рошел год с лишним.

Наступила зима, суровая, но тихая, безветренная, как всегда в горах, с глубоким, непролазным снегом.

Снег шел всегда здесь крупными хлопьями и при тихих располагающих к дремоте сумерках. Снежинки спускались на землю плавно и раздумчиво и бережно покрывали белым пухом поляны и скалы, деревья и дома, заборы и столбы и даже на верхушки тонких кольев надевали белые чепчики. От этого ряды столбов вокруг чураевского маральника напоминали широко и буйно разбежавшийся круг из бесчисленных, сцепившихся друг с дружкой белыми и длинными руками монашенок в белых клобуках, чуть-чуть сбочившихся на одну сторону. Будто монашенки, все молодые и веселые, обрадовались белоснежной воде и завели беспечный хоровод вокруг захваченных в их круг диких пленников- изюбрей...

А оттого, что на припеках гор снег в солнечные дни слегка подтаивал и блестел, как зеркало - в Чураевке было так много света, что старенькая Прасковья Филатьевна совершенно не могла глядеть в окно своими выплаканными глазами.

А глядеть в окошко то и дело позывало. Чуяло сердце, что опять чему-то надо случиться недоброму. Не приходит одна беда, а всей семьей, с беденятами. Втайне же старушка ожидала кого-то из далекого неведомого пути. А тот, кто дальше да грешнее всех - он же и милее, он же и несчастнее всех. О нем сердце вещует-вещует, ни сна, ни покоя не дает. Ночью встает старая с постели, прокрадется к божнице, и молится, и молится.

- Прости его, Господи, прости его, дитенка моего неразумного... Непутевого... Направь на истинную путь-дорогу. Батюшка!..

Так думает, как песню грустную слагает перед богом, старая, совсем усохшая и потемневшая Филатьевна. Спохватиться, что ни одну молитву не окончила, кланяется, повторяет Иисусову молитву, а другие и на ум не приходят.

“А этим што? Похоронили родителя, закопали и только одна забота: как бы “поученный” не вернулся да дележа имущества не потребовал. У Варвары только и речей... А у Анания куда и Бог девался... Господи, прости его, на мать, как не родной, взъедается, готов со свету сжить... Как сам-то был, дак слова поперек мне не молвил... П теперь...” - И плачет, горько заливается Филатьевна, покорная, тоскующая, потерявшая родительскую силу над дочерьми и сыновьями.

Жаловалась она Богу и на Анну Фирсовну, которая грешила с Груней, долго не пускала ее в дом, а на Антона даже натравливала всех, как на паршивую собаку.

Сначала Филатьевна пробовала спорить, совестить, даже ругаться, а потом примолкла, отошла в сторону.

- Господь с вами!.. Мне теперь не много надо...

Когда же в доме вместе с Викулом поселилась Груня и Антон, а Викул стал немножко забывать свое несчастье, - Прасковья Филатьевна совсем смирилась со своей участью и, ожидая от Груни внучонка, готовилась к своей старушечьей недолгой участи.

Но вот, когда установился на реке надежный путь из понизовья, когда повернуло солнце на лето, зима на мороз, а все вокруг стали готовиться к Крещенской ярмарке и к свадьбам, Филатьевна почуяла, что должен воротиться младший сын, а как воротится - не миновать греху.

Утешала себя Филатьевна, а сама хваталась за сердце и охала, боялась: “Что-то будет, что еще господь пошлет нам за грехи наши?..”

В ограду каждый день по многу раз въезжали все новые и новые гости. Тут были и староверы из соседних деревень, и сватовья, родные и знакомые, и торговые из понизовья, и даже басурмане, черные монголы, приведшие на ярмарку верблюжьи караваны с кожами и шерстью и китайским серебром для украшения сбруй и седел.

А тут как раз на ярмарочной сутолоке Ананий вздумал женить сына, безусого подростка Кондрю.

Как-то на реке, где на расчищенном от снега льду была раскинута шумная и ярмарочная площадь, при покупке новой лошади Ананий увидел знакомого одноверца, а рядом с ним хорошенькую дочку и решил посвататься. Рукобитие отгуляли в двое суток и тут же, не теряя времени, стали свадьбу ладить.

Дальше все было как раньше, когда женился сам Ананий: подобрали для жениха новую тройку, запрягли ее в новую кошеву, в новую под серебряным набором сбрую, убрали в шелковые ленты гривы и хвосты лошадей, навесили под крашенную широкую дугу полдюжины колокольцев... Справили для Кондри лисью шубу и бобровую шапку, в которой провалилась голова его до носа, а на шапку ему невестины подруги нашили гарусных узоров... Пиво было сварено спозаранку, к ярмарке, на всякий случай, как и встарь. И всё, как встарь, когда были живы и прочны старые обычаи.

Только в самый день бранья перед новыми сватовьями встал вопрос:

- К кому поведем венчать? - спросил Ананий, вспомнив, что старика-то нет, и нет его достойного преемника. Сам Ананий и всегда-то был не тверд в Писании, а тут в заботах да в ссорах и совсем отстал от благочестия.

- К кому, к кому?.. - беспечно передразнил сват. - Само собой, к Даниле...

Сваты слегка подвыпили, и оба красные смотрели друг на друга насмешливо и весело, как будто говорили о забавных пустяках.

- Вот это ладно! - упрекающе сказал Ананий. - Сказал ты, сморозил... Да я к Даниле в жизнь своей ногой не ступлю!..

- А ты и не ступай... Мы, сватушка, и без тебя все оборудуем!

Ананий долго еще спорил, упирался, даже выругался крепким словом. Потом внезапно всхлипнул и пожаловался свату на домашнюю разруху:

- Все, брат-сватушка, вот так вот - под гору да под гору. Слыхал, ай нет? Сестренка меньшенькая убежала за табачника, а теперь он в нашем доме!.. В верхнем этаже, и Викула вот так в кулак зажал и на!.. А Викул после этой сучьей своей свадьбы прямо, как сопля!.. Вот те истинный!..

Потом Ананий нахмурил рыжие брови, отвел от свата синие глаза и прибавил:

- Ну, только што не будь я сын Чураева, ежели я их не сшибу с ноги...

Свадьбу сыграли пышно. Так богато, как никогда еще не играли свадьбы во всем краю.

Когда после венчания и пиршества свадебный поезд тронулся из Чураевки вниз по реке в невестину деревню, Стешка в толпе подружек-сверстниц стояла на берегу, считала тройки и не могла пересчитать: не то семнадцать, не то девятнадцать.

Тройки вылетели из ограды и словно падали под горку на укутанную в мягкие снега широкую и укрощенную морозом реку.

Друг за дружкой яркой цепью, как рассыпанный венок, бежали тройки вниз по белой и раздольной дороге. И звенели бесчисленными колокольцами, от которых дуги гнулись к гривам, так звенели, что в ушах у Стешки от этого звона и от песен шумело, а в глазах от яркой пестроты играла радуга, а в сердце нарастало первое, незнакомое и сладкое волнение.

Слов из песен Стешка не разбирала, но знала, что поют одну и ту же на всех тройках. На передней кошеве кончают, а на задней только начинают, а на средних поют половину. Потому что выезжали из ограды друг за дружкой и запевали все одну и ту же песню:

И в то время как на передней поют уже:

На задней тянут:

А на третьей и на четвертой снова:

И так все девятнадцать троек падают с крутого берега и все расчесывают Ване кудрецы, хотя знает Стешка, что на передней уж наверно пропели, как Ваня переходил быстру речку по тонкой жердочке, и как жердочка под ним сломалась, и как исчез Ваня под водой, “а вниз по реченьке шляпа поплыла...”

Позже всех выехал на своей тройке Викул, и когда он проезжал мимо Стешки, она не слыхала, пели ли и в его кошеве мужики и бабы. Стешка знала, что Викул был дружкой и что он должен был с почетом пропустить мимо себя все тройки, а потом догнать и обогнать их и очутиться впереди. Стешка увидела дядю, высокого и черноволосого в тяжелом черном тулупе с красной опояской, без шапки на кучерявых пышных волосах и испугалась. Показалось ей, что “дяденька Викул вылупил глаза” и оскалил белые зубы, будто страшно обозлился на коней, и сразу из ворот пустил их скоком. У Стешки замерло сердечко: вот сейчас все опрокинуться на лед и расшибутся насмерть. Но дядя ловко врезался санями в пышный снег мимо дороги, и полетела тройка целиной, обгоняя всех.

- Ой, матушки!.. - как взрослая вздрогнула Стешка и потеряла дядину кошеву в снежном облаке, которое мимо дороги унеслось вдаль, догоняя самую переднюю - тройку молодых.

С этой-то шумной свадьбы и запил Викул горькую.

Уже и Мясоед прошел со свадьбами и жирными щами и Масленица с широкой унавоженной дорогой по реке, с катаньями, с сожжением чучел из соломы, давно сменились тихим Великим постом, а Викул все не мог прийти в себя... С утра поднимется, умоется, как человек, Богу помолится, а к вечеру лежит, и пахнет от него проквашенной пивной гущей... И долго сам с собой то громко, то весело, то слезно, бывало, говорит не наговорится...

И всякий раз глубокой ночью стучится в хоромину к Ананию и угрожает:

- Сожгу-у!.. Сожгу все достояние, все богатство в пепел пущу!.. Погубило оно меня, отравило!.. И вдруг выдыхал из себя отчаянное, едва внятное:

- Пом-мерк мой свет!.. Пом-мерк!..

Ползала у ног его Прасковья Филатьевна, умоляла, задыхаясь горем:

- Да родной ты мой!.. Господь с тобой! Богородица!.. Иди, проспись!.. Иди, одумайся!..

И оба долго плакали навзрыд у глухо затворенных дверей хоромины.

Потом он покорялся матери и шел за ней в старую моленную и долго жаловался там и вспоминал родителя, вплетал в свои горючие слова незабываемую горькую обиду:

- Да слыхано ли дело, что мы Чур-раевы, - к Данилке на поклон ходили!

И никогда ни словом не упоминали про самое больное, самое душевное, незабываемое и непоправимое...

А в начале марта, когда начинала портится дорога на реке, как бы оправдывая предчувствие Филатьевны, в ограду, по унавоженному мокрому снегу въехала повозка.

Встретили ее Антон и Груня, оба расфранченные, смеющиеся, молодые. Они обрадовано выскочили из дома, думали, что из повозки выйдет Вася... Но из повозки вышли двое: один пониже, старый и седой, другой повыше, молодой и русый.

- Можно нам у вас остановиться? - молодо спросил старик и, обнаживши лысину, снял шапку и за руку поздоровался с Груней. - Не узнаете?.. А помните, года три назад я вас на карточку снимал!

Вслед за профессором церемонно поздоровался и его спутник.

- Инженер Деговер!.. - произнес он четко и с нерусским ударением.

- Милости просим!.. Проходите-ка, пожалуйте!.. - Груня приветливо улыбнулась круглым розовым лицом и убежала вверх, мелькнув ситцевой кофточкой, надетой поверх сарафана. А инженер, вынимая из повозки чемоданчик, наклонился к Лаптеву и сладострастно подмигнул:

- А не дурно вы, я посмотрю, устраиваетесь!

Профессор протянул серьезно, но не без улыбки:

- Ну-у, батенька, тут устои прочные!..

Когда профессору и инженеру подали обедать, из соседней комнаты донесся стон и хриплые слова:

- Кто это? - спросил профессор у Антона, притащившего наверх новый никелевый самоварчик.

Антон, одетый в нанбуковый пиджак, причесанный и гладкий, проворно подбоченился, молодцевато подкрутил черные усики и быстрым взглядом обласкал гостей.

- А это у нас так... Родственник один запоем страдает!..

Профессор не допытывался более и рассмеялся Груне.

- А у вас, я вижу, новость: самоварчик завели!

Груня чуть притронулась к кончику носа пухлой рукой и с улыбкой покосилась на Антона:

- Это у нас вот он все выдумывает!..

- А где же у вас старшие? - допытывался профессор.

Антон подставил себе табуретку, сел и, доставая папиросницу, стал свертывать слюнявку.

- Старик у нас еще позалони скончался, а с большаком мы разделились. Ему, значит, маральник и пасеку... И ту, вот среднюю хоромину на слом отдали...

- Значит, вместе все-таки живете?

- Весной ломаться будем... За реку перебираться будем... Потом как мы торговлю порасширить думаем... Тесно тут нам...

В это время в комнату вошла Филатьевна и, издали кивая пожилому гостю, сразу заплакала:

- Сыночка-то мово не видал ли ты там где?.. Али слыхал, быть может, што про горемыку моего злосчастного?..

И старушка затряслась всем телом.

Профессор вдруг нахмурился и нехотя ответил:

- Да, слыхал. Уехал он куда-то на Восток!..

Потом прибавил веселее:

- Беспокойный он у вас, все Бога ищет настоящего...

Филатьевна как будто посветлела и переспросила:

- Это куда же, батюшка! Уж не ко гробу ли Господню?

Профессор усмехнулся и не знал, как ей ответить.

Антон поглядел в окно на реку.

Он с нетерпением ждал весны. Весной он собирался плыть с плотами в понизовье вместо Викула.

Но лед стоял еще крепкий, хотя солнышко сгоняло с гор снега и расплавляло в гремучие потоки ледяную броню горных склонов.

В ограде Антон быстрым хозяйским взглядом увидел непорядок.

Анна Фирсовна, жившая теперь с Филиппом в старой моленной, выплеснула прямо с крыльца помои.

Антон пошел на двор распорядиться, чтобы этого больше не было.

Мимо ворот с нищенской котомкой проходил хромой бродяга. Антон не знал его даже по имени, но знал, что в прошлом году по подкупу Анания его поймали в медвежий капкан и искалечили. И Антон, чтобы не впустить его в ограду, натравил на него Пестрю.

Пестря долго гавкал на бродягу беззубым ртом, стараясь ухватить за раздражавшие его лохмотья...

Солнце больно резало глаза Антону ослепительным светом мартовского полудня.