XIII. ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

о счастье только краткий сон, а страданье слишком длительно, чтобы дать Настасье выспаться. Спала она крепко, с полудня и до заката солнца, но проснулась как от удара бичом по сердцу: внезапный, острый страх за оставленных детей нахлынул на нее. Почему такой испуг во сне? Она села и не могла понять, где находится. Все было чужое, незнакомое и окрашено последним закатным лучом солнца, и в этом розовом луче стояли перед нею два улыбавшиеся ангела. Ну, ангелы и только! Обе в розовом, юные, красивые, чистенькие, тоненькие девушки. У одной из них шевельнулись розовые губки:

— Мы разбудили вас?

Настя оглянулась, отыскивая возле себя Василька, но нее его не было. Она догадалась, что девушки городские, и ее как городскую “выкнули”. Это ведь даже и в частушке, помнит, на деревне пели:

В городе все выкают,
А в деревне тыкают.

Настя улыбнулась девушкам той усталой, растерянной улыбкой, в которой смешались ее чувства насмешки над собой и восхищения перед девушками. От них веял сладкий аромат, как от черемухового цвета. Тогда другая девушка раскрыла губки, из-за которых блеснул ряд ровных, белых-белых зубов:

— Вы, наверное, голодны? У нас для вас обед готов.

Тут Настя приняла обращение — к двоим, потому что голодны оба: она и Василек. Встала, оправила на себе повязку и помятый сарафан и сказала, не отрывая глаз от девушек:

— И правда, паренек-то мой тоже ничего не ел.

И вместе с девушками вышла искать Василька.

Он спал в конюшне, на сеновале, и так разоспался, что его с трудом подняли.

Младшая из девушек, Марина, чтобы разбудить Василька, склонилась над ним и тонкими, белыми пальчиками побарабанила с двух сторон около его подмышек. От щекотки он еще во сне захохотал и вскочил на ноги. Вскочил, потом сел на сено и, с сеном в кучерявых волосах, испуганно озирался. Перестав смеяться, он протер глаза и стал смотреть на девушек как на наваждение, в то время как они обе и смеялись и что-то лепетали. Настя сбоку любовалась всеми.

Василек встал на ноги, высокий, тонкий, розовый от сна и начал отряхивать с себя сено. В волосах его застряли клочья сенной трухи. Тогда старшая из девушек, Лиза, смеясь, подбежала к нему и стала выбирать сенную труху и разглаживать ему волосы, явно любуясь юношей и испытывая удовольствие от ощупи его мягких, шелковистых кудрей. Василек вспомнил, что при нем в кармане всегда был гребешок. 0н достал его и только поднял руку к голове, чтобы причесаться, как Лиза выхватила гребешок и сама стала старательно причесывать ему волосы. Василек не сопротивлялся и не вымолвил еще ни слова, но смотрел на Марину, а Марина, заглядывая на него снизу вверх — он был выше ее ростом, — весело спросила:

— Как вас зовут?

Василек взглянул на Настасью, как бы призывая ее на помощь, и Настасья за него ответила:

— Зовут его Василий Панфилыч.

— Василий Панфилыч! — смеясь, обратилась к нему, перебивая сестру, Лиза: — Сколько вам лет, Василий Панфилыч?

— Пятнадцатый, — ответил Василек полубасом.

Тогда обе девушки взяли его под локоть, одна — справа, другая — слева, и повели в дом.

— Извините, Василий Панфилыч, мы вам приготовили обед на кухне. Столовая у нас в беспорядке, — говорила Лиза, а Марина, продолжая рассматривать юношу, лепетала свое:

— Василий Панфилыч, мы уже напоили ваших лошадей. Кузьмин их хорошо накормил овсом. Он даже их почистил...

Василек не знал, что говорить. Чувствуя ласковую теплоту рук девушек, он шел, пьянея от струящегося от девушек сладкого аромата весны. И охотно прощал им величание его по имени и отчеству. Он еще не знал, что такое настоящее счастье и не нуждался знать об этом; так он был обворожен и так несмело, лишь уголками глаз, смотрел и не мог насмотреться на ту и на другую. Так бы все и шел с ними рядом, все равно, куда, и не важно, как далеко. Это была первая его весна, незабываемая, непонятно-радостная и робкая, как первый поцелуй.

Мать девушек показалась Насте их старшею сестрой, так она была моложава, тонка и красива в своем черном легком платье, с черною кисейною косынкою на голове. Настя сразу поняла, что это траур, и первым ее словом, вместо приветствия, было:

— Это по кому же ты печалишься?

Так и спросила, так и сказала: "ты".

Хозяйка молча посмотрела на нее, глубоко вздохнула и потом ответила:

— Много теперь потерь на свете, милая! Не я одна печалюсь. Весь свет в печали. Вот расскажи-ка о себе, какое у тебя горе?

— О-ох, — вздохнула Настя. — Женщину-то какую камнем оглушили, все думаю и думаю, выживет ли? Вот поскорее бы доктора туда послать!

— Звонил мне муж перед отъездом. Они уже давно уехали.

— Давно? — перепросила Настя и оглянулась на Василька: — Сколько же мы спали? Значит, уже уехали? Вот спаси их, Господи! — сказали Настя и, устремившись взглядом на девушек, обрадовалась им еще приветнее: — Какими же принцессами наградил тебя Бог! — и не утерпела, прибавила: — А у меня тоже два маленьких сыночка растут.

Хозяйке Настя сразу понравилась. Чтобы как-то обласкать ее, она, как будто извиняясь, сообщила:

— Это дом моего брата, бывшего здесь приставом. Тут мы сами гости.

Но она не сказала, что дом их в городе сгорел, зато сказала очень важное:

— Но вот у брата оказался портрет того, о ком я в великой печали.

Она провела их в гостиную и указала на большую, в рамке, на стене, фотографию красивого молодого человека в военной форме. Настя подошла ближе и долго молча смотрела на портрет и украдкой смахнула накатившуюся слезу. И вымолвила про себя: — Красавец какой писаный!

— Спасибо, милая. Да, сын был чудный мальчик… — и переменила разговор: — Пойдемте кушать. Я знаю, вы из дальних стран, голодные.

И показалось Насте, что это тот же голос, та же ласка, с какою встретила ее Макрина Степановна в первый вечер ее приезда на заимку.

— “Эта уже настоящая болярыня!” — подумала Настя. Но у нее кружилась голова, не то от этой ласки, не то, правда, от голода.

Когда их провели в обширную кухню, где было все чисто и на столе, на белой скатерти, стояли яства, Настя спросила:

— А сами-то вы как же... Без обеда?

— О нас вы не заботьтесь. Мы уже обедали… — ответила хозяйка.

Прежде чем сесть за стол, Настя поискала в кухне божницу, истово помолилась и села. Василек делал все то же, что и Настя. Обе девушки быстро и умело прислуживали у стола. Настасье это поглянулось.

— И обед приготовить умеют? — спросила она.

— У нас есть кухарка, но обе дочки приучаются к хозяйству.

Настя села за стол чинно и стала есть не спеша и как-то по-новому церемонно. Василек стеснялся есть, как будто не был вовсе голоден, и перестал смотреть на девушек, а те не оставляли его в покое.

Заигрывая с ним, как с маленьким, они наперебой предлагали ему кушанье и уговаривали есть. Ведь дорога будет дальняя. Наконец уговорили. Он начал есть и сразу же поперхнулся и закашлялся. Марина хлопнула его по спине, как это делают, когда ребенок подавится, и это внесло общее веселье и смех даже Насти и Валентины Владимировны. И в этом общем смехе Василек тряхнул кудрями и начал есть проворно и даже с жадностью, желая еще больше развеселить хорошеньких насмешниц. А они зорко наблюдали каждый его жест: как он держит ложку или вилку, как жует, глотает. По всему было видно, что он им очень нравился, и это Василек почуял. Но он не знал, что не только для него, но и для них эта встреча будет памятна и, может быть, станет в будущем какой-то важной, поворотной точкой в его жизни.

Меж тем солнце закаталось. Настя, вставши из-за стола, опять покрестилась на иконы и сказала:

— Ну, нам пора уж поспешить обратно...

— Что ты, на ночь глядя? — удивилась хозяйка.

— По холодку и лошадям будет легче, — ответила Настя, и видно было, что ее недавняя усталость сразу сменилась быстротой движений.

Все вышли следом за Настей, которая направилась к конюшням.

Трое стражников помогали в седлании лошадей.

Лошади заметно отдохнули, были вычищены. От зоркого глаза Насти не ускользнуло, что у лошадей обозначились ребра.

— Сегодня на них по-вчерашнему не поскачешь, — сказала она как бы про себя.

Когда все было готово, Настасья передала поводья обеих лошадей Васильку, а сама торжественно подошла к хозяйке, поклонилась ей поясным поклоном и сказала:

— Спаси те Христос за хлеб, за соль, за ласку!

Потом подошла к девушкам, посмотрела на них, на каждую в отдельности, и поочередно поцеловала. И при поцелуе второй из них, младшей, вдруг расплакалась. Так со слезами на глазах и села в седло. Василек ни с кем и никак не прощался. Только когда сел в седло, то заставил коня поплясать и пройтись зигзагами. Настя оглянулась на него, и все стоявшие у ворот видели, как она сквозь слезы рассмеялась широкой, понимающей улыбкой. Василек не мог не обернуться и увидал белизну трех тонких женских рук, поднятых в знак прощанья, и одна из них, рука Марины, была поднята выше всех и держалась в воздухе дольше всех.

И потому, что Настя первое время ехала не спеша, Васильку было приятно. Что-то в нем требовало этой тихой, как в дремоте, баюкающей езды, чтобы уложить в себе еще непонятное, но сладкое до слез волнение.

Весь день прошел как год: длинный, а все еще сегодняшний, Троицын день. Никогда так не уставала, чтобы сидя уснуть... И теперь вот, едет, а все как во сне. Даже тревога о детях улеглась, но вспомнилась телеграмма в армию о Кондратии.

— Что-то Господь укажет? — и перекрестилась.

И Василек как в полусне. Не мог выронить из памяти двух девушек, которые были и чужими, и далекими, и в то же время неотступно гнались за ним, обе вперегонку, и с веселым смехом повторяли:

— “Василий Панфилыч!”

Укачали его первые часы езды. Лошади домой неслись охотнее, но их поджарый вид не обещал выносливости на целую ночь. Уже к полуночи они то и дело с галопа переходили на рысь, а с рыси на усталый шаг. Наконец изнемогли и сами всадники. Вторая ночь без сна истощила силы и подавляла волю превозмогать столь долгий путь.

На той же знакомой лужайке задолго до своротка с большака, у ржаной озими, остановились, сошли с коней и сразу расседлали их; связали поводьями так, чтобы, кружась одна возле другой, они не могли далеко уйти, а сами улеглись головами на седла и крепко уснули. Так крепко, что проснулись только при восходе солнца. Лошади наелись, отошли в сторонку и стоя спали.

При дневном свете Настя не узнала местности и вспомнила об одинокой хижине и о спящей или, может быть, больной женщине.

— Это мы уже проехали.

— Из головы все у меня выпало, — с сокрушением сказала Настя. — А ведь я хотела по дороге к ней заехать. Хотела вспомнить, а вот забыла. Ведь это же грех: вперед спешили и назад спешим, а бабочка-то всеми брошена. Что же с нею теперь будет?

Василек на это промолчал. Настя поняла его молчание: нельзя же тратить время и возвращаться искать эту хижину. Лошади шли больше рысью, на галоп их надо было подымать плетью.

День разгулялся жаркий, и это делало его длиннее и томительнее. Вот уже и солнце покатилось к закату, вот и деревня новоселов. Здесь, у колодца, задержались, напоили лошадей, и сами попили холодной воды.

Вот и сумерки надвинулись, и как-то странно заволакивались там, где быстро затуманивались горы. А когда выехали на знакомый проселок мимо пашен, заметили, что в пашнях прямо по зеленям бродят лошади. Это они проломили одно из прясел поскотины, так что не надо было слезать с коня и отворять ворота. Среди бродячего скота Василек узнал своих, из полуяровского табуна. А дальше и коровы смешались с лошадьми, и все без пастухов.

Из сгустившихся сумерек навстречу всадникам дунул сильный ветер и ударил в лицо едким дымом. И там, где была заимка Полуяровых, вдруг вспыхнула, вздыбила к небу яркая зарница. Пришпорили и ударили плетьми по лошадям. Василек острым прищуренным взглядом устремился на горизонт, туда, где должны быть знакомые тополя и обширная усадьба.

И там опять длинным, змеевидным всполохом вздыбилась зарница к темнеющему небу. Да, так и есть: там ползет и вздымает свой докрасна раскаленный хобот страшный Змей Горыныч. Заимка Полуяровых объята пламенем.

По мере приближения к заимке все явственнее нарастал шум: мычание коров, ржание лошадей и рев, отчаянный рев человеческий.

Припав к гривам, Настасья и Василек настегивали лошадей. Черная, уже горячая волна дыма плеснула им в лица. Рев скота и вой человеческий доносились с ветром уже непрерывным гулом. Горький дым и страх схватили всадников за горло и душили. Всполохи огня слепили, и после них ничего нельзя было перед собою видеть. Тьма выросла из-под земли и заградила путь. Вдруг обе лошади понесли в разные стороны: Настю — вправо, а Василька — влево.

Настя уже не думала о спутнике. Одна у нее дума: где ее дети? Неужто они в огне?

Все проплывает мимо, несется адом, пылает извивающимся огненным змеем... И вспомнила: во всей змеиной личине встал перед нею убежавший злодей, тот, чернявый. Это он приполз ночью, это дело его проклятых рук!

Уже и крик гусей и кур и индюшек смешался с воем женским и мужским, но прорваться через огненную лавину лошадь Насти не решается, а несет ее мимо и явно клонит в сторону от огня, без дороги, по пахоте к зелени всходов.

— Господи!.. Господи! — взмолились Настя и, потерявши путь в дыму и волю в управлении конем, медленно сползла в сторону с седла. Еще усилие удержаться на коне, еще попытка что-то вспомнить, но последние силы оставили ее. Только одно далекое и спасительное чувство страха: не застрять бы в стремени. И когда конь отнес ее куда-то далеко от удушающей жары, стремя соскользнуло с сапога, и Настя, скользя, покорно повалилась на мягкую полосу притоптанной скотом пшеницы. Лошадь унеслась в седле, куда — неведомо.

Настя еще помнила, что падает и что мягка и прохладна земля. Она отняла память и прижала к себе великой тяжестью изнеможенья.