рошел день, прошло два, прошла неделя. Наденька почти привыкла к новой обстановке, и почему-то не хотела даже переодеваться в городское платье. Ей сшили новый сарафан, к лицу и впору: из малинового кашемира.

Она сдружилась с Груней, привыкла к Анне Фирсовне, полюбила Прасковью Филатьевну... Даже с Варварой часто заговаривала и хотела, чтобы та не смотрела на нее, как на чужую. Сдержанно и с молчаливой почтительностью выслушивала Фирса Платоныча. Побаивалась только подозрительного и ехидно ухмыляющегося тонкоголосого Анания и избегала разговаривать с Василием.

По временам перед закатом солнца усаживала на мотор Груню и ее подружек или Кондрю и его товарищей и до потемок боролась с быстрым течением обмелевшей реки. А в сумерках с тайным стыдом ждала бессонной ночи с бурными ласками Викула.

Отдаленные вершины, лысые от запредельной высоты, казались мудрыми черепами тысячелетних окаменелых богатырей, а их подножия были лиловыми или муаровыми, как свалившиеся в небрежные складки одежды, а ближние холмы, покрытые лесами, струились то темной зеленью пихт и кедров, то чуть-чуть золотеющей листвой берез, оранжевой нежностью осин и редкими вкраплинами, как капли крови перезрелых рябин.

Несмотря на грустное дыхание ранней горной осени, в ущельях было жарко, внизу на скошенных лугах цвели вторые огоньки и незабудки, а рядом с белыми и кучерявыми квадратами овса и желтым золотом ржаной жнивы на подолах гор ярко зеленели молодые озими, порхали разноцветные хорошенькие бабочки и во всю мочь кипела страстная работа пчел.

Любуясь через полуоткрытую занавеску горами однажды, накануне первого Спаса, Наденька услышала красивый трубный звук, донесшийся из-за реки... Потом другой... Потом два вместе, разные, дуэтом. Им откликалось эхо: двоилось и троилось в горах и сливалось в стройные, певучие напевы...

- Викул! Что это такое? - с восторженной улыбкой спросила Наденька.

- Это весна маралья пришла. Любовный месяц ихний наступил, - ответил Викул, любуясь исподлобья Наденькой.

- Удивительно, как хорошо! - сказала Наденька, задумчиво прислушиваясь к кликам, доносившимся из-за реки.

В чураевских домах все было тихо, гладко, как всегда, покойно. Всем было хорошо, на всех повеяло пахучими плодами лета: медом, созревшими хлебами, ароматом ягод и молодого сена.

Василий на оседланном коне объездил все знакомые места, жадно впитывая ароматы трав и хвойного леса, обошел маральи сады, покатался вволю на простом челне с шестом в руках, облазил все дикие уголки, побывал на пасеке и почти не ночевал дома.

Накануне Спаса, под вечер, он появился наконец в ограде и весело кивнул в окошко Наденьке.

Наденька сдержала свою радость, ответила ему какой-то незначительной фразой, но зато всю необычайную ласковость пролила на Викула и попросила:

- Непременно, непременно в пасеку сегодня! С ночевкой, с кострами, с бессонницей!..

Василий удивился, что Наденька как будто угадала его мысль. Он только хотел предложить то же самое.

И Викулу это понравилось.

- Как раз завтра первый Спас, и старики туда приедут мед резать! - вспомнил он о старом пасечном обычае.

Быстро собрались, сказали старикам, взяли Груню, и четверо уселись на мотор...

Василий был на этот раз необычайно весел и болтлив. Грунюшка смотрела на него и не могла сдержать своего рассыпчатого смеха. Ее розовый носик то и дело морщился, а серые глаза горели и блестели искорками заразительного веселья.

Солнце уже спряталось за горы, когда мотор, не одолев верхнего порога, приткнулся к берегу и высадил компанию версты за полторы до пасеки.

Со смехом и натугой вытащили лодку на берег, в густой прибрежный ивняк, чтобы укрыть ее от озорных людей, и, нагруженные узлами и припасами, пошли по узенькой тропинке в пасеку.

В пасеке их встретил Аверьян, широкий, красный, пропахший дымом и пихтовой смолой.

- А я, как знал, славнецких хариузков надергал. Уху сварганим: ешь - не хочу!

Василий скинул старую поддевку и, оставшись в одной рубашке, подпоясанной ремнем, взял топор и крикнул Груне:

- Пойдем, сестра, за дровами.

Они пошли вверх по ручью, и в косогоре, в прохладных сумерках, Василий, увидев кустик с ежевикой, наклонился к ягодам и сказал:

- Ну, Грунюшка, давай уговоримся.

- Васютонька. Я што-ето боюся!

- Бояться нечего. За все в ответе буду я. А ты меня не выдавай и слушайся... Понял?

- А он придет сегодня? - еще таинственнее спросила Груня и выронила из рук крупную ягодку.

- Прийти придет, но ты не смей с ним уходить далеко. Я посажу вас - тут и сидите, а я буду поблизости. Я не хочу, чтобы он тебя обидел!.. Поняла ты?

- поняла, - сказала Груня и вдруг обхватила брата за шею, - Да неушто это можно? Да неушто правда, што все это так доспеется?

- Доспеется, доспеется! - освобождаясь из ее объятий, вымолвил Василий и наклонился к новому богатому кусту ежевики. Забыв о хворосте, он вместе с Груней стал наполнять свою шляпу спелой, сочной и ароматной ягодой.

Пришли они без дров и без топора. Василий намеренно оставил его в знакомом месте, чтобы попозже, после условленного свиста, пойти вместе с Груней искать его.

Аверьян уже сидел у огонька, кряхтел и жмурился от дыма и настраивал котелок для ухи.

- Чайку бы вскипятить со свежей ежевикой, - хитро подмигнул Василий Викулу.

- И правда. Я соскучилась по чаю, - подхватила Наденька, принимая от Василия шляпу с ежевикой.

А Викул ухмыльнулся в бороду и приказал:

- Аверьян, неси-ка иди чайничек.

Аверьян визгливо и рассыпчато захихикал:

- У нас ух припасено. Во мху схоронили...

- Когда это успели? - удивилась Наденька.

- О тебе забочусь все, - Викул при этом тряхнул волосами и, выпрямившись свободно, хрустнул могучим телом и от избытка сил и счастья послал в глубину темнеющего ущелья во всю грудь:

- О-го-го-оо!..

Эхо покатилось, закачалось между небом и горами и заразило Наденьку. Она тонким голосом запела:

- Ол-ле-ле-о-о!..

А вслед за ними и Василий вытянулся в струнку, тонкий, гибкий и, откинув непокрытую кучерявую голову, присоединил свой тенор. И без песни, без мотива, стройно прозвучала горам вылившаяся нота из трех голосов.

Прислушавшись к эху, Наденька в ответ опять, как и утром, услышала красивый трубный звук.

- Маралы откликаются! - сказала Груня и притихла, смотря вниз по реке на угасающую за далекими горами зарю.

Наденька оглянулась вокруг, увидела старинную с позеленевшей крышей часовенку, спрятавшуюся в семье темных пихт, и спросила Василия:

- А помните, вы мне недавно рассказывали, что где-то здесь вы горячо молились своей иконке?

Василий быстро оглядел толпу пихт возле часовенки и грустно улыбнулся.

- Да, представьте! Там где-то у меня была иконка врезана в лесину. Темно, но я сейчас найду ее. Он быстро зашагал к часовенке, а вслед за ним скользнула Наденька.

Василий отыскал знакомый уголок, заросший травкой и мхами, и указал на зарубцевавшуюся ямку на стволе пихты.

- Боже мой! Смотрите-ка, иконка моя вся спряталась в стволе. Корой уже покрылась... Заросла.

Он вдруг замолк, остановившись возле дерева, и все прошлое, далекое воскресло. Как радостно он плакал здесь, молясь один, от чистого сердца. Как он любил уединяться здесь и думать о неведомом, огромном Боге. Как горячо просил его уже юношей перед поездкой в Москву, чтобы Бог научил его прославить истинную, ихнюю, чураевскую веру. И вот он, обнаженный, с расщепленной душой и с уязвленным сердцем стоит теперь и не слышит робкий шепот каким-то чудом стоящей около него любимой женщины.

- Василий... Милый мой Василий! Ты ненавидишь меня, да?.. Ты презираешь, да?.. Скажи же мне, скажи!

- Уйди, уйди! - толкает ее от себя Василий и первый порывается к костру, откуда зорко и тревожно всматривается в сторону часовенки Викул.

Но Наденька стоит и шепчет ему, еще тише и нежнее:

- Василий!.. Милый мой, пойми ты. Пойми...

Но Василий ничего не понимает, ничего не видит. Он только чувствует на своем плече ее нежную и теплую, ласкающую руку.

А ночь спускается, раскидывает свой темный шатер, унизанный серебряными звездами. И шепчут о чем-то темные деревья, поет ручей, и отдаленно глухо ропщет большая горная река. Слышит Василий, подходя к костру, громкий голос Аверьяна:

- А спорить нынче на соборе, Василий Фирсыч, будешь, ай нет?

И Василий, подавляя внезапное волнение, объясняет Наденьке:

- Я выступал уже. Семь лет назад. Двуперстие отстаивал... О, если бы вы знали, какую я тогда нес чепуху!

- А наши старики тогда хвалили, - ухмыльнулся Аверьян.

- Только один отец, - серьезно продолжал Василий, - Пришел домой, затворил меня в моленной и начал совестить: и это ересь, и это от лукавого, и это заблуждение, и это лжеучение. И все-таки это была моя диссертация на право поездки в Москву доучиваться, - и он со смехом прибавил: - А я вот взял да и переучился!

- Значит, вы давным-давно лукавый? - загадочно спросила Наденька.

- Не без того... - чуть слышно сказал Василий.

- А ежели попадешься? - зыкнул Викул с едва скрываемым волнением. Василий вдруг насторожился, помолчал и с расстановкой твердо ответил:

- Когда-нибудь придется сбросить маску...

Викул задержал глубокий вздох и посмотрел на брата испытующе и строго:

- Во-он ты как!.. - вдруг протянул он и опасливо покосился на Аверьяна.

Василий громко рассмеялся и сказал:

- Не беспокойся, брателько! Тебя я не изобижу! - Василий долгим взглядом обменялся с Наденькой.

Викул пристально поочередно посмотрел на них и угрюмо смолк. Снизу от ручья раздался свист.

Груня вскочила с места и слишком весело забеспокоилась:

- Васюта, а топор-то где у нас?

Василий громко рассмеялся и протянул с московской повадкой:

- Топо-ор-та-а... Топор-то мы с тобой в кустарнике забыли... - он покосился на сестру и продолжал все с той же московской растяжкой, - Теперича я, милая, туда не пойду-у. Бою-усь... Небось туда теперича медведь пришел.

- А я не боюсь! - нетерпеливо выкрикнула Груня, - Я пойду его искать.

- А побоишься!

- А не побоюсь! - и быстро шмыгнула прямо через кустарник без дороги, вниз к ручью.

- Смотри, в капкан не попади! - крикнул ей вслед Аверьян, - Там на медведя понаставлены.

Василий надел свою поддевку и, не торопясь, пошел за Груней.

Наденька хотела тоже пойти с Василием, но сделала три шага и вернулась.

Аверьян, попробовав уху, сказал:

- Сварилась. Ужинать пора!

Но ему не ответили. Он сходил в избушку за солью, вернулся, посолил уху, еще попробовал и сказал:

- Скусна щерба.

Но Викул с молодой женой молчали.

Аверьян тогда решил, что их надо развеселить каким-нибудь рассказом.

- Вот про медведя я раздумался. Знавал я одного мужика. Хаживал он на медведя, вот как ровно на кулачки: один на один. А веселый был мужик, дай Бог свято почивать. Покойный теперь. Н-ну, ладно, добро. А напоролся-таки, слышь, на супостата. Росту он был матерого, сам могутной, плечистый. Однова привез ему какой-то мужиченко на молоканку молоко в ушате, молоко-то, слышь, было испорчено... Попробовал он молоко да как в беремя схватил мужика да головой то вниз, в ушат его... Чуть-чуть не захлебнулся мужиченко.

Рассказ не взвеселил ни Викула, ни молодуху.

Аверьян помолчал, помешал уху, подложил хворосту в огонь. И начал про другое.

- А то в Сенной деревне купца я знал, Сорокина. Тоже орясина, с сажень... Ехал он однова мимо чужой полосы, видит, мужик жнет... жнет, а колосья у него из рук валятся. Соскочил Сорокин с лошади, схватил мужичонка за волосья и давай его и давай его... Отволожил, поставил на ноги, дал в руки серп и говорит:

“Жни, сукин сын, как следует”!..

Сел на коня и поехал дальше.

И это не развеселило Викула с молодой женой. Аверьян задумался. Василий с Груней все еще не возвращался. Прошло уже не мало времени.

- Уху можно хлебать! - твердо напомнил Аверьян, - Поспела, говорю... Иди-ка, молодушенька, готовь на стол.

Наденька встала и ушла в избушку. За ней встал и ушел Викул. Аверьян заботливо покачал головой. Встал возле костра и, сделав из ладоней трубу, закричал на все ущелье:

- Василий Фирсо-оч! Уху-у хле-ба-ать иди-и-те-е...

- ... ди-и-те-е... - обскакавши горы, донеслось обратно эхо...

Потом все смолкло. Аверьян подождал, снял котелок и чайник и понес в избушку, где едва мерцала восковая свечка.

Костер стал постепенно угасать. Звезды выступали ярче. Снизу из ущелья доносилось несмолкаемое пенье ручья и убаюкивало горы, лес и затаившихся в своих колодах пчел.

И только перед утром снизу поднялись к угасшему костру в измокших от росы одеждах трое: Василий, Груня и Антон. Они, обмениваясь шепотливыми словами, пришли к часовенке, и все уселись на крылечке, поместив вздрагивавшую Груню в середине меж собой.

Долго, до рассвета, журчал их тихий разговор, как бы вторя отдаленному глухому говору реки.

На рассвете, когда Василий хорошо мог видеть лицо Антона, смуглое, с красивым тонким носом, с маленькими усиками и черными, блестящими глазами, он потрепал по плечу Груню и сказал:

- Ну, будет. На первый раз довольно. Иди, усни немного. А мы с тобой, Антон, еще немного погуляем.

Грунюшка, оглядываясь и позевывая, вошла в часовенку, а Василий и Антон по мокрой траве пошли по косогору вниз к ручью.

Антон достал из верблюжьей куртки жестяную папиросницу, взял в зубы папироску и полез в шаровары за спичками.

- Нет, это ты тут, брат, оставь!.. - строго запретил Василий.

- Всю ночь ведь не курил, Василий Фирсыч! - просительно сказал Антон.

- Оставь, оставь!

Антон с сердцем сломал и бросил папироску, Василий поднял ее с земли и аккуратно уложил в карман Антону.

- Старик наткнется, тут греха не оберешься.

- Дак как же, Василий Фирсыч? - промолчав, спросил Антон, - А с делом-то мешкать не годится, - и в глазах его зазмеились мольба, и требование, и хитрое лукавство.

- Поспеешь - в капкан угодить! - возразил Василий.

- Нам с ней и в капкане будет хорошо!

- Ну, это неизвестно. Сестричку мне пока травить не хочется. Ведь исподволь, все потихоньку, мой хороший!

Они спустились в маленький лесок, перелезли через городьбу, и вдруг Антон припал за толстый ствол лесины.

Василий насторожился и вслед за зорким воровским взглядом Антона посмотрел в лесок.

Там неподалеку от рыжей лошади Антона в кустах была привязана другая, серая и тоже под седлом. Василий не понимал, в чем дело. А Антон прокрался дальше и, увидев, что возле серой лошади никого нет, подошел к ней ближе и показал плетью на притоптанную траву под серым.

- ты понял али нет?.. Должно, за мной следом прикатил. С вечера, вишь, земля-то утоптана.

- Кто?

- А ты не видишь? Лошадь-то Ананьева!..

Василий оглянулся и весь съежился, только теперь почуяв свежесть утреннего холода.

- Ну, што бы ни было, а ты Василий Фирсыч, уж не отрекайся от своих слов... Помогай!

Антон решительно пожал Василию руку, быстро подошел к рыжему, отвязал и сел в седло.

Василий, крадучись, пошел в обход всей пасеки, как бы боясь входить в нее, точно в чужую, или как будто в ней кто-то сторожил его, как вора или как зверя и всюду расставлял капканы.

- Засада! - сказал про себя Василий, уходя от городьбы глубже в лес и направляясь по косогору к реке.

- Надо обороняться! - твердо прибавил он, чувствуя, как в сапогах захлюпала вода, льющаяся с высоких стеблей травы через голенища.

Он вышел на крутой, лесистый берег и над обрывом его в густых елках, на мягком мху присел и задумался. Бессонная ночь и одуряющий аромат утра клонил его голову к земле. Он лег на мхи и, поглядев немного в чистое голубое небо, с темно-зеленой чеканкой узоров из хвои, отрадно улыбнулся и забыл про все...

Проснулся он, когда полуденное солнце отыскало его и укололо острым огненным лучом прямо в глаза. Он повернулся на бок и услышал звонкий и веселый визг, как будто где-то близко до безумия защекотали молодую женщину.

Василий приподнялся и посмотрел из-за деревьев вниз на реку. И как стал на одно колено, так и застыл в неподвижном оцепенении от удивления и сладкого, никогда еще не испытанного чувства стыдливости и любопытства.

В реке, почти у самых его ног, купались Груня и Наденька.

Василий дернул себя за бородку, упал лицом в траву и беззвучным криком пронзил себя: “Негодяй”!

Но не мог улежать на траве, опять поднялся и, кусая свою руку, жадно впивался горящими глазами в женщин, свободно и весело плескавшихся у самого берега в прозрачной воде на мелких разноцветных гальках.

Василий снова дернул себя за бороду, снова упал лицом в траву и простонал:

- О-о, Боже мой!.. - и долго так лежал, вдыхая приятный запах мха и влажной согретой земли.

Потом он поднялся и, не глядя на берег, медленно пошел к пасеке, но позади его раздался шелест листьев и хруст сухих веток под чьими-то тяжелыми шагами.

- Хорош, братан!.. - как гром, ударил его басовитый окрик Викула...

Василий задержался на месте, оглянулся, и они долго взаимно-ненавидящими глазами смотрели друг на друга. Потом все так же медленно поодаль друг от друга пошли к избушке пасеки: Василий впереди, Викул позади, как зверь за зверем.

А Груня с Наденькой уже пришли туда и, расчесывая мокрые волосы, о чем-то весело болтали около часовенки.

Василий, не взглянув на Наденьку, прошел в омшаник, в котором Аверьян возился с дымокуром и выбирал волосяные сетки для безопасного похода на пчелиное добро.

Вдруг он услышал резкий, звонкий окрик Наденьки:

Василий обернулся и увидел, что Наденька и Груня с распущенными волосами, пятились от Викула, и смотрели на него , как на страшилище.

- Ишь ты!.. В заступники его зовет! - тяжело дыша и сверкая огромными глазами, с каким-то диким хохотом выкрикнул Викул и пошел в избушку, широкими шагами и размахивая большими волосатыми руками.

Василий подошел к часовенке.

- Скажи мне, что между вами вышло? - дрожащим голосом спросила Наденька и умоляюще глядела на Василия.

А Викул обернулся на крыльце избушки и полным голосом, в котором слышалась обида и угрозы, крикнул:

- Ты, может, уж не в первый раз нагишом-то ему показываешься?

У Наденьки лицо окаменело, стало почти синим в тени деревьев, а маленькие губы затряслись и побелели. Она смотрела то на Груню, то на Василия и чуть слышно повторяла слабым сдавленным голосом:

- Что он говорит? Что он говорит?

Василию вдруг стало больно видеть это искаженное оскорблением лицо, и он, не думая, что говорит, высоким голосом ответил Викулу:

- Дубина ты!.. Дубина!

А в это время, вывернувшись из-за омшаника, к часовенке беззвучно подошел Ананий: быстро бегающими синими глазками он пошарил вокруг и тонким елейным голосом пропел:

- Крупненько што-то ваше словопрение!.. - он чуть слышно хихикнул и прибавил, - Видать, што люди разных вер сошлись.

Но Василий быстрым натиском упрямства подавил в себе клокочущую бурю и прикинулся беспечным.

- А батюшка приехал? - спросил он у Анания и, улыбаясь, заглянул Ананию в глаза.

Ананий увильнул от встречи с братниными глазами и ткнул рукой под гору:

- Вон тянуться. С матушкой!

Потом он все-таки насмешливо кольнул Василия едва заметными зрачками и спросил:

- А што, видать, без стариков-то вы соскучились?

- Мак же как и старшие о молодых! - весело и прямо поглядел Василий на Анания.

- То-то што, видать, молодуха-то у вас тут запечалилась, - Ананий повернулся к бледной Наденьке, пришибленной к крыльцу часовенки, и сделал к ней два шага, - Не больно, вижу я, тебе у нас тут глянется?..

Наденька метнула на него глазами, не скрывая злобы, и, отвернувшись, не ответила.

Ананий тихонько захихикал и пошел навстречу пыхтевшим, одолевающим подъем отцу и матери.

- Ну што, молодушка? - приветливо ухмыляясь Наденьке, октавил Фирс Платоныч, - Блохи-то тебя, поди, тут искусали? Во мху-то их у нас тут много!

Наденька невольно улыбнулась добродушному, лучисто улыбавшемуся лицу Чураева и пошла ему навстречу. А за нею Грунюшка.

Василий тоже поспешил к отцу, а Аверьян кадил из дымокура и бесхитростно кричал от омшаника:

- Они у меня тут, почитай, всю ночь не спали. Наговориться не могли.

- Хих-хи!.. - юлил возле отца Ананий, как хитрый царедворец перед ловко одураченным царем.