естрым, плотным и горячим кольцом окружила Викула, Василия и Наденьку толпа. Наденька почувствовала на себе десятки любопытных взглядов, и, преодолевая неловкость, с удивленной улыбкой оглянулась на девок и подростков и бросилась на них с шутливой гримасой:

- Б-уу... Съем!..

Толпа отхлынула, но никто в ответ не улыбнулся, и Наденьку поразило, что все продолжали молчать и с упорством рассматривать ее, как зверя, никогда не виданного и опасного.

Между тем Василия и Викула поочередно обнимали Анна Фирсовна, Грунюшка и Стешка, цеплялись какие-то бабы и старухи, загородившие дорогу к дому, и вся толпа медленно подвигалась вперед к усадьбе, замкнув, как в хороводе, двух черных мужчин и белую, тоненькую женщину.

Викул как бы позабыл о ней, а Василия совсем затормошили, радовались и дивились, глядя на него, щупали его поддевку, сапоги с высокими лакированными голенищами и восклицали:

- Глико: борода!

- А худенький... Ишь наука-то как иссушила.

- Да родимый ты мой... Да Господи!.. Привел-таки Господь увидеться... - лепетала Прасковья Филатьевна, - А уж я-то горевала.

Она позже всех протискалась к Василию, отыскала глазами Викула, обняла его, заплакала да опять к Василию:

- А уж я-то думала, я-то размышляла: забыл!.. И не вспомнит и не приедет больше...

Она утерла фартуком глаза, оглянулась и увидела в толпе растерянно улыбавшуюся Наденьку.

- А это кто же, гостюшка-то?.. - таинственно спросила она Василия, - Не женушка ли твоя?

Василий быстро оглянулся и, не ответив матери, протискался к Наденьке и стал прочищать ей дорогу в новый дом.

В большом доме и в хоромине была прервана застольная беседа. Народ высыпал в ограду, кто по домам пошел, кто поздороваться с приехавшими. Только старики не вышли из моленной. Василий потерял в толпе Викула и, остановившись с Наденькой на крыльце, не знал, куда ему идти и что делать.

Большой дом кишмя кишел людьми. Сверху спускался миссионер и распевисто тянул:

- Во-от он, гостенек московский!.. Здра-авствуйте-ка. Здравствуйте!..

Он крепко пожал руку Василия и жадно стриганул глазами по Наденьке. И только теперь Василий увидел, что из моленной через ограду, перед расступающейся толпой медленно, с костылем в руках шел бледный Фирс Платоныч.

- Отец! - вскричал Василий и, бросив Наденьку одну, быстро сбежал с крыльца навстречу родителю!

- Батюшка! - поправил он себя, когда приблизился к нему.

Фирс Платоныч снял с Василия левой рукою шляпу, обнял его тою же рукою, а правой трижды крестообразно побил по лбу, животу и плечам и задрожавшим голосом сильно сказал:

- Здорово, сын... - и, поцеловав Василия, еще тверже сказал:

- Здорово, милый сын!.. - и на бороду его скользнула крупная слезинка.

Наденька стояла на крыльце, опять в окруженная пристально разглядывающей ее толпой, и уже не искала Викула, не чувствовала неловкости, но жадно вглядывалась в движения и черты большого старика и повторяла, сама не понимая своих слов:

- Как все это странно, как все это странно!.. - и не слышала, что мужики и бабы вслух осуждали ее платье, шляпу, рост и мелкие веснушки на лице.

Наконец на крыльцо взошел Викул, уже обошедший всех родных, и, увлекая за собой на второй этаж Наденьку, громко говорил ей:

- Ну вот, сюда, наверх... Тут мы тебя поселим...

- Одну?.. - спросила Наденька, но Викул не слыхал ее и уже бегал по большой и светлой, но не прибранной и неуютной комнате и уговаривал ее негромко и с оглядкой:

- Тут все мы приберем да вымоем... Устроим... Никто тебе не помешает...

- А ты! - спросила Наденька, схватив его за горячую руку.

- Я?.. - остановился он и как-то странно отшатнулся от нее.

- Я пока там, в хоромине... - и он прибавил совсем тихо, - Надо старика сперва подготовить... пока пусть, будто ты так... Чужая, будто...

Он торопливо вышел и спустился вниз, как бы боясь, чтобы кто-нибудь не заметил его рядом с Наденькой, а Наденька опять осталась одна и, остановившись у окна, смотрела на реку, и на зеленые горы, и на высокое, только что омытое дождем небо. Ей стало грустно и в то же время забавно все, что она видела и слышала. Ей хотелось пойти вслед за Викулом и поздороваться с самим Чураевым, но что-то удерживало, как будто она боялась глазастой толпы, а главное, этого большого и громогласного старика.

Тяжело отпыхиваясь, наверх поднялась Анна Фирсовна.

- Ах ты, ягодка ты моя писанная, гостьюшка ты наша дорогая! - затараторила она, - да расскажи ты мне для ради Бога, кто ты и по че сюда тебя Господь принес?.. В этакие-то наши гиблые-то буераки?.. Уж не невеста ли ты Васенькина будешь?..

Наденька обрадовалась простодушной женщине и, улыбаясь ей, спросила:

- А почему же Васенькина?..

- Дак ишь неграмотные мы, да бестолковые!.. Болтаем почем зря, уж ты не посуди!.. - и она, просто обнимая Наденьку, пощупала ее плечи. - Ух, ты какая худенькая-то!.. Ты поче же экая-то.. И платице-то эдакое любезненькое!.. А ты бы сарафан носила - все бы пополней казалась, - вдруг строго предложила Анна Фирсовна.

Наденьке сделалось уютно и тепло около этой теплой и такой пахучей доброй бабы.

- А ты кто же будешь? - спросила она у Анны Фирсовны.

- Я-то? На вот!.. Да, Фирсова дочка! Большуха!.. Сестра Васютке-то! Вот ты-то мне-ка расскажи по че сюда забралась-то?.. Это твой самокат-то, што ли?.. Лодка-то... - Анна Фирсовна кивнула на реку.

- Мой, - сказала Наденька и посмотрела на мотор возле которого столпились и диковали любопытные.

В комнату с шумом впорхнула Грунюшка и, всплеснув руками, закричала:

- Анна, да мы што же прохлаждаемся?.. Гостей-то надо ведь кормить!

Потом, увидев Наденьку, она притихла, подошла к ней близко, как к подружке, пощупала рукой частицу кружева на кофточке и спросила:

- Это почем же продают?.. - и тут же увидев сквозь прозрачную ткань нежную и розовую кожу на плече, Груня больно ущипнула Наденьку, - Щеголиха!..

Наденька взглянула на ярко-розовое, круглое, лоснящееся лицо Груни, увидела ее большие серые глаза, из которых брызгал здоровый, свежий смех и простота, и почему-то веки у нее отяжелели, а глаза быстро наполнились слезами... Растерянно смеясь, она закрыла их руками, и узенькие ее плечи затряслись от внезапных рыданий...

- Больно? - испугалась Груня.

- Да ты пошто эк-ту?.. У-у! Халда! - и Анна Фирсовна потихоньку шлепнула Груню по белокурой голове ладонью, а сама совсем по-матерински, как маленькую, прижала Наденьку к грузной и мягкой груди и лепетала с искренней сердечностью:

- Да перестань ты, ягодка моя!.. Она ведь это так!.. Не взболь...

Но Наденька подняла влажные от слез глаза и уже весело смеялась, поспешно вытирая их ладонями.

В душе ее вставало смутное сознание того, что совершилось что-то непонятное, ненужное, почти безумное, но уже непоправимое, а поэтому не надо ворошить его, не надо обнаруживать и казаться слабой, малодушной. Надо быть смелее и бойчее, вот как Груня или Анна Фирсовна. И Наденьке захотелось слиться с ними, быть похожей на них, спрятаться за них, чтобы не бросаться в глаза, не быть мишенью для этих суровых, чужих, сверлящих взглядов.

А наверх взошла Варвара и в надменном взгляде ее черных строгих глаз Наденька увидела почти презрение, будто Наденька была раздета.

Аверьян вносил наверх вещи. Кондря, разгружая из лодки товар, громко кричал на берегу с Филиппом. Груня металась с веником из угла в угол и, развевая подолом, начала мести полы и гнать мелких девочек вниз, звонко выговаривая:

- Грязи-то и так натаскали!.. Убирайтесь, убирайтесь к лешему!..

Вскоре и Прасковья Филатьевна поднялась наверх. Она ходила вокруг Наденьки, совалась без толку туда и сюда и не решалась повторить допроса: кто же она, гостьюшка? Почему простоволосая? И почему в смешной войлочной шляпе?

А Наденька не выдержала пристальных и строгих, почти враждебных взглядов и взмолилась Анне Фирсовне:

- Куда бы мне... умыться, что ли, да переодеться... Ради Бога!..

- Пойдем со мной! - шепнула Анна Фирсовна.

Но вслед за Анной Фирсовной и Наденькой снова потекла с высокого крыльца в хоромину красная вереница баб и девок. Наденька не утерпела, рассердилась:

- Скажи ты им: чего они таскаются за нами?

- Кыш, вы! - как крыльями взмахнула на толпу Анна Фирсовна и затворила сени на защелку. Потом провела Наденьку в полутемную кладовку, указала на медный рукомойник и шепотом сказала:

- А ты бы вправду сарафан надела... Мы бы тебя обрядили, басенькой доспели бы! - засмеялась Анна Фирсовна, соблазняя Наденьку, как ребенка.

- Твой? - испуганно спросила Наденька, прислушиваясь к гулу голосов в хоромине.

- На вот, да пошто? Да Грунькин, либо Варварин, она тоже сухая... А у ней все ше-олковые, да атласные!..

Наденька вдруг громко засмеялась и храбро крикнула:

- Наряжайте!

Анна утицей понеслась к Варваре, а к Наденьке в кладовку ворвалась Груня, Грунины подружки, Настя и Маринка, и еще две краснощекие, грудастые молодухи...

- Я не хочу при них! - капризно заявила Наденька, и ей действительно казалось стыдным раздеваться при незнакомых женщинах.

- Да полно ты!.. А мы тебя съедим? - вступилась бойкая Маринка и принялась перерывать в укладке разноцветное Варварино добро.

Анна Фирсовна уже расстегивала Наденькину кофточку и, когда с ее красивой точеной фигурки свалилась узенькая юбка, девки и бабы хлопнули в ладоши и хором крикнули:

- Родимые!.. В штанцах...

Наденька присела на какую-то скамейку и, сжимаясь в комочек, быстро колотила каблучками по полу и вся дрожала, весело и заразительно смеясь, как будто ее щекотали.

А девки и молодухи препирались между собой:

- Синий, синий!..

- Нет, бастее желтый!..

- Уйди ты, девка!.. Вот - малиновый!..

Варвара была рада, что ее шелковые сарафаны разжигают зависть молодух и девок, и, не прикасаясь к своему добру, щурила глаза, чтобы в полутьме кладовки насладиться красотой нарядов, и нехотя вставила:

- На пол-то не роняйте... Не мните!.. Не мните!..

- Вот этот! - ухватилась Наденька за самый яркий красный с желтыми цветами.

- Уйди ты, девка, - огрызнулась Груня, - Этот вовсе и не шелковый, Стешкин...

- Его, его хочу! - топала Наденька каблучками.

- А ну, примеряй!.. И вправду будет впору!.. Стешке-то на рост кроили.

Наденька пригнулась к полу, красиво изогнулась, поднырнула в холщовую становину с вышитыми шелком рукавами и вытянулась, как тоненькая белая свеча.

Быстро и с глухим азартом бегали по ней девичьи и бабьи руки. Одни разглаживали проймы, другие расправляли рукава, третьи одергивали красный сарафан, четвертые обвивали тонкий стан плетеной широкой покромкой из разноцветных гарусов... А Груня уже выбирала из Наденькиной прически шпильки и гребенки и крупным гребнем расчесывала темно-золотистые волосы... Расчесывала и рассказывала:

- А у нас тут как-то по зиме купцы приезжали. Волосья девичьи скупали... По тройке за косу платили!..

- Я втупор свою продала, - подтвердила Настя.

- Отрезала? - удивленно повернулась к ней Наденька.

- Ну, а как? - и Настя показала русый толстый обрубок косы, - Теперь, девоньки, они еще гуще растут...

- А правда, што там у вас бабы плешивеют? - заглядывая Наденьке в глаза, спросила Груня, и темная кладовка наполнилась веселым смехом.

В дверь кто-то сильно постучался. В кладовке смех погас. За дверью раздался голос Кондри:

- Ма-ам!.. А мам!.. Иди скорее, дедушка зовет!..

Наденька, совсем готовая, с пучком лент в косе, в малиновом нарукавнике, быстро повернулась к выходу и с преувеличенным задором потребовала:

- И я к дедушке!..

И Груня, Настя, Маринка и Анна Фирсовна, любуясь Наденькой, как собственным произведением, повели ее через ограду к моленной избе. Только Варвара отстала, затворять ящики.

Наденька на крыльце остановилась и, придерживая сердце, побледнела. Она теперь казалась пополнее, но рядом с дородными бабами и девками все-таки напоминала жиденькую Стешку.

Спохватившись, что старому Чураеву может не понравиться баловство с переодеванием, Наденька сказала Анне Фирсовне:

- Нет, я не пойду!..

- Да полно ты, Христа ради!.. - полушепотом ответила ей Анна Фирсовна и совсем шепотом прибавила, - Ты только, как войдешь, не смейся!..

И Наденька, не видя ничего и потеряв все мысли, первая вошла в сумрачную, низкую и пахнувшую чем-то вкусным избу.

Без дум, без слов она остановилась перед застольем вдруг смолкших седобородых стариков в темных кафтанах, и минута наступившего молчания показалась ей, как долгий час. В эту минуту она увидела и поняла так много, что не сумела бы рассказать за целый день. Но все-таки первее и значительнее всего ей показалась крупная фигура старика Чураева, окруженная тремя сынами, которые стояли позади отца, и все, как высеченные из агата, сливались с темно-синей стеной с поблекшими от времени красно-зелеными цветами. Потом она заметила висевшее над ними и нарисованное на потолке желтое солнышко, похожее на подсолнух.

Викул и Василий вначале не узнали Наденьку. Но при виде бледного и будто виноватого знакомого лица у Василия больно сжалось сердце, и как-то весь он съежился, как от холода, и опустил глаза.

А Викул, разглядев Наденьку и увидев в ней теперь совсем покорную, простую и похожую на всех, с которыми она стояла, твердо понял, что без нее уже не сможет жить, не сможет ждать, пока удастся подготовить, согласить отца, не сможет прятаться. Он вдруг, не отдавая себе отчета, в три широких шага подошел к Наденьке, взял ее руку и низко поклонился отцу.

- Батюшка!.. - сказал он громко и поперхнулся.

Наденька от неожиданности вспыхнула и задохнулась внезапным волнением.

Фирс Платоныч встал из-за стола, поднял бороду и, полу открывши рот, изумленно и молча смотрел на сына и на незнакомую девицу. Старики и женщины зашелестели тихими словами, и новая минута холодного бездумья и безмолвия снова прогнала с лица Наденьки краску до последней кровинки.

- Благослови! - докончил глухо Викул и грузно повалился отцу в ноги, коснувшись лбом и волосами пыльного затоптанного пола.

Ананий отошел к божнице и, криво ухмыляясь, поправил покосившуюся восковую свечку, горевшую перед темным лицом Спаса.

Только одна Прасковья Филатьена, принесшая окончившим обед гостям разбавленного жидкого медку, постояла, посмотрела, поняла и с явным недовольством храбро упрекнула мужа:

- Ну, дак ты чего, старик!.. Чего глазами-то моргать?.. То ли, се ли говори!

Фирс Платоныч отыскал глазами лицо Василия, и взгляд его вдруг стал лучистым и добрым и в то же время упрекающим.

- Это ты, што ли, ему такую кралю высватал?..

- Нет, батюшка, он сам, - уклончиво сказал Василий.

Фирс Платоныч помолчал. Обошел скамейку, приблизился к невесте и, наклонившись к ней, пристально и просто заглянул в ее вдруг снова вспыхнувшее, улыбающееся лицо с большими влажными глазами.

- А не покаешься?.. О Москве не заскучаешь? - ласково, но громко спросил Чураев.

И в голосе и взгляде Наденька почувствовала как бы опору и тепло, и к ней опять вернулся недавний задор.

- А вы не давайте мне скучать!.. - она скользнула взглядом по Василию, расправила тонкой рукой нарукавник, поперхнулась неуместным смехом и опять потупилась.

Теперь она почувствовала, что лучше бы ей провалиться, если все так, по-дурацки вышло. Что такое творится: сон это или явь? Почему она здесь, и по какому праву все эти люди окружили ее, как подсудимую?

- Батюшка, благословите!.. - услышала она сдержанный, певучий голос Василия и с усилием взглянула на него.

Но Василий сделал вид, что его не трогает вся эта сцена, и будто он не произносил никаких слов.

- Ах, вот как! - вихрем поднялась в душе Наденьки обида, но тут же она почувствовала, как горячо и сильно сжимал ее руку Викул, и вспомнилась ей ночь в степи, росистая трава и звезды, и Викул, сильный, дерзкий, сразу покоривший ее навсегда... И снова мысли и слова оставили ее. Она слегка пошатнулась на месте и коротко, но твердо повторяла себе одно только слово, в котором заключались и жалость, и любовь, и страсть, и отчаянное желание жертвовать собой: “Подожди, подожди, подожди”!..

Сумрачная тишина в моленной вдруг заколебалась при сильных строгих и простых словах Чураева:

- Широконько же вы стали нонче пошагивать!.. Без спросу, без докладу... Всяк на свой аршин!

И Наденьке внезапно захотелось сделать больно Василию. Она выпрямилась и проговорила звонко и отчетливо, весело бегая красивыми глазами по лицу Фирса Платоныча:

- Благословите!.. С Викулом я никогда не заскучаю!..

- И напряженное молчание в моленной разрядилось. Все вдруг задвигались, заговорили, качали головами, разводили изумленно руками.

Фирс Платоныч, строго допросив невесту, жениха, Василия и, выслушав упрек со стороны большухи Анны Фирсовны: “Да не тяни ты, батюшка”, - широким взмахом рук ударил себя по бедрам и, обратившись к старикам и молчавшему Ананию, с глубоким вздохом произнес:

- Давай-те уж не то, благословим-помолимся!..

Василий первый облегченно вздохнул и, с загадочной улыбкой взглянув на жениха с невестой, как бы говоря им:

“Ловко обошли вы старика!..”

Медок так и остался не распитым. Прасковья Филатьевна и Груня быстро собирали со стола. Ананий раздвигал скамейки, а Кондря с Настей стали выносить столы. Старики и старухи прошли вперед и приготовились к моленью, с любопытством озираясь на стоящих рядом Викула и Наденьку.

Прасковья Филатьевна подозвала к себе Василия и ласково глядя в его глаза, прошептала:

- Ой, ничевошеньки-то я не понимаю!.. Мудреные какие-то вы стали, детушки... Смышленые!..

Промеж баб и девок тоже шелестело перешептывание, а старик Чураев стоял впереди всех, сосредоточенно опустив голову и как бы собираясь с силами и мыслями для долгой и усердной молитвы по важному семейному случаю.

Моленная опять наполнилась народом. Ананий зажег свечи, послал Кондрю за кадильницей, за горящими угольями. Поставил перед отцом аналой с толстой и тяжелой Кормчей книгой, расправил рыжую бороду и, поджав кисти рук под мышки, уставился на иконы.

Наконец движение и шорох затихли, впереди с кадильницей протискался Кондря и стал позади Анания, к ним подошел Филипп и, к удивлению Наденьки, примкнули Викул и Василий. Наденька опять стояла одна, окруженная девицами, которые толкали ее к левой стороне и шепотом учили:

- Все бабы слева завсегда стоят...

- А когда благословлять начнут, - тогда сойдетесь...

- Да руки-то вот так, под мышки надо...

- Ты лучше так стой, не молись. Гляди на прочих.

Маринка делала гримасы и шептала Насте:

- Ровно как басурманка, бестолковая...

Фирс Платоныч поднял кверху бороду, медленно занес ко лбу двуперстный крест и громко приказал стоящему у часослова Кондре:

- Слава и ныне!..

Кондря торопливо зачастил молитву, крякая и заикаясь. А вслед за чтением дружно подхватили древний и тягучий мотив три брата:

- Благо-о-че-стие пра-а-ведны-и-их и спа-а-се-е-ние-а ве-е-р-ны-и-эх... Гре-е-хо-овны-ем пока-я-а-а-а...

За братьями подтягивал Филипп, старики и Кондря, и в тесной сумрачной моленной заметалось скорбное, скрипучее и древнее, как муки первых христиан, бесконечное стенание...

Наденька глядела в сторону певцов и рядом с широкою спиною Викула видела сухую, тонкую и перетянутую, как у женщины, спину Василия и часть его лица, строгого и искренно благоговейного с чуть-чуть шевелящейся бородкою.

“И он поет!..” -дивилась Наденька, - “По-ихнему поет”...

Потом Василий стал позади Кондри и, потихоньку отстранив его от книги, начал читать отчетливо, распевисто, как читывал здесь когда-то, очень давно...

А Фирс Платоныч, слыша его голос, все громче возглашал, все ниже кланялся, и на глазах его блестели слезы благодарности и первого большого счастья...

Все было для него значительно и прочно, все по-старому... Все сыны вот они - три сокола...

- И да бежит врази от лица его, яко тает воск от лица огня!.. - читал Василий.

- И во веки веков! Аминь!.. - скреплял Чураев, и все молящиеся, шелестя одеждами, крестились и как пестрые колосья кланялись во тьме...

Торжественно и долго служил на этот раз Чураев. Торжественно и чинно совершал обряд благословения, и даже Наденька прониклась чувством умиления перед искренней набожностью и твердой верой старого чураевского дома.

И когда все было кончено, и хозяева и гости снова тесным застольем уселись за поздний обед в хоромине, Наденька попробовала крепкого медку и раскраснелась...

она еще не знала, что по местному обычаю она уже Чураева, а не Никитина, и что в красном сарафане и парчовой бабьей кике она была прекрасна. Братья Викул и Василий, сидя возле нее по ту и по другую сторону, невольно любовались ею, забыв об окружающем и об обычаях степенности.

- Теперь моя!.. Совсем по-хорошему!.. - шептал ей Викул.

- Не опера ли это?.. Не сочинение ли художника?.. - спрашивал у нее Василий и громче восклицал, мечтательно откинувшись на спинку крашеной скамьи, понятное лишь Наденьке:

- Ах, как прекрасны все эти комедии дряхлеющего варварства!.. Наденька, испуганно и возбужденно сверкая в его сторону глазами, старалась говорить лишь с Викулом:

- Грунюшка-то, как полевой цветок! Смотри, какая она яркая! - и обращалась через стол с вопросом к Груне:

- Грунюшка! О чем ты, милая, задумалась?

- А старик-то как величавен! - опять негромко говорил над ухом Наденьки Василий, указывая глазами на громко говорившего с гостями родителя, - Шаляпину его играть! Другому бы я не доверил!

Прохор Карпыч, все время молчавший, покачивал в такт Фирсовым словам седой головой и, казалось, удивлялся небывалой разговорчивости Фирса, который все громче и громче говорил:

- Ишь, чем нашел уязвить меня: сынка де на Москву в студенты отослал! Студенты де царю и Богу супротивники! А вот Господь привел увидеть и услышать, што сыны мои не переступили наш закон, не попрали веры благочестия. Уразумел я, благодарение Богу, речение Соломона-царя, што мудрый сын веселит отца!

И вдруг Чураев строго повернул свое лицо к сынам, Василию и Викулу, и громче прежнего заговорил:

- Не для ради хвастовства и пустозвонства говорю я это, а для ради веры в вас, сыны мои! Дабы и впредь избавил вас Господь от всякого непотребного соблазна!..

Последние слова он крикнул, как угрозу, и видя, что Наденька испуганно остановила на нем свои глаза, он улыбнулся ей так ласково, что вокруг глаз его образовались мелкие морщинки, и сказал:

- Голоса моего громкого не бойся, молодушенька! Будешь хорошей - никто тебя у нас не изобидит! А изобидит - мне пожалуйся!

Потом он стал расспрашивать Василия подробно о Москве, о тамошних порядках, о вере, книгах и иконах.

Василий улыбался все той же загадочной улыбкой и отвечал:

- А тексты, а бичи для супостатов? - спросил Чураев.

- И тексты, и бичи, и подлинные документы страшных заблуждений! - с какой-то горячностью сказал Василий.

Чураев был настроен благодушно, несмотря на неудачное начало дня. Он ухмыльнулся, положил руки на костыль, уперся на них подбородком и спросил:

- А царя тебе не доводилось видеть?

- Доводилось. Приезжал он на Москву.

- Не слыхал. Едва ли.

- А пошто же?

- Стесняется, быть может...

- Ну, нет, - твердо сказал Фирс Платоныч, - Доведись бы до меня - я взял бы обрядился побастее, пошел бы да и сел там. Да и послушал бы: о чем судачит мой народ, какими нуждами, докуками болеет? Какому Богу верует!..

Говорил это Чураев сильно и внушительно, как будто царя учить хотел.

Наденька невольно робела и терялась перед этими словами, силой и уверенной прямотой. И казалось ей, что она маленькая, жалкая былинка, подхваченная против воли и увлекаемая куда-то зыбкой, жуткой и величественно властной бурей.

Только Василий все еще смущал ее и волновал своей загадочной улыбкой, своими странными словами и какими-то нетерпеливыми, иногда резкими движениями...

И недаром. В Василии росла и набирала сил другая буря. Пока она молчала, пряталась и, как молодое вино в крепких мехах, бродила и искала выходов, металась и кричала о себе. Но все вокруг было крепко, веками заковано в стальные латы.

Когда стемнело, и когда Викул с Наденькой, как супруги, ушли наверх к себе, Василий украдкой ускользнул на улицу, а с улицы на реку и пошел во тьме один по берегу, прислушиваясь к говору воды с камнями.

Он был слишком переполнен своими думами и впечатлениями последних дней, сравнениями и противоречиями и своим горем, от которого хотелось плакать и кричать или кого-нибудь оскорбить, избить до полусмерти.

Вот он и здесь, где все его родное, милое, бесценное, и в то же время темное, постылое, кошмарное, как страшный сон...

- Как быть?.. Что делать?.. Как вести себя?..

И тонкой, певучей струной за всем этим звенело другое, непрерывное, неизлечимое: “А Наденька?..”

Он ушел далеко по крутому берегу. За сапоги его цеплялись камни, за поддевку - колючие кусты шиповника. Вечер был тихий и звездный, наводивший грусть о прошлом, нашептывающий никогда не слыханные сказки.

Вокруг - гигантской, зубчатой, полуразрушенной оградой стояли горы, как будто приблизившись одна к другой и к берегам реки, и, слушая ропот воды, они слушали эти тихие, им одним понятные и нескончаемые сказки.

Василий улыбнулся суеверию и пошел дальше, взбираясь еще на уступ скалы, с которой в детстве он не раз спускал вниз в бушующую реку камни.

Но вот у самого почти уступа он вдруг остановился и почувствовал, что шляпа у него на голове зашевелилась, а по телу пробежал колючий, сковывающий движения, мороз.

Да, он услышал женский плач... Он укусил себя за палец, дернул за бороду и медленно продвинулся вперед. Теперь он ясно услыхал придушенные рыдания, перемешивающиеся с глубокими вздохами и тихими причетами. Василий бросился вперед и не своим осипшим голосом громко позвал:

- Гру-у-нюшка-а!

Плач затих, и выбежавший на уступ скалы Василий увидел прижавшуюся к серым камням, точно распятую сестру.

- Родная ты моя! - взволнованно захлебнулся он, - Скажи мне, что такое? Отчего ты тут? Скажи, родная!.. Днем ведь ты была такой веселенькой. Ну скажи же, не таись!

Василий обнял плотную, округлую фигуру девушки, пахнувшую новым сарафаном и еще чем-то молодым, здоровым и волнующим, и впервые ощутил, что Груня выросла, созрела для любви и жизни.

- Ну, откройся. Расскажи от чистого сердца: любишь, да? Кого?

- Ан... то... на... - всхлипнула Груня, и у нее вышло и так забавно и по-детски искренно, что в голосе Василия невольно сквозь накопившиеся слезы задрожал смех.

- Вот-те раз! Это какого же Антона?.. Не того ли, что со мной все дрался? Черномазенький?

- Он маленький тогда был... - заступилась Груня...

- А теперь вырос? Ну и что же? В чем же дело-то? Отец не отдает? - допрашивал Василий.

И девушка опять вся задрожала, затряслась и, едва выдавливая из себя слова, сказала:

- Он... кля...тву ото...бра-ал... - и снова громко, безутешно заголосила...

- Клятву? - стараясь проникнуться значением этого слова, тихо спросил Василий и повторил уже для самого себя значительно и еще тише, - Клятву...

- А я... как видела сегодня... што Викула... с городской благосло...вил... - и снова залилась, снова зарыдала, вырываясь из объятий брата, - Не ста...ну я про...сить... Не бу...ду я... Не ста...ну жить на све-е-те...

Василий чувствовал, что девушка готова броситься с утеса и еще крепче обнял сильное, трепещущее тело Груни и лепетал, не понимая своих слов:

- Что ты, что ты? Да быть этого не может! Я упрошу его! Я упрошу!

Но Груня билась, голосила осипшим некрасивым голосом, и Василию передалось ее непоправимое отчаяние, ее тоска, ее надорванный протест против насилия.

Василий с силою тряхнул за плечи Груню, как будто обнаружил, что во всем виною она сама, и голосом, каким ни с кем и никогда не говорил, стал громко выкрикивать:

- Не может быть! Я этого не допущу!.. Не допущу! - и, почуяв, что сестра притихла, он снова крепко дернул себя за бородку, так что в руке осталось несколько волосков. И совсем тихо, почти шепотом, заговорил:

- Ты слышишь, я не допущу, чтобы тебя, молоденькую и пригожую, задушили в этой черной затхлой яме... Да никогда! Да ни за что!..

И он еще поспешнее, еще тише зашептал, как будто уже не Грунюшке, а самому себе:

- Мы будем лгать, будем прикидываться, льстить, разыгрывать комедии, но против солнца не пойдем!.. Нет, не пойдем!

Василий как-то сгорбился возле сестры. Резко кивнул ей головой, и во всей его сухой и жилистой фигуре выковалась твердая решимость и гордое, торжествующее злорадство.

Они долго сидели с сестрой на утесе, как две вещие птицы, и, наговорившись досыта, в обнимку пошли вниз совсем веселые, обрадованные хорошо придуманному новому обходу старика Чураева.