Шофер был ранен еще утром и оставлен в перевязочном пункте, а управляющий машиной офицер не умел чинить машины. У помощника шофера так дрожали руки, что он не мог попасть ключом в нужное место, чтобы снять запасное колесо. То и дело посвистывали пули, и рвались то там, то здесь снаряды. Вокруг грохотал бой.

Верх автомобиля был откинут. В нем, кроме командующего, сидели младший адъютант и старый генерал, только что подобранный на поле брани с посиневшей от контузии левой щекой.

Командующий армиею был без фуражки. Он не мог припомнить, когда и где потерял ее. Волосы его развевались на ветру и частью прилипали ко лбу, влажному от пота. Лицо было в пыли, и глубокая складка говорила о напряженной и молчаливой думе.

Адъютант выскочил и нетерпеливо, в угрожающем молчании, наклонился над беспомощным помощником шофера. Командующий отвернулся от этой сцены и посмотрел в дымившиеся леса, над которыми ползли белые и голубые облака. Белые спускались с неба, голубые поднимались от земли. Где-то наверху, в просветах между облаков, синело небо, глубокое и высокое, и где-то, как будто выше небес, сияло, но не грело, не радовало и даже, казалось, не светило солнце. Во всем виденном, далеком и высоком, несмотря на грохот боя, нарастала тишина и пустота и тьма… Одно неотвязное чувство сверлило мозг все эти часы:

— “Почему уже давно нет писем от жены?..”

Эти дни тянулись как годы. Без писем от жены, писавшей ему ежедневно, они казались ему вечностью, поглотившей самое любимое, самое больное. Это больное в последние дни стало еще острее. Точно именно теперь он по-настоящему полюбил жену свою, не бывалой еще первою любовью.

Колесо наладили, вручную подкачали воздуху. Машина вновь пошла навстречу гулу канонады, под свистом пуль, туда, куда уже умчался автомобиль остальных чинов штаба.

Но только спустились под гору, как автомобиль опять вильнул на край дороги, опять остановился. Пуля прорвала покрышку заднего колеса.

— Да что он, спятил, что ли? Гоняет целый день по фронту, и штаб весь растерял, и на фронте только беспорядок вносит.

— Да и никто его уже не узнает, никого не слушает… – сморщившись, добавил адъютант. – Утром командовал полком. Вечером будет командовать ротой.

— С храбростью рядового нельзя армией командовать! – проворчал старый генерал.

Генерал Самсонов этого не слышал, но он знал, что весь его авторитет как дым, уже развеян именно в последние два дня, когда он проявил всю силу беззаветной доблести, когда под градом пуль и под ураганным огнем с одним стеком в руках он вел в атаку и полки и батальоны… Отчаяние уже охватило его душу, и он старался убежать от него в наиболее опасные места. Но смерть ни пулей, ни снарядом не брала его. И вот он увидал то самое, что было страшнее смерти. Он увидал бегущие дикие толпы солдат, бросившие пушки, пулеметы, ружья и даже свои ранцы. На его глазах, не слушая его приказов и угроз, срывались со своих позиций целые батальоны… Обозные, давя солдат, настегивая лошадей, сворачивали с дороги и удирали прямо по полям. Внося на своем пути панику, они увлекали за собой полки.

— “Какое страшное, какое дикое отродье – человек!.. Идти организованною силой на победу – ему страшно, а мчаться в пропасть одиночной гибели – легко…”

Самсонов сел на край дороги и, согнув колени, положил на них локти рук, а в ладони рук склонил лицо, как бы не желая видеть света.

— Позор! Позор! – шептал он, потерявши самообладание.

В этом положении его случайно встретил генерал Мартос, командир пятнадцатого корпуса, объезжавший свои боевые позиции.

Генерал Самсонов бросился ему на шею и заплакал…

В его глазах сквозь слезы запрыгали холмы и перелески, и дымною стеною огибал пространство горизонт. Он уже не видел или не замечал, что на всем этом пространстве, рассыпанные в беспорядке в разных направлениях, двигались войска…

Преодолевая припадок отчаяния, командующий армией пытался спрятать слезы, отводил глаза от подчиненного ему генерала, но в голосе и во всей его позе была уже полная растерянность.

— Благодарю вас, генерал! Вы, почти единственный, стоите до конца и не теряете спокойствия. Благодарю вас!..

Вдруг в эту именно минуту он вспомнил, когда и где он потерял свою фуражку. Он сбросил ее и сам же мимоходом растоптал. Это было вчера около полудня. Перед тем генерал Самсонов, еще спокойный и невозмутимый, наблюдал с холма за ходом боя. Он стоял среди штаба офицеров как командующий армией и верил, что еще возможен выход из катастрофического положения. Но в тот же час произошло непоправимое. Смотря в бинокль, он увидал на горизонте густою цепью наступавших немцев, в то время как наши солдаты в беспорядке стали отступать и побежали. Он потребовал телефониста и, соединившись с артиллерией, охрипшим голосом кричал:

— Немедленно расстреливать картечью наших трусов… Остановить позорное бегство без пощады!..

Но его никто не слушал, и командующий армией на глазах оторопевшего штаба сорвал с головы свою фуражку, бросил ее на землю и, наступивши на нее, побежал с холма навстречу беглецам…

Размахивая стеком, он кричал что-то в пространство, но его никто не слышал и не замечал. Бегство принимало безобразное, невиданное зрелище и создавало хаос.

Сбежав с холма, он по сторонам шоссе увидел стоявший батальон саперов и крикнул батальонному командиру:

— Немедленно остановить бегущих!..

Но тут же на его глазах в ответ на команду батальонного солдаты двинулись со своих мест не вперед, а назад… Бросая ружья и амуницию, они начали присоединяться к беглецам… Хаос еще более усилился, когда солдаты, увидавши полковое зная, вырвали его у знаменосца и на глазах командующего армией уничтожили.

Батальонный, вытянувшись во фронт перед командующим армией, не мог произнести ни одного слова.

— Позор! Позор! – бросил ему в лицо Самсонов…

Батальонный, выхвативши из кобуры револьвер, спокойно приложил его к своему виску и, выстрелив, без единого слова и даже без стона, замертво упал к ногам командующего армией. Генерал Самсонов на секунду задержался над упавшим офицером и с еще большей быстротою побежал вперед, стараясь остановить и увлечь за собой расстроенную часть.

И это ему удалось. Немцы были остановлены и частью даже взяты в плен. Но вот сейчас, сегодня, при встрече с генералом Мартосом, все это, переполняя чашу скорби и терпения, мгновенно вспомнилось и приступило к горлу генерала удушающим отчаянием, когда он, обнимая генерала Мартоса, не мог сдержать рыданья…

Генерал Самсонов, расставшись с генералом Мартосом и окруженный все еще не покидавшими его штаб-офицерами, отдал приказ о передаче командования армией доблестному командиру пятнадцатого корпуса генералу Мартосу. Но вестовой с приказом исчез бесследно, и приказ не мог дойти по назначению.

Генерал Самсонов к концу дня понял, что ни ему, ни генералу Мартосу командовать уже не над кем. В тот же вечер бой вокруг затих, и все войска куда-то отошли или рассеялись.

Настала ночь. Начальник штаба генерал Постовский, не разговаривая более с командующим армией, обратился к группе штаб-офицеров с резким и коротким словом:

— Мы ответственны за гибель армии, но сдаваться немцам живыми мы не имеем права… Мы обязаны все до единого предстать с ответом перед главным командованием… Извольте следовать за мною!..

И повел всю группу прямо через лес, по компасу, туда, где должна быть русская граница…

Это был безмолвный, жуткий, унизительный поход. Все были пешие, полураздетые, в испачканной в попутных болотах одежде. Шли гуськом, стараясь обходить все населенные места и избегая дорог. Как будто это были воры или бежавшие из заключения преступники. Никто не слышал ни канонады, ни отдельных выстрелов. Все поглощала тьма и тишина, которую никто не нарушил ни словом, ни тяжелым вздохом.

С ними не было ни одного солдата. Генерал Самсонов шел и ужасался своих мыслей о том, как где-то брошены и достались врагу священные армейские знамена…

_ “Позор. Позор!.. – шептал он про себя. – За все, за все придется отвечать не только в жизни, но и за гробом… Ни государь, ни родина, ни армия не простят этого позора. Надо спешить отдать отчет во всем и родине и государю!”

А ночь так коротка. В течение коротких ее часов успеют ли они дойти до безопасной зоны? Но и длинна эта ночь, как вечность, как могила. Хорошо, что он не видел лиц своих спутников, и хорошо, что он уже не вел идущих, а кто-то другой вел его. Вот он пошел вторым, вот третьим. И третий обошел его… В разорванный сапог попала грязь с песком, натерла ногу. Кто перед ним, кто вслед за ним – не видно. Все равно – лишь бы скорее двигаться, лишь бы длиннее ночь.

— “Лишь бы длиннее ночь!” – как в бреду повторял он, идя послушно, как солдат, покорный всякому желанию вожака.

— “Вперед! Скорее! Тише! Стой! Опять вперед!”

Вот все зашли в тупик. Там озеро, а там темная стена леса. Тропинка кончилась…

— “Назад!”

Один по одному прошли назад. Генерал Самсонов зацепился шашкой за кусты. Отстал. Холодный металл эфеса притронулся к горячей руке, напомнил:

— “Золотое оружие. Подарок Государя Императора”.

Вспомнил, как за три недели до отправки на фронт завтракал вместе с государем на его яхте “Штандарт” близ Кронштадта. Вспомнил доверчивую, добрую улыбку государя.

И острой болью укололо в сердце:

— “Мыслимо ли вновь когда-либо взглянуть в эти глаза?”

Вот кто-то прошептал:

— “Мы, кажется, выходим на поляну…”

Но не радует, а еще более пугает мысль:

— “Если никто не встретит, значит, утром будем в безопасности…О, как ужасна эта безопасность, когда где-либо с восходом солнца придется столкнуться с первою заставой русских тыловых частей…”

Генерал Самсонов вновь цепляется шашкой, на этот раз за высунувшийся из земли пень. Он невольно садится на пень в тот момент, когда опять все остановились и, совещаясь, склонились над светящимся компасом… Опять все двинулись, а у него нет сил подняться с пня… Но вдруг явилась сила встать и броситься назад, в сторону от тропинки, в глухую и сырую, затхлую тьму леса…

— “Кричат… Зовут… Хватились…”.

Запал в чащу и перестал дышать. Спутники вдруг показались ему страшней врагов… Вот кто-то прошел мимо. Другой. Ищут… Кто-то проворчал:

— “Да что он? Шутит, что ли?..”

Вернулись. Не нашли… Ушли. Настала тишина.

— “О, если б никогда не наступало утро!”

...Но утро уже наступило. Оно уже чуть-чуть поблескивало слабой краской на вершинах сосен… Оно идет. Оно придет, неотвратимо-страшное, бесстыдное, слепое солнце грядущего позорного дня…

— “Как встречу я жену!.. Как смогу я показаться женщине, которая привыкла уважать и любить меня? Как покажусь я государю? Как появлюсь опять в рядах Российской Армии?”

— “Позор, позор! Ужели все это свершилось? Ужели же позор в действительности был?”

И глухо, утвердительно нарушил предрассветную тишину леса чей-то хриплый голос:

— “Был!”

И прозвучал далеким эхом за лесами.

— “Был!”

Это где-то грохнуло далекое орудие.

Да, был позор. Это была правда, а не сон. Страшная русская быль!.. Никто не поймет обстановки, никто не поверит никаким объяснениям… Никто и никогда не восстановит истину!..

— “Да, это страшный, несмываемый позор и непростительный, невыносимый!” – сказал генерал Самсонов и, видя, что заря все разгорается, вдруг задрожал всем телом…

Встал и пошел по лесу, сам не зная куда и зачем.

Внезапно вышел на дорогу. Она вела куда-то к жилому месту. Но жилое место уже не пугало. Все равно, к нему он не пойдет.

Солнце уже отбросило первые лучи на вершину высунувшегося из-за леса синего холма. Нужно спешить, чтобы солнце не могло найти его лица, чтобы оно не раскрыло перед ним какие-либо искушения испепеленных дней.

Он остановился на опушке леса у дороги. Быстро вынул из кармана все бумаги и, разорвавши их, зарыл в канаву. Шашка при наклоне снова о себе напомнила. Он вынул ее из ножен. Дрожащими руками поднял к губам ее золотой эфес и, закрывши глаза, поцеловал его. Затем достал золотые часы и, машинально заводя их, открыл крышку и увидал под крышкой медальон… На него глядели, улыбаясь, милые, прекрасные, такие близкие и такие недосягаемо далекие теперь лица его жены и двух детей. Он медленно прижал медальон к губам и, щелкнув крышкою часов, быстро спрятал их в карман.

Затем он медленно присел на землю и так же медленно лег на спину, лицом вверх. Глаза его были открыты, но уже не видели ни неба, ни восходящего солнца, ибо отчаяние затмило их. Руки его двигались поспешно и расчетливо, как бы спешили, пока тьма помрачает разум. Левая прижала к сердцу золотой эфес шашки, а правая достала из кармана и приложила к груди черный кусок стали.

Выстрел прозвучал неслышно и в глубокой тьме. Ибо слух уже не слышал, и глаза не видели, и сердце, в ожидании у врат неведомых, само остановилось, переставши биться. Только в наступившей тишине отчетливо и точно продолжили считать секунды времени невидимые часы.