а земле немного мест, куда открыты все пути только счастливым.“И это пройдет…”
Из древних арабских надписей.
“И тогда восплачутся все племена знмные…”
“...И соберут избранных Его от четырех ветров”.
От Матфея, Гл. 24.
а земле немного мест, куда открыты все пути только счастливым.
Счастливые, красивые, богатые в счастливейшую пору лета и зимы отборным жемчугом съезжаются в эти места и делают из вечных буден вечный праздник. И дни и ночи их беспечной жизни претворяются в безумную тоску о наслаждениях.
История, судьба да и военная удача наградили юг России, — должно быть, за великие и вечные печали Севера, — такими дивными местами, как Туркестан, Кавказ, побережье Черного моря, украинские берега Днепра, и в особенности сказочное Бахчисарайское ханство на утесистом краю Тавриды.
Там, где некогда неутомимый Одиссей нашел свою бессмертную мечту и сладостный покой, где каменной походкою прохаживался Геркулес, где женственная, нежная Эллада упивалась хмелем вечной радости, где среди возлюбленных была богиня Афродита, где и поныне к синеве вод и к белой пене волн спускаются редчайшие красавицы всех стран, — там, как всегда, все так же изумрудно цвел и радовался жизни полуостров счастья — Крым.
Как алмазный клинок, вонзившийся в лиловую эмаль морских просторов, он показывал концом своего острия на вечный, неменяющийся символ счастья — солнечную даль.
Должно быть, именно это яркое видение синей дали наяву, часто грезившееся во сне или в мечтах поэтов, влекло сюда всех тех счастливых, кто был свободен от нужды и кто имел досуг мечтать и жаждать еще более счастливых упоений жизнью.
Поэтому-то в ярком утреннем движении на симферопольском вокзале среди только что прибывших с поездом модниц, наряженных в шелк и кружева, среди белоснежных кителей с погонами, дорогих актерских шляп и выхоленных рук, разительно выделялась фигура молодой особы, одетой более чем скромно в коричневое платье прошлогодней моды. Платье это было длинное и узкое, с разрезом почти до колен, отчего была заметна тщательная штопка на ажурных шелковых цветных чулках. Бросилась в глаза эта фигурка потому, что, несмотря на свою молодость и красоту, она была чужая всей этой изысканной толпе, одинока и растеряна и, как бы совершая что-то неуместное, все время колебалась, — что же делать дальше? Даже в том, как нерешительно она расспрашивала у незнакомых ей людей более короткий и дешевый путь до Ялты, было что-то виноватое и тайное, бросавшееся, тем не менее, в глаза полиции, и это в особенности выделяло ее среди всех беспечных и счастливых.
В ожидании заказанного утреннего кофе генерал Энский случайно обратил внимание на молодую женщину и неохотно наблюдал за ней. Генерал мог с полным правом причислить себя к тем счастливым, которых так немного под луной, в особенности в избяной и лапотной России. Ему не было еще пятидесяти, но он выглядел моложе сорока, и седина затронула его виски лишь настолько, чтобы на румянце загорелых щек под бархатным околышем живописно расцвели привлекательные серебряные искорки. Он был полнокровен, подвижен и достаточно высок, хотя канцелярия Генерального штаба слегка ссутулила его спину и утучнила талию — единственная болезнь, от которой он лечился шесть недель. Он чувствовал себя настолько молодым и сильным, что для пущего кровообращения был не прочь пережить страничку приключения с какой-нибудь изящной спутницей по Крыму. Впрочем, он мог лишь это допустить при наличии неотразимо-соблазнительной красивой женщины, так как он был очень избалован жизнью. Его жена была красавицей, каких немного даже в Петербурге. Она была одной из избранных придворных фрейлин, и недаром несколько знаменитейших художников собирались написать с нее портрет. Генерал очень любил ее, был прекрасным семьянином, но все-таки... Что это там за дикарочка с прелестным профилем?..
Когда был подан кофе, генерал поморщился. Сливки поданы не так, как в Петербурге был научен повар. Вспомнился обширный и удобный кабинет, дела и ожидаемое повышение.
На лбу, меж тонких выразительных бровей, сложились давние, красиво углубленные две складки, какими природа награждает только очень сильных волей.
Мимолетные мечты о приключениях в Крыму исчезли.
— “Не забыл ли генерал Вавилов обещание?”
Генерал немедленно решил напомнить о себе приличной деловою телеграммой.
Но автомобиль был уже подан, и чернявый юркий грек почтительно напомнил об уплате вперед.
Отдавая деньги на ходу к машине, генерал невольно встретился с растерянной улыбкой хорошенькой дикарки. При ней был весь ее багаж: легкий чемоданчик, плед и зонтик.
Вид ее был столь сконфуженный и вместе трогающий простотою и беспомощной наивностью, что генерал, коснувшись пальцами околыша, ответно улыбнулся, но тотчас же прищурился, склонившись к ней со вниманием благосклонности. С разных концов на них смотрело много глаз, и полицейские глаза были более внимательны.
— Извините, пожалуйста... Я хотела попросить вас... Вы, кажется, едете в Ялту?..
— А вы откуда знаете, что я еду в Ялту? — сурово, хотя и с улыбкой спросил генерал.
Два очень сложных чувства овладели им в одну секунду. Он даже успел подумать: “Прелестная девчонка... Но как бы неприятностей и пересудов не случилось...” — и другое чувство: “Отказать такой беспомощной и одинокой — как-то неудобно”. На всякий случай громко переспросил:
— Вы хотите, чтобы я вас до Ялты подвез? — и, не дожидаясь ответа, прибавил: — Пожалуйста, пожалуйста, садитесь...
Все же он сел так, чтобы не дать ей повода вести себя назойливо.
Непринужденно и с осанкою откинулся назад и, не спрашивая разрешения, закурил сигарету. Глазами опытного, много видевшего человека сразу прочел, что спутница какая-нибудь гувернантка, в лучшем случае — сельская учительница, ищущая жениха или случайных радостей.
Когда машина выбежала в степь, генерал вспомнил, что теперь как раз пора охоты на молодых тетеревов и было бы недурно заехать в имение к Червинскому, поохотиться. Как жаль, что нет с собой любимых ружей и собаки. Впрочем, у Червинского найдется все. Надо будет на обратном пути так и сделать. Со спутницей он не сказал ни слова. Молчала и она, придерживая шляпку и пряча дырочку на прорванной перчатке.
Когда же степь окончилась и шоссе пошло лесами, генерал по привычке специалиста стал прикидывать, как бы он составил план сухопутной защиты Симферополя, в случае десанта неприятеля на Черноморском побережье. Но тут же вспомнил, что его проекты обороны будущего юго-западного фронта, как водится, за недостатком средств в казне остались неосуществленными, а между тем сейчас, как никогда, на юго-западе назревают несомненные события — как отзвуки наших неудач в русско-японской войне. За десять лет, конечно, мы кое-чему научились и кое-что исправили, а все-таки у юго-западных соседей военное искусство и техника идут вперед не нашими медвежьими шагами...
Автомобиль завыл от напряжения — пошел подъем на перевал.
Генерал, усаживаясь поудобнее, невзначай слегка толкнул спутницу и в первый раз позволил себе быть с нею любезным.
— Вам удобно?
— Очень!
Генерал на мелкой зелени увидал отпечаток тонкого, с прелестной улыбкой профиля. Какая кровь преобладает в ее жилах? Северная славянка или, может быть, норвежка с примесью немецкой крови? Но легкая горбинка на носу и смуглость степного загара говорили о возможной помеси с какой-то южной расой...
— “Как будто бы немножечко цыган прохожий виноват”, — тайно улыбнулся он и не знал, о чем еще спросить ее, и стоит ли?..
Неравенство во всем стесняло и накладывало цепи на дурашливую недавнюю мысль о приключении.
Молодая женщина сверкнула крепкими прекрасными зубами и низкой нотою проговорила с тем же старанием, с которым говорят люди, боясь сказать неправильно.
— Как хорошо в автомобиле ехать.
— Нравится? — читающе взглянул в глаза генерал, невольно вслушиваясь в ее выговор: — “Не немка ли?”
— Все-таки боязно... На лошадях смелее. В Монголии я даже диких лошадей объезживала... — сказала и от страха поперхнулась.
— Ого!.. Зачем же вы были в Монголии?
Он повернулся к ней в упор.
Но она не знала, как ответить, чтобы не предать себя. Вдруг ее спутник знает, что она бежала от отца и мачехи и десять месяцев как преступница, с просроченным паспортом, все бегает из края в край России.
— Ваш отец купец? — допрашивал генерал Энский.
— Нет, он там ветеринаром служит, — не умея лгать, сказала молодая женщина и, замолчав, отвернулась.
Генерал смутился: перед ним была какая-то дикарка неизвестной крови, может быть, смесь бурятки со ссыльным поляком, а он готов был принять ее за немку. Может быть, какая-нибудь акушерка или просто горничная девушка. Он отвернулся, замолчал и стал придумывать текст депеши генералу Вавилову.
Между тем машина поднялась на последнее седло Алуштинского перевала, откуда показалось утреннее море. Задумчивой, глубокой синевою оно заговорило с сердцем и душою юной женщины. Она забыла о строгом и, должно быть, очень важном спутнике и закричала с непосредственной, наивной простотой:
— Море! Море!.. Господи, какое оно море!.. Я ведь никогда его не видела.
В больших глазах ее засверкали огоньки и далекая
эмаль перелилась в них так, что из серых они стали темно-голубыми. Ее ноздри слегка раздулись, и золотистая прядка белокурых волос трогательно трепетала над загорелою щекою возле уха, подчеркивая белизну и нежность шеи.
Автомобиль опять понесся под гору.
В сияющее лицо женщины неслась радужная прохлада, смешанная с незнакомым, но таким бодрящим ароматом. Видно было, что она не умела проверять своих чувств, но то, что она переживала теперь при виде моря, она почуяла в себе впервые и могла бы назвать это первой настоящей радостью в ее жизни.
Улыбка этой женщины была такая детская и вместе заразительно влекущая, что генерал невольно засмотрелся и заволновался близостью и молодостью странной незнакомки. А незнакомка уже чувствовала себя настолько хорошо и свободно, как будто она всегда сидела с генералами и ездила в автомобилях. И тени не осталось от недавней растерянности.
— Господи! Как хорошо, хорошо на белом свете! — просто изливала она свое чувство.
Все люди живут по-своему, и каждый как-нибудь питает свое сердце радостью. А Гутя даже и не знала, что счастье, которое она искала, жило и таилось в ней самой. Вот так вот что-то вспыхнет около — она уж и позабыла, что все эти десять месяцев не может отыскать ни места, ни такого человека, где бы приклонить ей голову и радоваться жизнью. Боже, сколько у людей есть счастья, когда они вольны, как птицы, и когда им не нужно каждую минуту прятаться и лукавить.
- "А что если попросить этого генерала?” — пришла ей в голову отчаянная мысль. Судя по тому, с каким почтением все относились на вокзале к ее спутнику, она догадывалась, что он очень важный петербургский генерал. Но тут же снова испугалась: “А вдруг прикажет арестовать и отослать к родителям или, еще хуже, — к мужу!.." Ведь по паспорту-то она носит мужнину фамилию.
Радостная даль морская вновь исчезла за горами. Гуте стало снова обидно. Мысль, погнавшая ее в Ялту, показалась дикой и преступной. Господи, за что ты дал такую ей судьбу?
По щеке ее скользнула крупная слеза. Украдкой смахнула, но в глаза непрошено накатывались новые слезы и мешали смотреть на лес и горы. Генерал заметил это и неприятно поморщился. Что еще за истерика? Спроси — будешь не рад. Начнет еще рассказывать длиннейший эпилог какой-нибудь мещанской драмы. Но где-то под напускным безразличием у генерала шевельнулось чувство любопытства, почти жалости. И потому, что молодая женщина старалась спрятать слезы и вела себя так натурально, как обиженный ребенок, которого так легко утешить, генерал в Алуште решил остановиться пообедать. Подъезжая к городу, он весело и громко приказал шоферу:
— Остановись-ка там у какого-нибудь хорошего ресторана... и обратился к спутнице: — Не правда ли, мы с вами пообедаем?..
Гутя молча улыбнулась влажными потемневшими глазами. Ей было неловко согласиться и неудобно отказаться. Генерал, конечно, это понял и суровым тоном приказал:
— Ну, нечего стесняться... Пообедаем!
Когда они остановились, Гутя покорно вышла из автомобиля, прошла впереди генерала в красивый павильон, стоявший на столбах над морем. Но когда она уселась на одно из лучших мест, что-то помешало ей на этот раз порадоваться морю, такому теперь близкому, шумевшему у открытых окон. Она боялась и не знала, кого: моря или генерала? И как только генерал стал предлагать ей карту кушаний, она решительно сказала:
— Нет, спасибо. Я ничего не хочу!..
— Ну, как же так?.. — совсем сердито протянул генерал. — Если вы не будете кушать, значит, и я должен остаться голодным...
— Ну, тогда мне что-нибудь... Чуть-чуть!..
Генерал в ее глазах прочел что-то неприятное и чужое, почти враждебное.
— “Ого!” — подумал он и улыбнулся: — Что же вы как будто сердитесь?
— Я на себя сержусь, — сказала она просто и тоже улыбнулась и потупилась. Сама того не зная, она очень тонко и удачно одолела тот рискованный и скользкий шаг, после которого почти всякая женщина перестает владеть собой и плывет с попутным ветром. Генерал это отлично оценил и не сразу нашел тему для беседы, так как молчание было ему просто неприятно. Он заговорил что-то о показавшемся вблизи рыбачьем паруснике и о рыбаках. Гутя слушала и очень мило улыбалась, но в ее сердце вырастало то решение, которое внезапно к ней пришло в дороге.
— Что же вы не кушаете свою рыбку? — спросил генерал, с наслаждением отдаваясь аппетиту здорового и сильного мужчины.
Гутя поклевала рыбу как бы с неохотою и с тем случайным и натуральным изяществом в руках и в манере кушать, которое на этот раз особенно пленило ее избалованного спутника.
К концу обеда он разговорился, стал смеяться и шутить и тем самым выдал своей незнакомой спутнице патент на равенство.
— Где вы в Ялте, между прочим, думаете остановиться? — спросил он, видимо не прочь узнать ее дальнейший адрес.
— Я и сама не знаю... — сказала Гутя и вдруг из глаз ее сверкнула молния безумной отваги. — Может быть, у государыни... Больше там у меня нет родной души...
Генерал как был с недожеваным куском пирожного во рту, так и застыл, широко открыв глаза.
— Я не совсем вас понимаю...
— Я и сама себя не понимаю... — ответила на низких нотах Гутя, и глаза ее на этот раз глядели очень строго и мучительно.
Генерал с четверть минуты смотрел на незнакомку испытующе и молча, но взгляд Гути не поколебался, и это еще раз взволновало генерала Энского, на этот раз гораздо более глубоко и серьезно. Перед ним могла быть истеричка или даже революционерка, и теперь, когда она отважилась упомянуть священную особу государыни, он не считал себя вправе отказаться от серьезного ее расспроса. Кроме того, эта женщина или девушка сама по себе начинала его интриговать и натуральной простотой и своенравностью. За нею чуялось, во всяком случае, нечто новое и любопытное.
— То есть каким же образом вы думаете беспокоить государыню? — спросил генерал почти деловито.
Гутя очень нежно улыбнулась своей заветной мысли, которая пришла еще зимою в Петербурге в одном кинематографе. Крепостная девушка — крестьянка Ксюша, увидевшая государыню Екатерину, рассказала ей все свои горести, и императрица сделала ее счастливой. Почему же наша теперешняя государыня не может принять и выслушать ее, вольную степную героиню Гутю?..
— Как я это сделаю? Этого я не могу сказать, — твердо заявила Гутя, опровергая все догадки генерала своей кроткою, замечательной улыбкой.
— У вас опасные секреты! — назидательно сказал ей генерал.
— Опасные?.. — вдруг испугалась Гутя. — Да, конечно!.. Но я и не хочу скрывать от вас ничего... Напротив, только ей я все, все расскажу... Только бы меня к ней допустили, я знаю, знаю, — чувствуя сомнения генерала, решительно сказала Гутя. — Она не может отказать мне... И я решила, что добьюсь свидания с нею.
Она хотела рассказать и дальше о том, как в Петербурге офицер один сибирский хотел насильно сделать ее своей любовницей... Но вовремя остановилась, потому что все самое страшное решила рассказать лишь государыне...
Генерал Энский почувствовал опять жалость к наивной спутнице и даже не хотел ей говорить, что в этом сезоне императорской семьи в Ливадии, вероятно, не будет.
— О чем же вы хотите хлопотать у государыни?
— Об этом я могу сказать лишь только ей одной и Богу...
Генерал задумчиво смотрел сквозь собеседницу и тонко улыбался.
— Даже Богу!.. Вот какая вы! — а про себя добавил: “Юродивая?”
В глубокий вырез корсажа у склонившейся на локти Гути показался нежно-матовый овражек, упругое начало груди, которое колебалось от дыхания вместе с тонкой тканью платья. И руки, столь умеренно очерченные к локтю и налитые белизною тела, — вновь заволновали генерала.
А Гутя между тем замкнулась в кроткую обитель одиночества и замолчала, не замечая чувственной улыбки собеседника.
— Я надеюсь, мы с вами поближе познакомимся, и вы мне откроете все ваши секреты?..
— У меня нет ни от кого секретов... — сказала она, тихо улыбаясь морю. — У меня есть одно только, самое простое желание: я хочу быть хоть немножечко счастливой и... чтобы никто меня, кого я не люблю, не трогал...
— Стыдно вам считать себя несчастной... Вы такая прелесть, право!.. И кто же, кто вас может трогать без вашего желания?.. Ну-ну, не мечите молнии... Не буду. Какая вы строптивая, однако! — и генерал впервые в своей жизни сделал любопытное открытие: “Не дай Бог, если у девушки или у молодой женщины появится какая-либо прочная идея или цель. Для такой особы мужчин не существует вовсе, и она может сделаться идейною злодейкой. Такая вот красавица, наверное, может зарезать человека, как это сделала библейская Юдифь”.
Любуясь профилем Гути и блеском ее глаз, отражавших море, генерал и не догадывался, что эта бронзовая, брызжущая силой и здоровьем укротительница диких лошадей, убежав из дома в поисках своего счастья, не только сохранила себя от падения с похитившим ее путешественником Ручеборовым, но и только что отвергла разыскавшего ее и обезумевшего от внезапной страсти штабс-капитана Стукова, того самого, которому она так безумно и легко могла отдать себя при первой встрече. Поняв, что Гутя навсегда его возненавидела, Стуков грозился убить ее и себя.
Выразительные складки меж генеральских бровей углубились: “Не является ли эта девушка слепым орудием в руках какого-нибудь проходимца? С какой стати молодая полудикая девица из степей русской Монголии вбила себе в голову не особенно умную, но романтическую идею увидать царицу? И откуда эта воля и настойчивость? Какого рода личное счастье или несчастье могло ее толкнуть на эту авантюру?”
И генерал решил, что было бы не только легкомысленно, но и непатриотично упустить из вида свою спутницу.
“Надо знать актерскую природу и талант притворства всех этих идейных нарушителей порядка...” — домыслил он.
Когда они поехали дальше, генерал был в меру любезен, в меру разговорчив; он показывал Гуте достопримечательности берегов, красивые виллы по пути и, между прочим, порекомендовал ей остановиться у знакомой старой генеральши, содержавшей в Ялте пансион.
Гутя не только ничего не знала о существовании идейных злодеев, но она была вновь раскрыта, вся ясна, доверчива и счастлива, что видит море, горы, чудесные сады и дачи и что на свете есть такие добрые люди, как ее спутник генерал. Конечно, его можно попросить, и он поможет. Это Бог послал его в последнюю минуту отчаянья.
— Ведь я даже не надеялась добраться до Ялты. Там у меня никого... Но я решила добиться... Мне сказали знакомые люди, что в Ялте нужно только попроситься в парк Ливадии, а там можно ее встретить на прогулке... Ведь правда же? — Да, да, я думаю... — поддакивал ей генерал, и Гутя верила, что мечта ее сбудется, и решила до конца поведать свою душу генералу. Трепещущими руками она вынула из саквояжа бережно завернутый пакет и, протягивая его спутнику, сказала:
— Вот здесь я... Знаете, приготовила даже прошение государыне... Но я, конечно, не умею написать по форме... Может быть, вы мне поправите, пожалуйста?
— Хорошо! Я посмотрю, — сказал генерал и с улыбкой раскрыл пакет. — Вы это сами составляли?
— Это я на случай, если застесняюсь в слове... Или если государыня будет не одна... Нет, вы после... У себя прочтете... И, может быть... — она даже поперхнулась от волнения. — Может быть, вы сами похлопочете, чтобы меня к государыне-то пропустили?..
— Хорошо, конечно. Я вам все скажу... Ведь мы с вами еще увидимся, не так ли?
Генерал был окончательно сбит с толку: трогательное доверие Гути было лучшим доказательством ее полной непричастности к каким-либо темным делам. Он удержался от прочтения рукописания Гути.
Автомобиль понесся уже улицами живописной Ялты. Надо было поскорее сговориться, как представить Гутю генеральше.
— Я ей скажу, что вы... гувернантка моего племянника... Хорошо?..
— Гувернантка! — громко рассмеялась Гутя. — Хорошо. Я принимаю титул гувернантки...
— Нет, нет, — сказал он тотчас, — гувернанткой нельзя... Генеральша непременно начнет с вами говорить по-французски, а вы ведь по-французски-то не знаете!
— Ну, конечно, не знаю!..
— Погодите! Давайте я скажу, что вы массажистка моей знакомой.
— Массажистка? А вдруг она заставит ей массаж делать, а я не умею...
— Боже мой! Да вы совсем дикарка!..
— А вы так ей и скажите: вот, мол, басурманка из Монголии, — учила его Гутя и смеялась так свободно и прелестно, что генерал ее послушался.
— Ну и отлично... Так я и скажу... А то с вами запутаешься, право... Шофер, остановись у этой виллы...
Генеральша Гутю приняла чопорно и преувеличенно любезно. Потом вдруг после небольшой беседы за вечерним чаем, когда генерал уже уехал в отель “Россия”, она резко изменила тон и потребовала у Гути паспорт...
Гутя растерялась, покраснела, начала искать свой паспорт и, боясь показать просроченный документ, взяла и солгала:
— Кажется, мой паспорт у генерала...
— У какого генерала? — уже надменно допрашивала генеральша...
— Ну, у этого, с которым я приехала...
— Вы даже не знаете с кем вы приехали? Кто вы такая, объясните мне, пожалуйста?
Гутя в первый раз внимательно взглянула на генеральшу. Злобная, упитанная, с седыми завитушками старуха показалась ей ненавистной. Сама того не ожидая, Гутя гикнула на генеральшу вольным степным голосом:
— А вы кто такая — надо мной командовать?
Генеральша ничего подобного не ожидала, задохнулась от негодования. Вразвалку подошла к телефону и, соединившись с гостиницей “Россия”, попросила к телефону генерала Энского.
— Что же это вы, ваше превосходительство, надо мной так пошутили?.. Да, да, вот именно, и недостойно пошутили... Нет, простите, ждать мне нечего, и я знаю, что я говорю... А говорю я вот что: вашу прелесть я ни одного часа больше у себя не могу держать... Будьте добры, избавьте меня от нее немедленно. Нет, это вы не смеете со мной так говорить... А я на вас самому государю императору пожалуюсь... Вот что! И слушать не желаю! — оборвав разговор, крикнула генеральша и повесила трубку.
Гутя выслушала этот монолог как смертный приговор. Порывисто собрала вещи и, не имея сил даже заплакать, с удушьем непереносимого стыда и унижения, чужой походкой выбежала по устланной коврами лестнице на улицу. Там, в тени глициний, свесившихся с соседнего балкона, остановилась, не зная, что делать и куда идти.
Вокруг и вдоль живописной улицы красовался ряд счастливых вилл, утопавших в зелени садов и охраняемых рядами мужественных кипарисов. Из некоторых неслись звуки рояля, из других — поющие в истоме счастья голоса. Солнце закатилось, но в некоторых окнах еще играл его последний луч. Все вдруг показалось Гуте таким жестоко-оскорбительным, далеким и чужим, что она даже отчаялась найти какой-нибудь самый убогий уголок, где бы можно было плакать, плакать, плакать до нового неведомого дня...
По улице навстречу ей<?> приближался парный экипаж с пестрым балдахином, и Гуте показалось, что в нем знакомая фуражка генерала. Гутя поспешно повернула за угол и пошла по узкому извилистому переулку куда-то круто в гору. Переулок был пуст, но ей хотелось уйти как можно скорее и подальше от единственного знавшего ее здесь человека.
— “Он едет с нею объясняться! — мелькнула мысль у Гути, и тут же она снова задохнулась, как от поспешного подъема в гору. — Боже!.. Что я сделала? — и, поддерживаемая новой мыслью, она села на фундамент чьей-то садовой стены и оцепенела: — Ведь он может показать старухе мое прошение. Господи, что я наделала?.. Что я наделала?..”
Из красивых ворот сада вышла молодая пара. Посмотрели с удивлением на молодую женщину с вещами и пошли гулять. Гутя встала и пошла вверх по дорожке.
Так она поднималась, присаживалась, пока совсем не стемнело. Открылось море. В порту, сверкая многочисленными огнями, стоял большой корабль. Затерянные в сплошных садах, рассыпались огни и заманчиво белели красивые дома. Улочка давно окончилась, а скоро кончилась и дорога. По косогору чуть заметно повела тропинка. Пошли какие-то заросшие кустарниками ямы. Здесь брали для построек камень, а выше вновь белели зубчатые стены чьей-то дачи. На возвышении, лицом к городу и морю, было нечто вроде каменных ступеней и уступов скал. Гутя села поудобнее на них, и только теперь из закрытых ее глаз полились обильные, безудержные слезы безысходности.
— “Вот приехала к царице!.. Босячкой сделалась... И никого, никого на свете близкого, кто бы мог заступиться и понять... Для чего же красота моя?.. Где же хоть бы маленькое счастье?.. Неужели нету правды никакой на свете?.. Неужели нету ни души единой близкой, человеческой?”
И вдруг, как сон, привиделось — в который уже раз? Лицо одно... Простое и худое, с мужицкой рыжеватой бородою, с крупными глазами и внимательным, суровым взглядом. Это он по свету правду Божию искал и был в те дни в фактории монгольской...
Снизу долетел глубокий вдох, и было жутко и непонятно — сладостно сознание, что это море глубоко вздохнуло вместе с Гутей о человеке том, который так смотрел и так сказал в последний раз... Таких на всем свете, небось, не встретить более нигде...
Звезды на небе зажглись и серебряным дождем сыпались в море. По листьям мелких кустарников чуть-чуть ветерок зашелестел...
— “Нет, не надо, нет, не надо думать о смерти... Не для себя, не для собственного счастья жить должна... И если бы хоть раз с тем человеком увидеться и поговорить!.. Тогда глупа была, как сумасшедшая, все убежать хотела, глупость эту смертную наделала... Может быть, навеки опозорила себя в глазах его...”
Прилегла на плед, положила под голову саквояжник... Утерла щеки и глаза влажным платком и увидела звезды, много-много россыпей, серебряных, далеких...
— “Господи, ну что оно там, что это такое?”
— А встретила, ведь, встретила тогда же осенью на пароходе... С мальчоночком... Как ангелочек, в кудрецах до плеч. В жену, должно быть, раскрасавицу. Наверное, с образованием, — не мне чета...”
Было тепло, и пахло чем-то успокаивающим, и горе перешло в тоску, а тоска опять в мечту:
— “Царица-матушка! Знаю, не накажешь, выслушаешь мою правду и прикажешь сделать то, что просит у тебя простая дочь солдатская!”
Там, в прошении, все рассказано, и так рассказано — не может не проникнуть в сердце генерала... Сколько провела ночей бессонных — составляла, как бисером вышивала, все самыми душевными словами... Не может не проникнуть в сердце государыни — ведь женщина она... И мать народа своего — благочестивая...
За мечтой пришла надежда, за надеждой тихий сладкий сон на каменных уступах с нежно-матовым лицом, обращенным к тихому, звездному небу...
Как короткая молитва пронеслась в мозгу:
— “Если бы тот человек увидел и услышал мою душу?” — и все закрылось музыкой цикад и смешанными вздохами ветерка и моря...
... Когда она проснулась — на ветке кустика чирикнула и улетела маленькая птичка, и на серенькой грудке ее сверкнул красный луч восхода. Гутя села и едва могла понять, что с нею?.. А напротив, на тропинке, стоял старый татарин с высокою корзиной за плечами и испуганно и ласково допрашивал:
— Откуда, маточка? Чего случилось?.. А?..
Гутя слабо улыбнулась ему и махнула рукой.
— Миленький прогнал, чего ли?.. Кушать хочешь? На!
Он вынул из-за пазухи и подал ей кусок лепешки.
— Посиди тут, я сейчас яички на базаре сдам, приду — к своей старухе поведу тебя. Там выспишься хорошенько. Посиди тут, ну?..
Не получив ответа, но подогретый благодарною улыбкой красивой молодой бездомницы, татарин быстро стал спускаться в город.
Гутя нежно и любовно приложилась побледневшими губами к теплому хлебу и уронила на него несколько росинок утренних слез.
Однако она долго прождала татарина, и наконец, когда солнце стало жарить, он поднялся, но не один. По простоте душевной — на базаре разболтал о непонятной встрече, и первый же городовой повел татарина в градоначальство. Там к нему вышел худой, чахоточный помощник пристава и после подробного допроса объявил, что эта женщина разыскивается по заявлению генеральши Сумовой.
Вот так, невзначай, татарин оказался Гутиным предателем и стоял теперь между чиновником и городовым, как пойманный преступник.
Помощник пристава был очень вежлив с Гутей и в протоколе об ее аресте записал, что при обыске крестьянки Алтайской губернии, Бийского уезда Августы Ивановны Серковой, оказавшейся с просроченным паспортом, кроме мокрого, по-видимому, заплаканного платочка и надкусанной зубами лепешки татарского хлеба, ничего предосудительного в политическом отношении не оказалось...
Гуте как особе податного сословия за беспаспортность грозила высылка по месту причисления этапным порядком, но генерал Энский, желая оградить себя от вздорных заявлений генеральши Сумовой, пожелал дать показание по делу этой женщины. Он приехал сам в градоначальство и в присутствии Гути передал градоначальнику ее прошение на имя государыни — как доказательство полной непричастности арестованной к каким-либо политическим партиям. К самой же Гуте генерал обратился со строгим выговором:
— Я вас пожалел, голубушка, и взял с собой до Ялты, не так ли?.. А вы вашим поведением у генеральши заставили меня краснеть и объясняться...
Он повернулся к градоначальнику:
— Та дура-баба черт знает что вообразила...
Генерал был очень краток и суров со всеми. Не обращая больше никакого внимания на Гутю, он повернулся к выходу.
Градоначальник, провожая его, вдруг спросил:
— Ваше превосходительство, вы слышали? Австрийский королевич в Сербии убит?
Генерал остановился, посмотрел в окно на море, и после паузы презрительно сказал:
— Дурак был набитый... Впрочем, это скверная история, — прибавил он, подумав. Приложив руку к козырьку, он снова вспомнил о судьбе своего назначения в Петербурге и поспешил на телеграф.
А градоначальник после ухода генерала, потрясая Гутиным рукописанием, стал кричать на Гутю, которая была так подавлена, что его крик на нее уже не действовал.
— Как вы могли с такими глупостями лезть к государыне?.. Вы понимаете, сударыня, что это дерзость, преступление! Ведь, вы отважились учить царицу думать о судьбе всех Машек и Матрешек!.. Кто надоумил вас? На ваше счастье, здесь нет сейчас августейшей семьи... Если бы здесь были высочайшие особы, я бы вас, голубушка, за вашу дерзость на каторгу упрятал!.. Подумаешь, печальница за судьбы русской женщины нашлась!..
Но кончилось тем, что градоначальник приказал дать Гуте месячную отсрочку на паспорте и сдал ее на поруки к ожидавшему в передней доброму татарину.
— Но чтобы через месяц у вас был новый паспорт. Или извольте уезжать из Ялты. Слышите? Пожалуйста, идите, вы свободны! — добавил он с неудовольствием и, подавая Гутино прошение вытянувшемуся делопроизводителю, коротко закончил: — Пришейте это к делу!..
Совсем онемевшая, еще более ошеломленная, нежели во время ареста, Гутя пошла вслед за татарином, единственным теперь ее защитником и другом.
Она была раздавлена известием, что в Ливадии нет государыни, но самое ужасное, самое уничтожающее ее душу было то, что ее прошение, кровь и слезы ее сердца, ее высшая и самая священная мечта о счастье нашло такую унизительную участь.
Генерал Энский был также расстроен и немедленно уехал в Евпаторию, не останавливаясь даже в Кичкине, куда он так давно стремился. Он не мог определить, что больше всего беспокоило его: вся ли эта скверная история со случайной спутницей и генеральшей, или то, что генерал Вавилов прислал успокоительную телеграмму, которая, напротив, показалась подозрительной.
— “Не вернуться ли мне к месту службы до истечения срока отпуска?”
Впрочем, в Евпатории, на пляже, невольно наблюдая разнообразие женских и мужских фигур, генерал развлекся и успокоился. Давно не видевший такого количества полуголых человеческих тел, генерал пришел к нелестному выводу о физической красоте человечества. Безукоризненных Венер и Аполлонов, оказывается, на свете так немного.
Солнце, песок и теплое море вернули ему бодрость и отличное расположение духа. Но в самые последние дни отпуска он все-таки не захотел быть в числе портящих пейзаж морского берега и уехал в степь, на север, на охоту.
Была чудесная погода. На тучной степной равнине, усыпанной стогами сена и золотящейся поспевшими хлебами, медленно, не спеша, передвигались две повозки, запряженные тройками прекрасно выезженных полукровок.
Генерала Энского на охоту сопровождал его молодой друг кавалерийский полковник Червинский, владевший прекрасным хозяйством на севере Таврической губернии. Он знал, как быстро пошел в гору его старший друг, и обставил охоту со всей предусмотрительностью широкого помещика.
Они взяли вечернее поле по перепелам и расположились на ночлег в особо созданном самим Червинским охотничьем шатре. До поздней ночи полковник услаждал генерала пикантными и остроумными анекдотами. Генерал же не мог уснуть, добродушно, чувственно смеялся и наконец прервал рассказчика:
— Нет, вот я вам расскажу анекдотец!.. И замечателен он тем, что он действительное происшествие, случившееся совсем недавно с вашим покорным слугой...
И генерал подробно, мастерски и с толком рассказал свой случай с укротительницей монгольских лошадей.
Когда рассказ уже подходил к финалу, полковник порывисто сел на походной кровати и возмущенно закричал:
— Ваше превосходительство!.. Я не верю! Чтобы вы позволили этой генеральше сочинить о вас этакую вещь, так сказать, впустую!..
— Я повторяю: было точно так, как я вам рассказал...
— Но ведь это же позор, ваше превосходительство!.. Вы упустили этакую редкую дичинку!..
— Что же делать, и на старуху бывает проруха...
— Ваше превосходительство! А знаете что?.. Я достану вам эту монгольскую принцессу завтра к вечеру...
— Врете!.. Вы для себя ее достанете...
— Клянусь вам честью!.. Как рыцарь, предоставлю, привезу ее даже в свое имение и помирю вас с нею в одну ночь...
— Ну, вот еще! Вы, видимо, хотите только углубить трагедию...
— То есть никому и никакого беспокойства... Все будет для общего удовольствия... Клянусь вам!
Генерал продолжал отшучиваться и возражать, но только еще пуще разжигал молодцеватого кавалериста.
— Однако, кажется, уже рассвет! — сказал генерал, желая прекратить опасный разговор. — Давайте-ка попробуем на зорьке дроф объехать...
— Нет, утро, кажется, чудесное! Так редко в нашей жизни удается брать утреннее поле.
Пока они наскоро одевались, два проворных казака сварили кофе, и вскоре отделившийся от горизонта красный шар солнца весело заиграл на ружьях и лицах охотников.
В объезд на беговых дрожках был послан казак. Вскоре он вдали увидел табун гулявших дроф и подал знак охотникам. Генерал Энский первым увидал, как степные курицы, большие, как бараны, ходили по свежему жнивью и деловито собирали остатки колосьев.
Охотники заволновались, как перед кавалерийской атакой. Казак знал все повадки куриц и поехал прямо через чей-то хлеб, прочь от дичи...
Дрофы чутко вытянули шеи, и, хотя телега очень долго кружилась мимо них, не проявляя никаких враждебных действий, все же дрофы вдруг легко, как перепелки, поднялись и полетели кругом, как бы подражая подозрительной телеге... Вот две из них отделились, полетели в сторону, потом раздумали и, завернув, зашумели крыльями наперерез, вдогонку за улетевшим табуном...
Генерал почуял даже воздух от полета птиц, так низко они подлетели и, спокойно выцеливши, спустил курок.
Крупная птица перевернулась в воздухе и гулко стукнулась в овес. Но генерал прицелился в другую и за дымом выстрела не увидел результата.
— Вот это я понимаю — дуплетец! — восторженно кричал полковник, не успевший выстрелить. — Ничего подобного я не видал!.. Ваше превосходительство! Вы чародей!..
— Да, это повеселей охоты за монгольскою девицей! — ответил генерал, счастливый редкой удачей. Он хотел было на радостях посмеяться над прошением Гути к государыне, но что-то удержало его. Что-то было в этой неумелой просьбе необычайно трогательное, как простая грустная песня...
Казак, едва волоча тяжелые трофеи, вышел из овса и, взвешивая в руках двух куриц, своеобразно похвалил генерала:
— Обе на воздусях ускончались, ваше пре-ство!..
Генерал Энский выдул оставшийся дымок из стволов прекрасного Зауэра и, вложив новые патроны, победно посмотрел в простор степей. Он был в эту минуту счастлив, как юноша. Глаза его за полосой овса увидели скачущего напрямик к нему всадника.
Подбежав на полном скаку, всадник быстро, соколиным взглядом оглядел охотников и, угадав, который генерал, соскочил с коня, бросил повод на луку седла и быстрым движением руки выхватил из кожаной сумки пакет. И только с пакетом в левой руке он правой приложился к козырьку и вытянулся перед генералом по всем правилам казацкого устава.
— Вашему превосходительству, весьма важно, срочный, с нарочным, пакет!
У генерала дрогнула рука, когда он, разорвав конверт, прочел депешу. Это была телеграмма от генерала Вавилова совершенно неожиданного содержания.
Генерал, однако, не сказал ни слова и только посмотрел на часы. Написал на разорванном конверте число, час, минуты, поставил свою подпись и, подав всаднику пустой конверт вместо расписки, немедленно же вынул из ружья патроны.
Полковник Червинский не решился спросить, но по лицу своего друга увидал, что утреннее поле сорвано.
— Извините, я в имение к вам, пожалуй, не заеду... Разрешите мне на ваших лошадях доскакать до ближайшей станции. И если можно, не теряя ни одной минуты.
— Слушаю, ваше превосходительство!..
Казаки по выразительному взгляду Червинского быстро запрягли одну из троек. Когда генерал сел в повозку, полковник услужливо обеспокоился:
— А трофеи ваши?
— Ну, что вы?.. — отмахнулся генерал неодобрительно. — Трофеи теперь будут иного порядка... Между прочим, поспешайте и вы с домашними делами.
Полковник понял все и приложился к козырьку, на этот раз уже как получивший приказ:
— Слушаюсь, ваше превосходительство!
Колокольчики под дугою нетерпеливо звякнули и зазвенели удалявшейся песней жаворонка.
Полковник молча стал укладываться на вторую повозку, еще не запряженную...
Через полчаса он скакал по вольным, мирным пашням и лугам и новыми, тревожными глазами любовался золотящимися, еще не везде сжатыми нивами, как бы прощаясь с ними навсегда
