Он связался с Григовым.

— Говорит полковник Жарков. Что нового у вас?

— Мои батальоны заняли позиции и окапываются. Только что придвинулся Невский полк. Стоит рядом в ожидании приказаний.

— Состояние духа?

— Превосходное!

— Ну, слава Богу!..

Говоря по телефону, Жарков, оглушаемый канонадой теперь уже трех батарей, не слышал своего голоса и плохо слышал Григова. В то же время он опять посмотрел в трубу и правее от своих позиций внезапно обнаружил кавалерийскую часть. Она двигалась почти во фланг наших расположений. Жарков не сомневался, что их атакует немецкая кавалерия.

Опять схватил трубу и спросил командира шестой батареи.

— Видно ли вам движущуюся немецкую кавалерию? Поверните пушки на шестьдесят градусов. Командовать я буду сам.

— Но это значит открыть огонь по своим?

— Как по своим?

— Да это же наша кавалерия!

В это время кавалерия скрылась за лесной опушкой.

Пушки продолжали грохотать, но немцы все еще не отвечали. Прошло более часа. Солнце стало спускаться к горизонту, и от пушечного дыма закат пылал красным заревом. Вдруг из тыла наших позиций прямо в расположение батарей на рысях выбежали наши парки.

— В чем дело? Что такое с вами?

— Да там нас прямо с фланга атаковала немецкая кавалерия… И ей никто не отвечал!..

— Что за ерунда!.. Поручик Шилов! Где начальник разведки?..

Начальник разведки был на противоположном фланге, и один из его разведчиков только что прискакал с донесением, что верстах в четырех юго-восточнее обнаружена немецкая пехота, поспешно отступающая под нашим огнем.

Это внесло одобряющее настроение. На правый фланг был послан усиленный разъезд с приказанием, во что бы то ни стало войти в соприкосновение с противником и атаковать его кавалерию. Парки вслед за разъездом снова отодвинулись назад.

С наступлением темноты рев пушек прекратился.

Ничего серьезного не произошло, но было убеждение, что с рассветом будет жаркий бой. Жарков сдвинул назад фуражку, отер лицо, расправил плечи, осмотрелся. Увидевши поблизости стог сена, прошел к нему, вырыл сбоку мягкую постель и решил немного вытянуться и заснуть. Но прежде чем прилечь, пошел по батареям.

Солдаты были возбуждены, и дух их был приподнят. Когда командир дивизиона благодарил их за отменное начало боя, они так громко рявкали “Рады стараться” Жаркову пришлось укрощать их крик, чтобы в наступившей тишине случайно не услыхал противник.

Полковник Жарков, довольный общим настроением и убежденный в завтрашнем успехе боя, пошел под стог. Ему необходимо было освежить свой возбужденный мозг хотя бы кратким, но хорошим сном.

Сено так ароматично пахло и так приятно зашептало ему самые невинные сказки, что сразу вспомнились детство, юность, охотничьи привалы, ночлеги на рыбалке, привольные и мирные луга на родине. И скоро, как невинное дитя, он заснул крепко и спокойно.

Командир С-го полка Григов приказал корнету Гостеву объехать батальоны на бивуаке и передать всем ротам приказание, чтобы ни в коем случае нигде не зажигали костров. Но возле небольшого ручейка наскоро расположившиеся длинной, серой, муравьиной лентой солдаты грели свои чайники и котелки, и ряд малых костров, окрашивая множество солдатских лиц, мерцая, уходил вдаль непрерывной вереницей.

Геннадий с трудом отыскал ротного.

— Приказано не зажигать костров… – сказал он пониженным и виноватым голосом.

Ротный командир с жадностью ел подгоревший кусок мяса и, с трудом глотая непережеванный кусок, не мог сразу ответить. Он только пожал плечами и, протягивая руку в сторону солдатской массы, наконец сказал:

— Люди целые сутки не имели горячей пищи. Попробуйте сейчас им запретить! И смотрите, они сами понимают, заслоняют собою костры.

— Но сверху ведь все видно!..

Ротный отвернулся и только махнул рукой.

— Хотите есть? – спросил он и знаком руки приказал денщику принести от котла новую порцию мяса. – Они тут где-то добыли целое стадо баранов, и вот вся рота у меня сегодня с праздником…

Геннадий был голоден. Он с удовольствием присел возле ротного и молча стал есть вкусное, прожаренное на углях мясо.

Лошадь его была измучена и голодна. Она тянулась к притоптанной траве и, нащупывая на ней только пыль от тысячи солдатских сапог, фыркала и продолжала губами шарить по земле.

— Хлеба нету, извините. И соли нет… — между едой отрывисто говорил ротный… — Вчера снялись из Алленштейна как пойманные воры… Обозы где-то растеряли… Никто ничего не знает: куда идем, зачем и почему?..Черт-те что!

Лица ротного в темноте было не видно. В голосе его почуялось не офицерское и даже не солдатское небрежение ко всему происходящему. Казалось, что ротный командир вот сейчас, в ночном привале, смешался с солдатской массою и, в промежутке между отдыхом и боем, решил стать безучастным человеком, которому уже нечего терять.

Если бы во рту Геннадия не было пищи, в которую на минуту ушли все его мысли, и если бы лошадь его не была столь голодна, он, может быть, нашел бы слова для возражения. Но кишащая от солдатской массы извилистая долина ручья, их глухой, усталый говор, жадное увлечение пищей и не поставленные в козлы, а брошенные прямо на землю, посверкивавшие в свете огней ружья – заронили в сердце Гостева недоброе предчувствие. Чтобы не поддаваться ему, он встал, протянул руку все еще сидевшему ротному и взялся за стремя.

Ротный бойко вскочил на ноги.

— Сейчас поедят и все потушат!.. – тоном подчинения и готовности сказал ротный.

Видно было, что он подкрепился пищей, и мысли его пришли в норму.

— “И волки сыты и овцы целы!” – подумалось Геннадию.

Приказание будет исполнено, и люди будут сыты. Геннадий тронул дальше.

В следующей роте дымили кухни. Пахло тоже бараниной, но уже вареной, и голоса солдат были более беспечны и несдержанны. Где-то даже прозвучала частушка:

Пей, мой милый, не пролей,
А прольешь, знать, — дуралей!

Люди ходили, стояли, сидели, лежали. Многие уже спали в обнимку с ружьями прямо на земле. Офицеров трудно было отличить от солдат. Они терялись в нагроможденной, беспорядочной серой массе, покрытой тьмою и неизвестностью грядущего часа.

Где-то были дозоры, где-то работали запыленные саперы, сидели с телефонами чины штабов и связи. Где-то в кустах, в болотной грязи, шлепала небольшая кучка разведчиков, и поручик Ветлин охрип от ругани на неуемных любознательных разведчиков.

— Говорю тебе, не лезь в болото!

— Да тут же, ваше благородие, вот он бугорочек. Сейчас на сухое выйдем…

— Да на кой он черт, твой бугорочек?

— Да с него же, ваше благородие, лучше все увидим!..

С бугорочка в самом деле развернулась закутанная в темноту и дымку даль, а вдали, на горизонте, зарево.

— Что это – заря?..

— Нет, заря должна быть на востоке… Еще рано!

Ветлин взглянул на светящийся компас на походной сумке. Стрелка показывала как раз на зарево… Значит, там – север.

— Слышите! – почти приказал разведчик офицеру, и офицер покорно подчинился, стал слушать. Все припали к бугорку. От зарева доносился гулкий, непрерывный, явный грохот ураганного огня…

— Сколько, по-твоему, верст дотуда?

— Дыть, я чай, верст двадцать!..

— Ну, нет! Гляди – ветерок туда дует… — возразил другой разведчик. – А раз против ветра так слышно, то верст пятнадцать, не более…

Ветлин, не говоря ни слова, махнул рукой, чтобы шли за ним, и все пошли опять через болото к спрятанным в овраге лошадям, чтобы на лошадях продвинуться как можно ближе к зареву…

Еще через полчаса разведчики остановились у стен какого-то именья. Из-за стен в глухом молчании покинутой усадьбы доносился лай собаки. Он по временам переходил в протяжный вой, и этот вой заставил Ветлина повернуть назад. Пора донести о результатах разведки. Чтобы, не смотря на компас, выбрать направление пути, Ветлин взглянул на звезды. Они были ярки, бесчисленны и молчаливы. Собачий вой преследовал и наполнял сердце безотчетною тоской… Стук копыт, шуршание сухой травы и кустарников по бездорожному полю заглушали дальний грохот грома, и, когда Ветлин с разведчиками въехали в расположение частей, на бивуаке царствовала тишина… Стоял предрассветный час ночи. Все, кроме дозоров, спали крепким, далеким от какой-либо тревоги сном. Только несколько артиллерийских лошадей, сорвавшись с привязи и убежавши за ручей, не могли оттуда найти хода обратно. Одна из лошадей звонко, призывно заржала. Но ни одна из тысяч лошадей на бивуаке не отвечала ей. Как будто и все лошади, чуя грозное грядущее утро, не хотели ржанием выдавать местоположение целого корпуса, задремавшего перед грядущим страшным днем.

Полковник Григов ворчнул на Гостева:

— Где вы запропали?..

Командирскую палатку так и не поставили. Денщик складывал походную кровать командира полка, а адъютант слушал по телефону приказание начальника дивизии и записывал его при свете фонаря, который держал нахмуренный усатый вестовой.

— Поезжайте к командиру дивизиона, полковнику Жаркову! – передавая запись адъютанта, приказал Гостеву полковник Григов. – Разыщите его как можно скорее и вручите ему это приказание.

Гостев поскакал на позицию батарей и не сразу нашел Жаркова. Дежурный офицер дремал, прислонившись к распряженным передкам. Пола его шинели краешком лежала как раз в звонке телефонного аппарата, стоявшего на земле, и потому полковник Григов не мог дозвониться.

Дежурный офицер не сразу сообразил, в чем дело. Он не спал уже три ночи подряд, и короткая дремота только усилила его желание спать. Не читая записки, он бросился с ней к стогу. Корнет Гостев видел, как из-под стога вылез полковник Жарков и как он вытрясал сенную труху из волос, из усов и из ушей…

Полковник зажег спичку, и лицо его в свете огонька окрасилось в красный цвет. В записке стояло краткое распоряжение командира корпуса:

— “Немедленно, еще до рассвета, сняться с позиций и уходить в направлении на деревню Дорнсдорф. Общее направление: Янов”.

— Боже мой! – почти простонал полковник Жарков. – Только что наконец приготовились к бою и даже выспались… И вдруг опять отступать…

В этом слове, простом и бесхитростном, корнет Гостев опять почуял своеобразный, настоящий героизм, и полковник Жарков, с остатками сена на шинели, показался ему необычайно привлекательным.

Но тревога в сердце молодого офицера возросла. Он почуял ее в стоне опытного командира, который быстро выпрямился, надел фуражку и заспешил.

— Вестовые! Ко мне!.. – негнущейся сталью прозвучал его голос.

Через минуту все зашевелилось, заволновалось, зарычало, заворчало в лагере. Захрапели и зафыркали сотни лошадей, застучали колеса передков и парков. Орудия взвизгнули, соединяясь с передками. Бомбардиры и новички, фейерверкеры и кандидаты, ездовые и вестовые – все были на своих местах… Колонна снова стала медленно вытягиваться на дорогу и опять заскрежетала многоколесной, длинною, живой фалангой…

— Но где эта деревня Дорнсдорф?.. Кто знает?

Молчание. На карте ее нет. Кругом тьма. Дороги, точно паутинная сеть, все спутали вокруг.

Прошло добрых полчаса, пока во всем дивизионе нашелся один человек, пятой батареи капитан Высоцкий, который взялся вести колонну. Он был охотник и чутьем привык угадывать дорогу.

Вел без единой остановки, точно на юг, в то время как на севере все разгоралось зарево нараставшей битвы, и скоро это зарево стало тухнуть в свете утренней зари, разгоравшейся на востоке.

В свете утра полковник Жарков проскакал назад, вдоль всей колонны. Все части шли в полном порядке. Артиллерия, парки, пехота – полк за полком – огромная боевая сила. “Зачем же отступать?” – опять шевельнулся в нем обидный вопрос. Вот и деревня Дорнсдорф. Жарков остановился посреди деревни, чтобы пропустить мимо себя все части, приветствовать и ободрить их.

Вдруг неподалеку грохот: разрывается снаряд. Через полминуты в другом месте. Но не видно, чтобы кто-либо был ранен… Части идут бодро, нет нигде ни испуга, ни суеты. Позади усиливается какой-то гул. Что-то надвигается вслед отходящим частям. Что-то нарастает вокруг бесформенно-тяжелое, как туча, хотя небо ясное, голубое и отменно-радостное.

— А где части тридцать шестой дивизии? – спрашивает полковник у своего адъютанта.

— Части тридцать шестой дивизии еще не проходили.

— Но они же были вместе с нами на позициях…

— Да, они были с нами.

— А где командир корпуса?

— Не могу знать…

— Где начальник штаба?

— В голове колонны, господин полковник.

— Как же в голове колонны, когда я там сейчас был и там из штаба никого не видно…

Утро разворачивалось во всем блеске солнечного августовского дня. При таком свете трудно потерять целую дивизию, а тем более командира корпуса и его штаб. Надо их найти.

Полковник Жарков пришпорил коня и галопом помчался снова в голову колонны… Брови его сурово свисли на глаза, усы ощетинились. Все его тело устремилось вперед, как бы желая опередить бег лошади.

На выезде из деревни посреди дороги показалась группа офицеров. Они сидели в седлах, и головы их лошадей были обращены в центр, образуя тесный круг. Здесь были командиры всех полков, начальник дивизии с начальником его штаба, полковником Кощеевым.

Знакомый голос полковника Кощеева чеканил:

— Господа офицеры! Я полагаю, нам не следует стоять открыто на дороге. Предлагаю сойти с коней и совещаться вот хотя бы здесь, в ложбинке.

И он первый сошел с коня и сошел в ложбинку, и, в то время как остальные офицеры еще не успели сойти с коней, полковник Кощеев упал, сраженный пулею, попавшею в висок.

Полковник Жарков первым бросился к умирающему и успел услышать еле внятное:

— Не теряйте… время… господа!..

Совещание не удалось. Потеря полковника Кощеева, отважного, никогда не терявшего головы и всегда дававшего самые разумные советы, произвела на всех тяжелое впечатление.

Командование отрядом перешло в руки командира бригады, как раз прямого начальника Жаркова. Но в это время показался окруженный штабом сам командир корпуса, генерал Клюев. Вид его был озабочен и измучен. Он приказал полковнику Христиничу немедленно организовать отряд из пехоты и артиллерии и занять позиции вдоль пути отступления. Полковник Жарков поспешил к своему дивизиону и удивился, что все его батареи уже стояли в боевом порядке. Он принял командование и увидел в бинокль, что на месте цели движутся густые цепи пехоты. Он уже хотел открыть по ним огонь, как почему-то усумнился и решил проверить линии противника в подзорную трубу. Это шли в порядке, приближаясь, русские батальоны Звенигородского полка. Вот они приблизились и, удлиняя боевую линию, заняли позицию.

Странное это было зрелище. Всюду шли, сгущались и нагромождались наши силы. Одни занимали позиции в авангарде колонны, другие в арьергарде, потом снимались, двигались под прикрытием стоявших на месте частей, но врага не было видно, и боя в настоящем смысле слова не было в течение целого дня. Сам командир корпуса четыре раза вызывал и ставил на позиции дивизион Жаркова, но боя все-таки до вечера не завязывалось, и движение корпуса продолжалось медленно, но неуклонно и стихийно. По временам казалось, что это не отступление, а наступление, ибо на пути корпуса в нескольких местах завязывались схватки с отдельными частями немцев, и некоторые наши части даже захватили много пленных и увлекали их вместе с собой по направлению на Янов.

Дивизион Жаркова то сосредотачивался, то рассредотачивался, и все еще казалось крепко и спокойно до самой темноты. И с наступлением темноты ничего особенного не случилось, кроме того, что корпус сделался компактнее, гуще, плотнее и шел всей своей тяжелой, громоздкою массой без надежды на ночлег. Лишь по временам, идя в темноте и нащупывая безопасные пути, весь корпус как бы в сомненье замирал, останавливался и всей массой десятков тысяч усталых человеческих тел падал на минуту на землю и заковывался властью дремоты.

В одну из таких остановок командир корпуса, объезжая все части и увидав полковника Григова, не узнал его и назвал именем командира другого полка. Эта рассеянность генерала, помнившего в лица и по именам почти всех офицеров, показала степень крайнего беспокойства командира.

— Нет ли у вас офицера, хорошо знающего немецкий язык?

— Так точно, ваше высокопревосходительство! – и он, не задумываясь, назвал корнета Гостева.

Генерал выглядел много старше своих лет: на лице, обычно тщательно выбритом, серебрилась густая щетина.

— Можете вы читать немецкие карты? – спросил у Гостева командир корпуса.

— Так точно, ваше высокопревосходительство!

— Вот, смотрите сюда. Здесь, верстах в двадцати, должны быть части нашего пятнадцатого корпуса. Возьмите эту карту, возьмите охотника, или лучше двух, и поезжайте этими тропинками в расположение пятнадцатого корпуса. Повидайте лично генерала Мартоса и прежде всего от моего имени спросите: был ли у него посланный для связи капитан К.? И привезите мне точное сообщение об обстановке в пятнадцатом корпусе. Но постарайтесь до рассвета быть обратно.

— Слушаю, ваше высокопревосходительство! – щелкнувши шпорами, ответил Гостев и бросился к своей измученной, похудевшей за последние дни лошади.

Он еще не знал, куда и как ехать, но важность поручения окрылила его, и он, забыв об опасности, через несколько минут, вместе с двумя охотниками, исчез в непроницаемой тьме ночи, в дремучих зарослях неведомого и чужого края.

Командир корпуса продолжал объезд частей, которые все более сгущались, уплотнялись так, что командиру корпуса, с его небольшим штабом, местами невозможно было проехать, и лошади их пробирались гуськом сквозь густоту людей, обозов, упряжек и беспорядочно нагроможденных по дорогам батарей.

Рассвет вместе с новою румяною зарей принес потрясшую весь штаб новость. Вернувшийся из пятнадцатого корпуса капитан К. был бледен и слипавшимися от бессонной ночи, посиневшими губами еле выговорил донесение:

— “Генерал Мартос приказал доложить, что связь его с командующим армией еще с утра вчерашнего дня потеряна. Имеются лишь сведения, что генерал Самсонов находится в одной из дивизий, которою он сам командовал и завел ее слишком далеко вперед. Дивизия, по-видимому, противником отрезана”.

— Отрезана?.. – как эхо, повторил генерал Клюев, и видно было, как беспомощно рука его сползла с эфеса сабли и повисла вдоль туловища, ссутулившегося в седле.

— Двигаться на Янов, — наконец сказал он почти шепотом.- На Янов! – громче произнес он, и под тысячами жадных, ждущих и суровых взглядов поехал в густоте еще не смешанных, еще не дрогнувших, еще не охваченных паникою безнадежности частей, в тыл отступающего корпуса.