пустя три дня, в полдень, Василий, потный и оборванный, усталый вошел в ограду родительского дома и первое, что он услышал, был облегченный выкрик Наденьки:

- Ну, слава Богу! - Она сбежала с крыльца навстречу ему и, всплеснув руками лепетала:

- А я-то... Я-то тут... - и не досказала, Василий на глазах ее заметил слезы, которые она не умела скрыть под радостной улыбкой.

- Но почему вы что-то думали, - удивился Василий.

- На вот! - закричала на него вышедшая из хоромины Варвара, как на виновника семейного скандала. - Савраску-то еще вчера нашли: привязан за маральник за рекой, отощал, как ровно месяц его не кормили.

- И в седле?.. И сумы целы?! - спросил Василий.

- Со всем... Да ладно што никто, должно, не видел... А то бы этакое седло... Полторы сотни либо более стоит! - выпенивала деверю Варвара.

- Ничего оно не стоит! - злобно бросил ей Василий. - Не кричи, пожалуйста.

Наденька взглянула на Василия и удивилась: он никогда таким при ней не был. А Варвара цокнула языком и покачала головой:

- Да и тебя никто не испужался! Хозяин новый! Не больно наживать-то мастер, а проживать дак тут и был... Запру теперь и близко к седлам не пущу.

Василий посмотрел ей вслед и, не снимая рваного простого платья, молча и устало сел на нижние ступени нового крыльца. Наденька стояла на верху крыльца и ждала, не скажет ли он что-нибудь. Василий поднял к ней лицо и только теперь заметил, что она была одета в свой обычный костюм, темную юбку, белую кофточку с открытой шеей, и волосы были закручены в тяжелый узел на затылке, и вся она теперь опять стала ему родной и близкой. Василий вдруг забыл о грубости Варвары и спросил, впервые ласково и просто смотря Наденьке в лицо:

- А Викул где?

- А он поехал вас разыскивать. Ведь мы все думали, что вас убили, или вы свалились в пропасть.

- Правда?

Василий помолчал, смотря на нее снизу вверх, как будто умоляя или прося прощения. Потом тихо, одними губами спросил ее, но так, что она хорошо расслышала:

- Ты пожалела бы меня?

- Ш-што?.. - как будто задыхаясь, уронила Наденька и, переполненная внезапным волнением и испугом от этого “ты”, она закрыла рукой глаза и быстро ускользнула наверх, в свою комнату.

Василий неподвижно остался сидеть на ступенях крыльца и с опущенной, обнаженной головой, с простой палкой в руках, в изодранном кустарником мужицком зипуне, напоминал ожидающего милостыню нищего. Потом, как бы почуяв это, он быстро встал и оглянулся. Наденька опять стояла на верху крыльца и глядела на него строго и решительно.

- Вы презираете меня? - спросил Василий, нервно дернув себя за бородку.

- А вы меня? - скорбно подняв брови, прошептала Наденька.

Василий не успел ответить: из моленной вышел Фирс Платоныч и опираясь левой рукой на костыль, из правой сделал козырек и с полуоткрытым ртом присматривался к оборванцу.

- Это я, батюшка! Я - Василий! - весело пропел Василий.

- Отыскался! - громко огласил ограду Фирс Платоныч и подошел поближе. - Да ты пошто в бродягу-то оборотился? С коня-то упал, што ли? И на коне-то ездить разучился!

Василий вспомнил про Еремку и, втайне изумленный тем, что каторжник вернул коня с седлом и сумами, не ответил старику.

- Где пропадал-то, говорю? - повысил голос Фирс Платоныч.

- В скитах был, батюшка, - насмешливо сказал Василий.

Фирс оперся бородой с руками на костыль и протянул:

- В скит-ах?..

И, тоже заметив на снохе городское платье, двинул густыми бровями в ее сторону и спросил:

- А ты что это Сергеевна, выщелкнулась эдак?

Наденька сразу не нашла ответа и не могла не улыбнуться на упрек всегда благоволившего к ней свекра и солгала:

- В стирку, батюшка, сарафан сдала.

- Да у тебя он што один, што ли? Вот горькая сиротка, и перемыться не в чем...

Потом он быстро поглядел на сына и коротко, негромко приказал ему:

- А ты переоденься да иди-ка поскорее ко мне! - повернул опять в моленную.

Василий снял в новом амбаре, где он жил и спал, старую одежду, переменил сапоги, вышел в одной рубашке в ограду к рукомойнику, остановился под лучами не горячего, но ласкового солнца, и показалось ему все здесь ненарушенным и прочным, как сто лет назад, и только Наденька была совсем чужая во всей этой тихой, старой дедовской ограде с муравой-травой и темной из столетних кедров моленной. Да еще его собственные мысли показались здесь ненужными и слишком тонкими, как случайно попавшая в толстую старопечатную закапанную желтым воском страничку книги из какой-нибудь последней модной повести.

На душе его стало покойнее, и даже захотелось с кем-нибудь переброситься ласковым словом.

Утираясь полотенцем, он подошел к собаке и спросил ее:

- Ну, что, Пестря, состарился?

Но Пестря снялся с места и, недружелюбно покосившись на Василия, беззвучно ощерил зубы и медленно ушел в другое место.

- Даже у собаки потерял доверие... - вздохнув, сказал Василий и ушел в амбар.

Несмотря на ожидание отца, он почему-то не спешил, как бы готовясь к важному ответственному шагу.

Освеженный и причесанный, в новой дорогой поддевке, чувствуя свою молодость и легкость, он бодро пошел по мелкотравчатой зелени в моленную и там не сразу в сумраке нашел слившуюся с темными стенами фигуру отца.

- Ну, сын, - торжественно и сразу начал Фирс, - в рождение Богородицы будет собор!...

Чураев, приоткрывши рот, глядя на сына испытующе и строго, ждал от него ответа.

Но Василий не ответил. Он посмотрел в открытое окно, озабоченное лицо отца и подумал:

“Ну, разве можно его сравнить с Данилой?”

- Приготовимся для прения достойно и праведно! Ты слышишь?

- Как же, батюшка, как же! - сказал Василий, не отводя своих ясных строгих глаз то лица родителя, и все, что собирался сказать важного, как-то потускнело, отступило.

Старик заметил это и спросил с тревогой в голосе:

- Небойсь, не поддадимся?.. Рылом в грязь меня не ткнешь? - Последние слова Чураев громко, почти приказывающе выкрикнул.

Василий снова поднял на родителя глаза и, подчиненный его власти, твердо произнес:

- Постараюсь, батюшка!

И так как Фирс Платоныч вдруг обмяк и стал почти упрашивать сына не посрамить чураевского рода, Василий еще тверже повторил, не в силах допустить родительского унижения.

- Постараюсь! Не тревожься, батюшка!

И Фирс, поверив сыну, успокоено заговорил:

- Ну, вот и слава Богу! Иди, запрись в хоромину и не теряй время... Я велю, штобы не мешали тебе. А сам я здесь буду читать. Время у нас двенадцать дней. Анания и Викула пошлю в уезд народ скликать надежный. - И Фирс Платоныч, вставши перед божницей молча помолился. Василий стоял позади, опустивши голову и не крестясь.

И вот Василий сел за свои книги, но не в хоромине, в которой сел сам Фирс Платоныч, а в моленной, где живей встала старина перед Василием и где как будто реже навещали искушения и лукаво притаившиеся где-то за порогом саркастические мысли.

Ананий с Викулом уехали в противоположные концы Камня. По всему краю в пять-шесть дней узнали о соборе: все встало на ноги, зашевелилось. Ни о чем речей больше не слышно было. Все, даже иноверцы, ранее не любопытно относившиеся к самодуровским соборам, насторожились и напряженно ждали дня рождения Богородицы - 8 сентября.

Василий похудел, осунулся и чаще стал дергать белокурую свою бородку. Он позабыл на это время обо всем, что ранее так волновало, мучило сомнениями и опрокидывало самую устойчивую логику. Он даже позабыл о Наденьке.

Как истинный актер, у которого в доме покойник, он приготовился торжествовать и притворно хохотать на сцене, зная хорошо, что это только сцена, а не жизнь.

И потому, что его душевное состояние было обостренным и настроенным на стариковский лад начетчика, Василий даже плохо ел, как бы постясь перед священным днем торжества Истины.

Дня за два до собора, когда он в сумерках сидел в моленной без света и наизусть произносил наиболее громовые места своей речи, дверь в моленную отворилась, и в нее беззвучно вошла Наденька.

- Василий! - просительно и грустно произнесла она.

- Зачем вы сюда?..

- Василий... - как бы не слыша его, приблизилась к нему Наденька. - У меня последняя надежда ускользает... Я думала, что, пока Викула нет, вы мне поможете. Я совершенно не могу одна во всем этом разобраться... - И она схватила его за плечо.

- Ну, пойми же, ради Бога!..

- Я прошу вас: уходите отсюда, - глухо крикнул Василий, и Наденька не в силах была ослушаться этого приказания, внутренне чувствуя, что так, должно быть , надо. Но все-таки опять шагнула к Василию, и он услыхал запах ее ситцевого сарафана, смешанного с запахом ее волос. А вместе с этим тонким, чистым, как сирень, запахом память его распахнула дверь в то прошлое, еще недавнее, когда он был по-настоящему, беспечно, безудержно счастлив и когда ничего не хотелось более, как только прикасаться к этим волосам и чувствовать их ласкающий шелк у себя на щеке.

- Ну, вспомни... Вспомни наше чистое, ничем не омраченное! - молила его Наденька и совсем приникла грудью к его руке, но Василий подсознательно, почти неуловимо вспомнил, что Наденька уже не девушка, а женщина, быть может, грубо, жадно униженная непристойной лаской мужчины, и осторожно, но решительно отстранил ее фигуру от себя:

- Вы захотели испытать звериные инстинкты... И вы их испытали. Наслаждайтесь в том же духе!..

- Как это грубо слышать от тебя! Ужели и ты не в состоянии понять?..

- Что тут понимать! - резко перебил ее Василий. - Вы отлично знали, что делали... Надо же нести ответ за свои поступки.

- Но ты не поддержал меня, когда я падала! - тоже резко заговорила Наденька. - А ты ведь знал, ты видел, как я за тебя цеплялась. У тебя так много было силы, и ты не хотел со мною поделиться ею.

- Я видел, что тебе нужна была другая, животная сила...

- Василий!..

- Ну да, ну да! Уходи отсюда! - задыхаясь, говорил Василий. - Теперь ты мне совсем, совсем чужая!..

Наденька отступила от него покорная, униженная, и Василий видел, что она дрожит, как в лихорадке.

Василий помолчал, как будто ему теперь было совершенно безразлично все, что он слышит, видит и переживает, и потом ровным голосом сказал:

- Уезжайте в Москву... Лучший выход.

Наденька еще раз подошла к нему, еще раз тронула его за руку и прошептала еле внятно:

- Но я уже... Не одна!..

Василий отшатнулся от нее и казалось видел в темноте, что голова ее опущена, а восковые пальцы ненужно и беспомощно хватаются за нарукавник сарафана, показавшегося Василию безобразным, изуродовавшим женщину и отвратительно пахнувшим ситцевой краской.

- Вот как! - сказал он наконец и, чувствуя, что ему стало вдруг до боли в сердце жаль не то ее, не то себя, прибавил так же резко, как вначале: - Поздравляю: будет сильное и красивое потомство.

- Ну, зачем вы... так? - еле выдавила из себя Наденька и захлебнулась обидой от жестокости единственного близкого человека.

А в моленную меж тем, едва влезая в дверь, входил вернувшийся из поездки Викул и, остановившись у порога, старался подавить в могучих легких тяжелое дыхание.

- Нашли-таки местечко!.. - сипло и придушенно сказал он.

Потом, пропустив мимо себя перепуганную, тихо проскользнувшую жену, долго еще без слов стоял в моленной, как бы ожидая, не скажет ли чего-нибудь в свое оправдание младший похититель братнего семейного благополучия.

Но Василий был, как камень, неподвижен и безмолвен.

- Спасибо, брат!.. - стоном вырвалось у Викула, и он, шатаясь, вышел из моленной.

Василий посидел немного, потом, уступая требованию внутренней тревоги, быстро вышел из моленной и направился к большому дому. На крыльце он ухватился за перила и оцепенел от приглушенного стенами пронзительного крика:

- Ты не смеешь!.. Ты не смеешь!

“Бьет!” - ударила по голове Василия догадка, и он одним прыжком был у двери в комнату Викула и Наденьки и изо всех сил застучал в нее костлявым кулаком.

В комнате в ответ все смолкло. Василий долго еще слушал, усомнившись, есть ли там кто-нибудь. Но комната была заперта изнутри.

- Стыдно стало... - проворчал Василий и с глубокой грустью спросил себя: “Зачем я лезу?..”

Спустившись на нижние ступени, он сел на них и стал прислушиваться к шорохам вверху и во всей усадьбе, как верная, стерегущая чужой покой собака...

А перед ним опять, как грозный и властный хозяин, стояла Совесть и приказывала подчиняться ее безмолвному требованию.

“За грехи отцов твоих и братьев ты будешь терзаем муками, которых не ведают животные, и, оскорбленный и униженный, предстанешь для ответа перед судом неумолимого Возмездия... Тебе говорю, встань, иди и очисти покаянием путь свой к Истине!”

Василий не понимал, взят ли этот текст из писания или складывался сам собой, но он звучал в нем, как клятва, как молитва, как Судьба.

Но из чувства упрямства или по инерции Василий подчинился другим требованиям - событиям последних дней. Да и трудно было направить путь против течения. Река выходила из берегов, бурлила и все затопляла собой, как в половодье. И Василий плыл до первой отмели.

Ограда Чураевых кишмя кишела приезжими гостями- староверами, среди которых слишком было повышено внимание ко всему, что могут дать Чураевы и что творится в доме и ограде у Данилы Анкудиныча, где собралось народу даже больше, чем у Фирса. Василий чутко прислушивался к тому, что слышно о приехавших к Даниле начетчиков, заметно волновался, но в народ не лез, держался все время в стороне, как за кулисами актер перед выходом в значительной роли.

Он не скрывал тревоги перед сложностью задачи и прятал злорадство, когда услышал, что Ненила умерла три дня тому назад. Это значило, что она не будет фигурировать в нелепой роли угодницы, а Василию даст повод уличить противника в явном злодеянии.

Он уже не философствовал, не анализировал события и не являлся посторонним наблюдателем. Он превратился в кровь и плоть тех самых бородатых и седых угрюмых стариков, которые, приехав издалека, крепко полагались на чураевскую Истину. Василий кровно был задет и придавал собору то значение, какое деятельный гражданин приписывал бы государству в тяжелый момент решения его судьбы.

Да и все в семье Фирса Платоныча были захвачены грядущим днем, потому что слишком хорошо знали Анкудиныча, который, решив вести борьбу не на живот, а на смерть, не остановится ни перед чем, и за которым уже много увязалось недавних прихожан Чураева.

И в этой сутолоке в ночь на самое восьмое сентября внезапно без следа исчезла Груня.

Сперва отсутствия ее никто не замечал, кроме подруг, которые все время ускользали из-под начала Анны Фирсовны и где-то долго перешептывались. Но утром спохватилась и сама Прасковья Филатьевна. А Анна Фирсовна враскачку, утицей обежала все закоулки и заглянула к Наденьке.

- Да Грунька-то не у тебя ли?

Наденька, укрывшись с головой, сказала слабым голосом, не открывая лица, что ей не здоровится, и Анна Фирсовна с сокрушением простонала, уходя от Наденьки:

- Вот еще горе-то!.. И время-то ведь выбрала такое!..

Но все, как сговорились, ни словом не промолвились друг другу. Страшно было и подумать, если бы теперь, в какой-то важный день, узнал об этом Фирс Платоныч.

Анна Фирсовна даже Василию не намекнула, хоть и догадалась из ехидных слов Анания: “Груньке и Антошке Васенька дорожку топчет”, - что Груня убежала за табачника...

Василий мельком в ограде увидел Викула, который показался ему в этот раз особенно высоким и дородным. Ему было поручено встречать, устраивать и угощать гостей. В черной поддевке, с открытой черноволосой головой, с окладистой бородкой в кольцах, Викул заметно любовался своим ростом, красотой и голосом, которых у него звучал преувеличенно любезно.

Ананий хлопотал с устройством помещения для беседы во дворе Прохора Карпыча, по-прежнему миролюбивого посредника между враждующими сектами.

В избе устраивать беседу было невозможно: слишком тесно для огромного собора. Только для одних чураевских старопечатных книг, открытых и готовых для извлечения нужных текстов, требовалось несколько столов. Не без того будут и супротивники. Да надо, чтобы все народу было слышно. И Ананий с Прохором Карпычем разобрал стену у завозни, сделали из нее большой открытый в сторону ограды сарай с возвышением для стариков и с временными скамьями для умудренных и старейших соборян. А для народа на ограде полукругом наложили бревен, наставили телег, нагромоздили опрокинутых дровней, чтобы всем хватило места и чтобы старым людям не пришлось слушать стоя.

Когда все было готово, Прохор Карпыч пошел дать знать Даниле, а Ананий родителю.

Фирс Платоныч, заметно бледный, чуть-чуть трясущейся веснушчатой рукой широко перекрестился и громко произнес:

Василий тоже бледный, с запавшими глазами, сверкающими внутренним огнем, одетый в роскошную, из черного сукна, свою поддевку, подошел к отцу и поклонился вместе с ним в передний угол горницы.

- Благослови тебя Господь! - сказал Чураев и перекрестил Василия. - Во имя силы всечестные и животворящего креста. Аминь!

Крыльцо хоромины вдруг почернело от вышедших на него одетых во все черное Чураевых. Вокруг крыльца плотным кольцом стояли гости, прихожане и старейшие единомышленники.

Филипп и Кондря, подгибаясь под огромными в тяжелых переплетах книгами, открыли шествие. За ними гордой поступью, с открытой головой, опираясь на высокий посох, направлялся Чураев, а за ним Ананий, Викул и Василий. Длинная пестрая цепь стариков, старух и молодежи потянулись по примятой мураве к воротам.

И вот мгновенно у Василия мелькнула мысль взглянуть мимоходом на окна большого дома. Но тут же он подумал о тайном искушении и приказал себе: “Не надо”. Но время быстро уходило, и до ворот осталось несколько шагов.

“Будет она на беседе или нет?.. Если будет, - удачнее ли выйдет мое выступление, или я провалю все?..” - быстро летели мысли и торопили-торопили: “Взгляни, взгляни: смотрит ли она, интересуется ли всем, что так стихийно захватило тебя самого?”

И в двух шагах от выхода из ворот Василий, против воли и внутреннего угрызения совести, быстро обернулся, поднял голову и посмотрел в полураскрытое окно.

И вдруг Василий позабыл, куда он идет и зачем... У него остановился вобранный в грудь воздух, глаза широко открылись, ноне видели ярко освещенных гор и чистого светло-голубого неба и гудящей, топающей сотнями сапог толпы. Перед ним стояло бледное нежное личико с непомерно большим и темным левым глазом, плохо укрытым белой косынкой...

“Так вот почему она не показывается!..” - и взгляд Василия упал на огромную, спокойную качавшуюся перед ним у бедра Викула руку. “Вот этой звериной лапой!.. По лицу!.. По ее лицу!

Василию показалось, что он исступленно кричит и бьется в припадке ненависти и негодования и все-таки не может, не в силах поколебать спокойного шага шедшего перед ним Викула.

Потом он обогнал Викула и, взглянув ему в лицо, сказал, захлебываясь злобой и дрожа от неестественного смеха:

Викул задержал шаг, наткнулся на кого-то, побледнел, обнажил белые крепкие зубы, как будто собирался укусить Василия. И не мог ответить брату. Смешавшийся с толпой стариков, Василий сильно дернул себя за бородку и, подавив в себе негодование, с усилием припоминал: куда же все-таки идет толпа, и почему так празднично одеты отец, Ананий, Кондря и все множество седобородых стариков?..

недавнее горячее желание что-то отстаивать, с кем-то бороться, кого-то защищать, потухло и остыло, а на его месте выросло другое, острое, холодное, почти слепое, которое сверлило мозг Василия одним лишь словом, беспощадным и беззвучным, как яд, уже вошедший в кровь:

“Месть!”

Потом оно оформилось в мозгу Василия, как право, как закон, и вылилось в другое, более внушительное:

“Возмездие”.

Потом все снова стерлось, растворилось вне сознания, и Василий, войдя вслед за отцом в ограду Прохора Карпыча, беззвучно стал в сарае возле груды старых книг. Перед ним в ограде на дровнях и бревнах размещались люди, все больше старые, с суровыми, жадно ожидающими взглядами.

“Зачем пришли они сюда? Чего ждут? Чего хотят?” - толпились над Василием вопросы.

И неожиданно его сознание осветил, как молния, отсвет:

“Истина!”

У Василия захолонуло в сердце от ясности и величия той Истины, к которой он всегда стремился, которую искал и во имя которой изранил свою душу, истерзал свой разум.

Василий посмотрел на бледное лицо отца, и Фирс Платоныч показался ему не таким значительным и важным, как всегда, но, как и все, трепещущим и неуверенным перед Истиной, которая еще не явлена собравшимся и безмолвствует.

Но вот в ограду так же чинно, как Чураевы, вошли во главе с Прохором Карпычем начетчики Данилы Анкудиныча.

Они степенно и с достоинством поклонились Фирсу и разместились возле своей кафедры.

Фирс Платоныч отнял бороду от рукоятки костыля, пристально поочередно оглядел начетчиков и всех, кто пришел с ним, и подозвал к себе Василия, сказал ему своим обычным зычным голосом:

- Не позабудь изменников посечь! - он сурово поглядел на прятавшихся за толпу Марковея Егорыча и Фрола Лукича. - Ишь, прячутся... Глаза-то стыдно показать!..

Но Василий вяло отошел от отца и казался совершенно равнодушным ко всему, что так волнует всех. Это спокойствие его заметили начетчики и тихо перемолвились между собой. По их степенным замкнутым взглядам нельзя было понять, о чем они говорили, но было ясно, что на молодого противника они посматривали с любопытством и почтением.

Ананий посмотрел в их сторону и с тоненьким смешком спросил:

_ Ну, а где ваши святители?.. Апостолы Данило и Самойло?.. Долго што-то чешутся!..

Один из начетчиков молча уколол глазами Анания, а другой с белокурыми кудрями, учтиво протянул:

- Солнышко-то еще рано. Успеем вдосталь нагрешить!..

В это время от усадьбы Анкудиныча отделилась новая толпа, в которой красными нарядами ярко выделялись женщины, и с пением старинного печального мотива медленно направились к месту собора.

В середине толпы шли Данило и Самойло, и на плечах их плавно покачивался новый гроб.

Вся огромная толпа собравшихся в ограде Прохора Карпыча встала на ноги и повернулась лицом к процессии, с удивлением и суеверным страхом повторяя:

- Сюда несут?..

- Сюда?!

- О, Господи, помилуй!..

Фирс Платоныч встал и, подняв полуседую бороду, пристально смотрел вперед, и его крепкая фигура, обтянутая лоснящимся нанбуковым кафтаном, затряслась, как от жестокой зубной боли.

Впервые в жизни совершенно растерялся Фирс Чураев.

Даже начетчики застыли в неподвижном изумлении, не понимая, что такое затевает Анкудиныч.

В толпе, притихшей и подавленной, прошел, как ветер по сухим осенним листьям, шелест:

- Неужто чудо свершится?.. Господи, неужто воскреснет?..

Одни, что помоложе и побойчее, тихонько прыскали в рукав, но другие, что постарше, истово крестились и за собой увлекали третьих, что попроще и доверчивей.

Пение прекратилось, и гроб поставили как раз перед сараем напротив возвышения, сделанного для Чураевых, и вся большая пестрая толпа неподвижно замерла на своих местах.

Викул испуганно и суеверно глядел на отца, а Василий, больно прикусивши губу и подавляя в себе клокочущее негодование, с ненавистью всматривался в лицо Анкудиныча и Самойлы, которые смиренно стояли у концов гроба и явно наслаждались произведенным на толпу впечатлением.

Лицо покойницы было закрыто тонким домотканым холстом, и Анкудиныч, медленно подняв его с лица Ненилы, слезливым голосом притворно всхлипнул и сказал, поклонившись всем старейшим соборянам:

- Не дикуйте, старички!.. Мы не хотели ослушаться воли праведницы божией: беспременно пожелала она быть при нашем споре... - Данило, как ребенок, притянул к лицу сухой кулак и ковырнул им в запавших глазах своих, вытирая слезы. - Господу, говорит, расскажу все... Посвидетельствую, говорит...

У Василия запрыгал подбородку от внезапного и крепкого, как отрезвляющий напиток, смеха: не в силах побороть его, он опустил лицо и снова укусивши себе губы, сказал чуть слышно:

- Какой же он мерзавец!..

И перед Василием опять предстала Совесть и властно потребовала, чтобы Василий немедленно явил ее этой толпе.

“Сейчас же или никогда”, - как клятву прошептал Василий, и глаза его уже блуждали по толпе, уже остановилось в груди дыхание, чтобы выпустить первое слово.

Рука невольно потянулась к бородке, чтобы дернуть ее и привести в порядок мысли, сразу затопившие взволнованную душу.

“Только все без утайки, без боязни, не щадя никого!..” - безмолвно убеждал себя Василий.

Но время шло, минуты слишком накалялись. Данило Анкудиныч уже пылал, как смолеватое полено, и кричал, подступая к ненавистному и гордому врагу Фирсу Чураеву.

- А ты понюхай, подойди!.. Понюхай!.. Четвертый день лежит, а пахнет благодатью!..

Плешивая голова Данилы тряслась и кланялась толпе, призывая всех понюхать, подойти к покойнице. Он даже сам неоднократно припадал к гробу и, всхлипывая, сильно втягивал в себя воздух носом.

- Благодатью, старички!.. Понюхайте, Христа ради!..

Василий выпрямился и собрал все силы духа и спокойствия. Он вдруг почувствовал себя пророком, которого сейчас побьют камнями, но который все-таки произнесет свое могучее, не знающее никаких препятствий слово Истины.

Но в этот миг случилось то, чего не ожидал никто... О чем не мог бы помыслить даже сам преступно-дерзкий, дьявольски кощунственный хитрец Данило Анкудиныч...

Медленно, как зверь к добыче, подкрался к гробу Ананий и визгливо крикнул:

- Не благодать это, а падло!.. - и опрокинул гроб...

Опрокинул и под общий вскрик толпы отпрянул от Ненилы и присел, хватаясь за лицо, как сумасшедший.

Ненила слабо простонала и медленно тянула руку с крепко сложенным двуперстным крестом к восковому лицу, скорбному, с огромными, широко открытыми глазами.

Ужас и восторг и безумный вопль набросился на весь собор. Не растерялись только Анкудиныч и Самойло.

- Аллилуйя... Аллилуйя!.. - кричали они разными голосами и, подхватив больную на руки, торжественно направились к дому, увлекая за собой густую шумную лавину потрясенного событием народа.

Не поднимая глаз от земли, ушли и начетчики.

Чураевы остались возле своих книг и покинутого гроба одни, безмолвные и черные, как вороны на разоренном кладбище.