ошли…Г. Д. Гребенщиков
ошли…
Смоленск остался глубоко в тылу. Позади уже Витебск, Вильно, Гродно и даже Белосток.
Половина частей тринадцатого корпуса выгрузилась в Белостоке, а часть артиллерии и пехоты пошла походным порядком еще до станции Соколки. До Ломжи от Белостока около семидесяти верст, а до Сувалок – все полтораста – и все еще Россия. Граница Пруссии и линия противника казались еще недосягаемы. В Смоленске думалось, что враг уже близко, сразу за Витебском и Минском, а выходило, что от Белостока надо идти еще дня три, а то и все четыре. Продвигались медленно, с частыми привалами для отдыха. Для ночлега останавливались тотчас же после полудня, а выступали поздним утром. Поход казался развлечением, маневренной прогулкой.
Корнет Гостев получил все то, о чем мечтал. Прежде всего, он на коне. Еще в Гродно он не был уверен, получит ли коня. Положение было несколько смешное: назначенные, вместо кавалерийской, в пехотную часть, он и многие его товарищи были смущены тем, что оставались пешими. Между тем у Геннадия в имении своя конюшня, но он не хотел просить об исключениях и привилегиях.
Наездник с детства, избалованный лучшими выездами в отцовском имении, считавший себя знатоком коня и конюшен, он нелегко мог примириться на пехоте. Но вот в полку он узнает, что в пехоту он назначен временно и будет иметь лошадь. Его жребий пал на вороного молодого мерина с красивой трехконечною звездинкой над губой, но, правда, вместо лысины с сединками на лбу. Эти сединки – признак некоторого упадка в родовых качествах, но это не беда. Чтобы скрыть знак полукровности на лбу, он разделил на две пряди черную челку и вправил ее под уздечку так, чтобы сединки не были видны. Стать коня, грудь и ноги, чуткая послушность поводу и вся повадка говорили о том, что лошадь была выезжена и находилась в хороших руках. Особенно легко шла на поводу и была в меру горяча, грызла удила прекрасными зубами и не роняла пены изо рта.
За несколько дней езды в вагоне новая обмундировка на Гостеве примялась, приятно облегла тело, нигде не жала, не теснила, не топорщилась от новизны. Небритый подбородок покрылся за эти дни кучерявым темно-русым пушком, и Гостев решил его так и оставить. Это сразу сделало его немного старше своих лет и как будто старше даже в чине.
Так как все передовые части были хорошо укомплектованы кадровыми офицерами, то Гостеву не было дано никакого взвода, зато его знание немецкого и французского помогли ему попасть в непосредственное распоряжение полкового командира, в число офицеров для связи. Командир полка, полковник генерального штаба Григов сразу оценил и расположил к себе молодого человека и все время держал его возле себя.
Пока двигались в вагонах, корнет на главных попутных вокзалах забегал в почтовое отделение справляться насчет писем “до востребования”, хотя и знал, что писем не могло быть. Только из Вильно он сообщил Наташе точное название своей части. Но вот, когда от Белостока их колонна шла уже второй день, вестовой из канцелярии полка через батальонных писарей передал первую почту, и Гостев на походе получил сразу пять писем: одно от Володи, одно от бабушки и три от Наташи. Он не улучил минуты их прочитать, и письма от Наташи, как драгоценные магниты, все время чувствовались в левом боковом кармане гимнастерки, на груди. Казалось, что они испускали из себя нежные электрические вибрации прямо в сердце.
Медлить с их прочтением было особенно волнительно. Он даже не хотел их распечатывать до первого часового привала. А на привале к командиру полка подъехал начальник артиллерийского дивизиона, шедшего впереди пехоты, полковник Жарков, и корнет Гостев, не будучи ему представленным, должен был учтиво ждать и слушать.
Стройный и высокий, розовый от здоровья и спортивной тренировки, с отцветшими на солнце белокурыми бровями и бородкой полковник Жарков мягко улыбнулся Гостеву и, прищуривши голубые глаза от дымка из папиросы, сказал:
— Ну что, молодой человек, на днях в огне крестить вас будем?
Гостев, будучи в седле, ухитрился звякнуть шпорами и ответил с быстротой хорошо выправленного солдата:
— Рад стараться, господин полковник!
Обозы от строевых колонн отстали, а время для привала было коротко. Поэтому командир дивизиона, спешившись, распорядился накормить людей своей части из консервного запаса.
Командир полка полковник Григов отдал первое за эти дни приказание Гостеву:
— Поезжайте вдоль колонны и скажите командирам батальонов, чтобы во время обеда разъяснили поротно и повзводно следующее: в случае появления в воздухе неприятельского аэроплана все люди должны немедленно остановиться на местах и не двигаться, пока аэроплан не исчезнет из вида.
— Слушаю, господин полковник!
Это был первый настоящий боевой приказ, и Гостев, передавая его батальонным командирам, заметил, как они, старшие в чинах, принимали его вместе с отданием чести. Это относилось, разумеется, к полковому командиру, но Гостев чувствовал, что он является неотъемлемою частью этой непререкаемой командирской власти. Вслед за тем он заметил, какая это могучая, огромная сила, занявшая более версты колонна только двух частей. В одном дивизионе около восьмисот людей. Даже страшно, что нужна такая огромная живая сила для обслуживания двадцати четырех орудий. А в пехотном полку четыре тысячи только строевых солдат, да офицеры, да нестроевые. А целая дивизия! А целый корпус! А вся армия!.. В сердце Гостева утвердилась гордая уверенность в несокрушимости всех этих сил. Он по-мужски, с большой силой осадил коня перед последним батальоном. Конь его красиво взвился на дыбы и винтообразно повернул свой круп на задних ногах, как бы отыскивая батальонного командира.
Что-то необычное мелькнуло мимо, проплывая в веренице новых, чистеньких двуколок полкового лазарета. Это оказалась светлая, по-детски беззаботная улыбка юной девушки, сидевшей рядом с ездовым на козлах. Розовое, юное лицо из рамы белой косынки мелькнуло только профилем, и этот профиль своей нежной утонченностью и красотой так остро напомнил любимое лицо Наташи. И откуда, почему такое? Во всей колонне не было ни одной женщины и не полагалось. Быть может, по особому разрешению допущена в полк сестра или дочь какого-либо офицера? И так странно-странно почему-то защемила сердце мысль о девушке, единственной во всем полку. Одна средь многих тысяч — как символ милосердия и ласки, как иконное благословление удалявшейся родины. Но надо было, выполнивши приказание, спешить обратно в голову колонны. Нехорошо же так сентиментальничать при встрече с девушкой, хотя бы и похожей на Наташу. Это уже слабость.
Когда он поскакал обратно, колонны двинулись, и, обходя их, Гостев зорко вглядывался в лица пехоты. Она шла плавным, спокойным шагом. В некоторых рядах зазвучали бодрящие, помогающие шагу песни. Лица у солдат еще не были запылены, их вид был бравый и веселый, все розовые, молодые безбородые лица. Полковые кухни, даже и после обеда, продолжали дымиться на ходу, а полковой оркестр, идя во главе первого батальона, блестел начищенными трубами. Барабаны временами отдавали четкую дробь в такт уверенного тысяченогого шага.
Когда же Гостев обогнал дивизион полковника Жаркова, звуки барабанов сменились глухим рокотом сотен колес, придавленных тяжелой сталью орудий к твердому, каменистому шоссе. Этот рокот стали и железа, этот парадный блеск во всех частях, на сбруе лошадей, высветленный длинный ряд колесных шин под передками и зарядными ящиками сверкал в лучах полуденного солнца особенно торжественно.
Два командира, впереди штаба офицеров, ехали рядом. Их лошади шли ровным, мирным шагом, голова в голову, и по временам, махая головами, доверчиво касались мордами одна другой, принюхиваясь и знакомясь. Светло-рыжий полуараб Запан Жаркова высоко вскинул голову, поднял верхнюю губу и, оскалив зубы, сделал свой, лошадиный знак привета, тогда как вороной конь полковника Григова слегка заржал. Ему ответила одна из задних лошадей в запряжке, и эта перекличка ржущих лошадей прокатилась в тыл колонны. Это заметил полковник Жарков и не спеша рассказал про один случай из походной жизни в японскую компанию.
Гостев старался уловить каждое слово.
— Как-то мы стояли на позиции в полукаре. Двадцать четыре орудия по прямой линии и восемнадцать вкось, по диагонали. Обычно с наступлением сумерек мы отходили с позиции версты на две в тыл. А на это раз было получено приказание задержаться. Все мирно, по-хорошему. Спешенные люди беспечно отдыхали, некоторые сидели возле лошадей. Но вдруг по старой мандаринской дороге, которая шла как раз на соединении позиций, кто-то чуть заметно пронесся на велосипеде. Одна из лошадей вздрогнула и рванулась, а за ней другая… И вдруг все разом бросились с позиций полным галопом, с орудиями, но без людей. Боже! Что тут получилось!.. Лошади и передки и орудия летели друг на друга, передние сцепились, задние — на них. Это был такой переполох, какого и в боях я не видывал…
Рассказ был прост и в простоте своей правдив и жуток. А полковник Жарков, закуривши новую папиросу, так же не спеша, припомнил и другой случай:
— После Японской войны прошло почти десять лет, а я как сейчас все помню. На правом фланге армии Каульбарса, в селении Джань-Тань-Хенань, мы, ожидая наступления японцев, сидели в фанзе и все мучительно хотели спать. Чтобы прогнать сон, мы стали играть в карты. Мне чертовски везло, но деньги не интересовали, и я прямо за картами уснул. Будит меня денщик: шрапнель над фанзой разорвалась! Но мне как-то было все равно. Только обратил внимание, что на столе лежит куча денег. Думаю, около тысячи рублей. А рядом полковник Ш. тоже спит как младенец. Вдруг новая шимоза — прямо в фанзу. Мы выскочили, полковник Ш. остался спать. Но я смотрю, его денщик схватил полковника за ноги и потащил из фанзы. И смех и грех…
Все весело хохочут, а корнет Гостев думает о денщиках: не строевые, герои. Хорошо, что он это услышал.
— У меня был знаменитый старший фейерверкер Лоскутов, сибиряк, типа староверческих начетчиков. Бородач такой, молчун, неловкий и смельчак. У него была лошаденка, юркая такая и лохматая, а сам он огромный. И вот на этой лошаденке в самые опасные минуты вдруг исчезнет… Смотришь: где-то добыл хлеба, мяса, сала и даже вина, а позади за седлом вязанка сена либо гаоляна для топлива. Были уже холода. Японцы шли за нами по пятам. Я как-то двое суток не сходил с седла. Мы были, в сущности, окружены японцами, но генерал Цептинский прорвал кольцо и всех нас выручил. Полковник Корнилов тогда, помню, получил Георгия за то, что помогал Цептинскому. Да, были времена глупейшие… Мне было тогда под тридцать, хотелось быть героем, а выходило иногда наоборот. Помню, получил приказ открыть огонь по деревне, занятой японцами, откуда нас засыпали снарядами. А к нашей батарее надо было пройти пешком шагов двести. Идем цепью, небольшая группа, мои офицеры, ординарцы, человек восемь. Иду, а сам все время сгибаюсь под снарядами. Вот думаю, сейчас ни за что не согнусь, но как только услышу визг снаряда, — почти падаю на землю… Прямо – стыд и срам!
За все эти простые, откровенные рассказы очень полюбился Гостеву полковник Жарков. За его рассказами чуялось простое, настоящее геройство, полное примерного, привычного спокойствия.
Эти мирные рассказы, мерная поступь похода, ясный летний день и, наконец, прямая, ровная дорога, идущая среди зеленых лугов, созревших нив и перелесков – ничто не предвещало ни грозы, ни опасности, ни даже беспокойства. Шли по уставу, с правильными интервалами между частей, с точными промежутками времени для привалов. По временам из тыла, от пехоты доносились звуки марша. По временам, на привалах, долетали обрывки бодрящих солдатских песен и даже, когда остановились на ночлег, — а это было рано, часов около пяти, — отдохнувшие, поевшие солдаты собрались в кружки и любовались состязанием ротных плясунов.
Ночлег был в населенном месте. Связь установила столь же правильное продвижение соседних частей. Значит, параллельные дороги справа и слева были полны подтянувшимися частями корпуса, и нараставшее сосредоточение войск все более укрепляло веру в собиравшийся кулак могучей силы.
Ночь прошла спокойно. Костры были запрещены, но кухни домовито задымились еще до восхода солнца. С выступлением не спешили. Полковник Жарков связался с командиром бригады по полевому телефону, который несли и устанавливали особые специалисты. Полковник Жарков спрашивал:
— Как же насчет дальней разведки? У нас нет кавалерии.
— Не беспокойтесь! – отвечал командир бригады. – Пограничная стража усилена конною разведкой.
Опытного артиллериста это не успокоило, но он учтиво подчинился.
Полковник Григов о том же запросил начальника своей дивизии. Ответ был тот же. Более того, начальник дивизии прибавил, что на австрийском фронте нашими одержаны блестящие победы, захвачены тысячи пленных…
Немного позже получилось сообщение, что северная армия генерала Ренненкампфа начала удачное продвижение к Гумбинену в обхват левого фланга противника. Передовые части Северной армии вошли в соприкосновение с разъездами неприятеля, которые без боя отступили.
Выступление было задержано на целый час, чтобы эти сведения объявить во всех частях.
Колонны начали свое движение еще более бодро, нежели вчера. Но вот над движущимися колоннами появились один за другим два аэроплана. Помня вчерашний приказ, многие взводные командиры остановили движение.
— На-аши! – крикнул кто-то.
— И верно, наши! – раздалось в рядах. Взводные сконфуженно скомандовали марш. Ротные и батальонные шутили:
— Теперь, когда появится немецкий аэроплан, обязательно скомандуют идти.
Поход спокойно продолжался.
Часть артиллерии втянулась в первые густые перелески. В это время оставшиеся позади колонны заметили аэроплан с крестом на крыльях.
— Немец! Немец!.. – раздалось в рядах.
Да, это был первый немец, и летел не очень высоко.
— Ах, собачий сын! Гляди, сейчас ударит.
И вслед за этим кто-то из пехоты, без команды, выстрелил по аэроплану.
— Кто смел стрелять? Не сметь стрелять!
Но в ответ на это сразу раздалось еще несколько выстрелов. И вот затрещала, зачастила неудержимая и беспорядочная стрельба почти всего полка.
Помчавшийся в тыл колонны с командой полковника Григова корнет Гостев неожиданно для самого себя выхватил свисток, тревожно прозвучавший до самого хвоста, и сразу же остановил стрельбу.
Это была случайная, но первая удача молодого офицера, который, возвратившись к командиру полка, услышал из его уст:
— Браво, корнет Гостев!
— Рад стараться, господин полковник!
Но как это могло случиться? За целые сутки он еще не прочитал ни одного из писем. Вчера, полный впечатлений от похода первых дней, от бивуачного и тесного общения с солдатами и офицерами, голодный, загорелый, он прежде всего набросился на ужин из солдатского котла с солдатской деревянной ложкой, а поужинавши, был все время возле командира, принимавшего различные рапорты и отдававшего множество распоряжений рутинного, довольственного и бивуачного порядка. А потом, войдя в отведенную им вместе с другими младшими офицерами квартиру, он сразу, кое-как раздевшись, лег и немедленно уснул. Быть может, никогда еще так сладко и мертвецки он не спал, как в эту ночь.
Когда же поздним утром, на походе, он получил новое письмо от Наташи, то в первую минуту удивился собственному тайному вопросу: “Зачем она так часто пишет?” – не мужское, не солдатское это дело каждый день получать любовные письма… Что-то в этом слишком женственное, сантиментальное. Но все-таки это письмо немедленно распечатал. В письме была тревога: от него нет еще ни одного письма. Что с ним и где он? – Письмо было сдержанное, на одной странице, без нежных слов, как пишут на случай, если письмо прочтут другие. А на обороте приписка:
— “Сегодня у нас в гостях Феденька сидел. Пришел и прямо к бабушке. Господи, какой же это был ужас, когда она ввела меня в парадную залу и когда я увидела напудренного, нарумяненного мужика, босого, в пестрядинных штанах и во… фраке поверх желтой ситцевой рубахи. На голове у него, на всклокоченных длинных волосах, был шапокляк. Сидит и идиотски ухмыляется. Мне стало страшно. Но бабушка мне объяснила, что это местный дурачок, который еще при жизни дедушки был вхож в ваш дом. Оказывается, он развлекает бабушку. Она дает ему на этот случай старинный фрак и шапокляк, а румян и пудры он достал у бабушкиной камеристки, которая считает его “прорицателем”… Как я узнала, он является раз в месяц в гости, непременно посидеть в генеральских палатах и почуять себя “барином”. Но какой же это жуткий символ смешения мужицкого безумия с внешними признаками европейской цивилизации! Бабушка очень остроумно заметила: это, говорит, последователь петербургских футуристов. Futurist – ведь это значит “будущник”. Вот такое они будущее вам готовят. Заметь, она не сказала “нам”, а сказала: “вам”… Что это значит?”
Эта приписка заканчивается нежною мольбой – немедленно, хоть коротенько, дать о себе знать. Но странное дело: это письмо уже не действовало на него так, как подействовало первое письмо, полученное в день отправления из Москвы. Что с ним случилось в течение семи дней после Москвы?
Как бы в ответ на эти мысли позади, в пехотной колонне, раздался страшный свист и затем грохот… Письмо из рук корнета выхватило ветром. Он даже не подумал поднимать его с дороги и помчался к командиру.
Вся колонна стала. Аэроплан был на огромной высоте, и шум его едва был слышен, и то лишь после полной остановки всех частей.
— Узнайте, что там? – приказал полковник Григов.
Вместе с Гостевым поскакали несколько офицеров. Лица солдат мелькали мимо серыми, бесконечными пятнами. Каждый ждал, что следующий снаряд упадет именно на него. Но следующий упал неподалеку от шоссе, в зеленое, только что скошенное поле, и от его взрыва поднялся огромный, темно-серый куст из земли и дыма. Первый же снаряд попал в полковой походный лазарет.
Перед глазами Гостева была невообразимая картина. Первое, что он увидел: две лошади с разорванными животами лежали поперек дороги и, казалось, лежа, будучи в запряжке, во весь дух бежали. Их передние и задние ноги с быстротой галопа ритмично дрыгали и разбрызгивали кровь и зеленоватую жидкость на окруживших опрокинутую повозку санитаров, часть которых тут же корчилась от ран и ослепления огнем удара. В повозке перед этим находились двое больных, и на козлах этой именно повозки недавно ехала ухаживавшая за ними сестра милосердия. Оба больные, тяжело раненные, были выкинуты из повозки вместе с носилками, а сестра, убитая на месте, висела вниз головой на дышле… Лошади, лягаясь, били ее по раздробленной голове и по свесившимся к земле ногам. Белая косынка и длинные, упавшие с головы косы свисали на землю, и по ним стекала кровь из головы на серую дресву дороги. Солдат-кучер лежал ничком тут же, у колес двуколки, и одной рукою дергал, точно продолжал управлять вожжами…
Осколками от снаряда и бросившимися в стороны лошадьми, опрокинувшими несколько двуколок, было ранено несколько конюхов и санитаров, некоторые тяжело.
Пересиливая внезапный позыв к рвоте, Гостев не мог оторвать своего взгляда от этой картины, чтобы точно впитать все в свою зрительную память и подробно доложить командиру полка. Он даже выхватил полевую книжку, чтобы записать, что видел, но трясущиеся руки не повиновались, да и лошадь под ним тряслась всем корпусом и бешено рвалась во все стороны от крови, криков и животного переполоха.
Гостев овладел собой только тогда, когда все точно доложил полковнику. Он держался хорошо и бойко, но был смертельно бледен.
— Писем не теряйте! – наставительно сказал ему полковник Григов, хмуро передавая ему выхваченное у него потрясенным воздухом письмо. Найденное на дороге, солдаты доставили его по начальству.
Гостев, все еще бледный и потрясенный, взял письмо, испачканное влажной пылью дороги, со знаками проехавших по нему колес и наступавших на него подошвенных гвоздей… Он представил последний, нежный, грустно-умоляющий взгляд Наташи, и тут же его обожгла и уколола мысль:
— “Сестра… Юная, нежная, счастливо чему-то улыбавшаяся, пала первой жертвою… За что?.. За милосердие свое, за женское свое вселюбящее сердце. Милая, чудесная Наташа! Прости меня! Я тебя не стою…”
Он решил на первом же привале написать письмо бабушке, чтобы поблагодарить ее за то, что она бережет Наташу и, видимо, смирилась с его внезапным, “диким” браком. Но в мозгу все разгоралась уже неугасимая тревога. О чем? Обезображенное тело сестры, висевшее на дышле двуколки; дергавшаяся рука умиравшего кучера; лежавшие ничком окровавленные тела санитаров; и лошади, лягавшие в свои собственные красно-зеленые внутренности – все это резко, глубоко и навсегда останется в памяти. Впервые в его жизни произошла передвижка всех ощущений, чувств и мыслей в мускульные части тела. Незаметно для себя он стиснул пальцы рук, так что ногти врезались в ладони, колени сжали бока лошади, плечи поднялись и скулы на побледневших щеках заострились. И было непонятно, почему полковник Жарков стоял на откосе у шоссе, помахивал стеком и рассеянно курил. Гостеву казалось, что все должны сию же минуту броситься вперед, скорее достигнуть линии противника и истреблять его. Он не заметил, как беспокойно наблюдал за своим начальником ординарец Жаркова, знавший лучше всякого психолога эту привычку командира дивизиона курить молча и с прищуренными глаза. Это значило, что он о чем-то напряженно беспокоился.
Полковник Григов, сидя в седле, быстро написал записку и приказал Гостеву отвезти ее полковому врачу.
— “Раненых отправить в тыл, — гласило приказание. – Тела убитых немедленно предать земле на месте, а тело сестры взять с собою для погребения на месте ночлега с оказанием воинских почестей”.
Через полчаса путь на месте взрыва был очищен, и все было приведено в порядок. Группа санитаров, во главе с полковым священником, осталась возле свежей могилы для краткой панихиды, а части продолжали свой поход. Гостев лично руководил перенесением тоненького, легкого тела сестры на новую, еще ни разу не имевшую больных двуколку, и видел, как сквозь холст носилок просачивалась свежая, розовая кровь и капала на дорогу.
В конце дня, в лучах заката, в живописном польском местечке ряды солдат и группа офицеров с обнаженными головами слушали надгробное слово отца Феодора, в то время как корнет Гостев смотрел на свежую, сырую глинистую землю возле неглубокой, небольшой, как для подростка, могилы.
— “Вот мы опускаем в свежую могилу первую нашу кровавую жертву, и жертва эта самая невинная, святая жертва. Девушка, которой только что исполнилось восемнадцать лет, отдала нам свое сердце, свою нежную любовь сестры и свою жизнь во имя истинного братолюбия. Какой пример, какое грозное и вместе с тем светлое знамение!.. Преклоним же наши колена перед этой чистой жертвой во имя любви и сострадания и принесем наше святое обещание Богу и родине, что и все мы, мужчины, будем достойны этого высокого подвига многострадальной русской женщины, возлюбленной и истинной нашей сестры. Вечная ей память!”
Сотни солдат и десятки офицеров опустились на колени и, не вставая, огласили мирное, зеленое поле и дубравы единодушным, мощным пением:
— “Вечная память, вечная память!..”
Никогда, даже в раннем детстве, даже над могилами отца и матери Геннадий Гостев не плакал так, как плакал он в этот тихий вечер над засыпанной могилой совершенно неизвестной ему девушки. И еще больше, еще теплее плакал он в тот вечер над письмом к Наташе.
В нем вылилась вся глубина его любви, испытанной в тот день огнем и кровью. Никогда у него еще не было тех слов, нежности и мудрого, не юношеского, проникновения в глубину всего совершающегося, какие он в ту ночь излил в этом письме.
И только поздно ночью, когда его свеча внезапно погасла от влетевшей и попавшей на фитилек бабочки, он устыдился своих слез. Не раздеваясь, лег и скоро, с недописанным письмом в руках, уснул сном молодости и здоровья.
