е без волнения вошел Василий в зал Политехнического музея на лекцию профессора Лаптева и не без гордости рассматривал особенную, избранную, благородно-любознательную публику, перед которой должен развернуться уголок знакомой, родной ему жизни.

Он слегка стыдился смелых и поспешных выводов в своей статье, написанной почти задорно полемически, но втайне переполнение аудитории приписывал тому, что статья заинтересовала публику.

- Да ведь это наш!.. Я ехал с ним в одном вагоне!..

А Наденька, сидевшая между братьями, злорадно прошептала над ухом Василия:

- Чего вы побагровели?

Оказалось, что и лектор начал со статьи:

- Я очень благодарен уважаемой газете за предупредительное отношение к моей лекции, но должен все-таки прежде всего устранить одно маленькое недоразумение. Дело в том, что статью писал, без всякого сомнения, какой-нибудь талантливый сектант, который, очевидно, и на науку смотрит, как на сектантство. Между тем, я никогда не собирался навязывать кому-нибудь какие-либо новые религии. Я только ученый и, как ученый, буду совершенно объективно излагать интересующие меня факты.

К счастью Василия, профессор не остановился на содержании статьи и перешел к своей программе.

Он взял в руки бильярдный кий, отступил на шаг от кафедры, и по его сигналу в зале воцарилась шелестящая, слегка смеющаяся, нетерпеливо ожидающая темнота, в которой отчетливо послышалось гудение готового к работе кинематографического аппарата.

По стуку кием в пол аппарат отбросил на экран карту России - густую сетку из дорог, рек, горных хребтов и бесконечных точек - городов и сел.

- Если бы вы, господа, - звучал из темноты совсем молодой высокий голос лектора, - сели на аэроплан и полетели из Москвы в Китай, то вам пришлось бы лететь, по крайней мере, две тысячи верст равнинами России, пока ваш путь не был бы отмечен высоким Уральским хребтом. Перевалив его, вы снова полетели бы над гладкими полупустынными пространствами, лишь кое-где прорезанными мелкими артериями рек.

Профессор провел кием по карте по извилистым черным бороздкам Оби, Иртыша и Енисея и продолжал:

- Над этими пространствами вам пришлось бы лететь тысячу, и две, и три верст, пока вы наконец увидали бы голубое, похожее на кривую казацкую саблю Байкальское море.

- Но, пролетая над Байкалом и озирая ширь Сибири, вы налево, вплоть до Ледовитого океана увидели бы ту же бесконечную равнину лесов, степей и тундр, а направо вы не могли бы не заметить большой и синий каменной стены, которая тянется с запада на восток около тысячи верст и отгораживает Сибирь от Китая... Эта-то каменная синяя стена и есть тот край, по которому я только что закончил мое двухлетнее путешествие.

Лектор снова стукнул кием в пол, и на экране появилась панорама необъятного пейзажа, изрытого горами и ущельями, скалистыми утесами и белоснежными вершинами далеких ледников.

- Вот он! - ликующе воскликнула Наденька и, испугавшись своего голоса, доверчиво схватила за руку Василия.

- Вы видите перед собой, господа, черты глубоких морщин на лице угрюмого Алтая! Время начертало здесь небрежными штрихами древнюю прекрасную сказку строения земли, которую на наш язык нам переводят геологи. Я же попытаюсь рассказать вам вкратце быль о заселении этого края русскими людьми.

Почему-то по всему телу Наденьки прошел озноб, а на ресницах задрожали слезинки.

- Какая сказочная даль! - с глубокой грустью еле слышно прошептала Наденька и, чувствуя, что Василий осторожно убрал свою руку, она закрыла губы, готовая сказать ему ласковое слово.

А лектор между тем начал с Ивана Грозного, опричники которого разогнали по дебрям и лесам мирных россиян, провел мимо притихших зрителей неистового Аввакума, первого изгнанника в далекую Даурию. Потом на полотне экрана появился грозный атаман Ермак, проложивший кровавый путь к Иртышу. Потом предстал в напудренном парике соратник Великого Петра - Демидов, начавший горный промысел в горах Алтая.

И вдруг, как будто полотно исчезло и перед зрителями распахнулось огромное окно, через которое вдали опять заголубели причудливые посеребренные вечными снегами горы, потекли бирюзовые реки, заколыхались хвойные кедровые леса, и появились люди, живые, настоящие во плоти и крови.

Давно оставленные и почти забытые Василием, они теперь опять все ожили, родные, близкие, на крылечках и завалинках своих хоромин, на работе у зрелых полос, на молитве у часовен, верхом на лошади, с ружьем, возле пугливо настороженных диких изюбрей.

Наденька сильно вытянула вперед шею, впилась горящим взглядом в картины, вслушивалась в простые, почти бесстрастные, но трогающие слова профессора, и в душе ее все ярче расцветала греза:

- Побывать бы там! Такое все там новое, такое чистое!.. Как будто у царя Берендея.

Василий, всматриваясь в родные картины, чувствовал, что страстно полюбил профессора, кинематограф, чуткую внимательную публику.

А Викул удивленно улыбался и там, где лектор развернул на полотне знакомое ущелье с родной рекой, он даже приподнялся и воскликнул:

- Ок-казия! Ведь - это наше все! Как наяву!

Но чародей профессор развернул на полотне и самую Чураевку и самые дома, все три подряд: большой, хоромину, моленную... Настоящие, чураевские прочные дома со всей оградой.

- Вон матушка бредет к моленной... - азартным шепотом объяснил он Наденьке. - А это Кондря, мой племянник. Ишь, снял узду с Игреньки и прогоняет за ворота... Чудно, ей-Богу! И Пестря! Глядите: Пестря греется на солнышке. А это Грунечка!.. Груня, сестра наша, помои выливает... Ишь, балует, язык кому-то показывает... Ок-казия!

- Сам Фирс Чураев, - говорит меж тем профессор, - В это время был на пасеке, и мне не удалось снять его, а между тем этот патриарх-старообрядец обладает безусловно характерной, показательной внешностью.

И профессор показал седобородых, как святители, Марковея Егорыча и Фрола Лукича на их лесных заимках, среди цветущей зелени, на фоне гор, высоких, синих, четко упирающихся в бирюзовое небо.

Вспыхнул свет и лектор объявил о перерыве.

Публика задвигалась, наполняя зал текучим, шумным говором, и Наденька заметила, что многие лица обращены в их сторону на черную фигуру высокого и волосатого старообрядца Викула.

В противоположной стороне зала ряд стульев занимала семья Корнея Сисипатрыча, и Никодим указывал товарищам-студентам на Василия и Викула.

Наденька с праздничным искрящимся взглядом подошла к Василию, украдкой потрясла его за кисть и прошептала:

- Ну как же хорошо! Как хорошо! Но почему ты... - она осеклась и тотчас же поправила себя, - Почему вы такой хмурый?

Василий посмотрел сухо в ее глаза, и Наденька прочла в них незнакомую жестокость. Не сказав ни слова Наденьке, он отвернулся от нее, разыскивая глазами профессора, с которым хотел познакомиться. Наденька осталась одна среди зала и стояла как бы забыв, куда ей надо идти. Потом она пошла и села на свое место.

Викул пошел было искать ее, но по дороге кто-то тронул его за плечо и небрежно протянул знакомым голосом, слегка картавя:

- Разбогате-ел. Не узнает!

Он оглянулся и узнал Минаева, пришедшего на лекцию с опозданием на целый час.

Минаев пришел сюда, во-первых, потому, что был знаком с профессором еще в Сибири, а во-вторых, ему необходимо было спешно повидать Сергея Дмитриевича, который был в Москве его главным советником и юрисконсультантом.

В великолепной, разделенной на две части бороде, в тончайшем черном сюртуке, в меру холеный, красавец и богач Минаев держал себя, как дома, просто и с непринужденной ленцой.

- Ну, как проводишь время? - спросил он Викула и, не дожидаясь от него ответа, проталкивался к креслу Никитина, издали раскланиваясь с каким-то еще знакомыми.

Присутствие красивой девушки оживило Минаева, он разболтался, много смеялся, показывая белые мелкие зубы, мешал Наденьке слушать вторую часть лекции, то и дело, то и дело перегибаясь к ней через два кресла и, наконец, по окончании лекции, перехватил у кафедры профессора, представив ему всю компанию, и в вестибюле громко всем предложил:

- Господа, я вас сегодня приглашаю прокатиться на моей обнове. Я приобрел автомобиль.

После небольшого совещания было решено: машину спрыснуть, но Наденька сказала, что устала и поедет домой.

- Ну вы тогда всю нашу компанию расстроите! - сказал Минаев, впереди всех идя к выходу, и на небрежный жест его руки к подъезду подкатил блестящий черный пятиместный мотор, и все мужчины, кроме Викула, любезно очищали путь для Наденьки, которая все еще колебалась и медлила, посматривая то на Викула, то на Василия. Но Викул первый ввалился в дверцу, а за ним Наденька и, после взаимного препирательства в любезности, вошли профессор и Сергей Дмитриевич.

Минаев, рассчитав, что для одного не хватит места, толкал в дверцу Василия и фамильярно говорил:

- Входи, входи! Я сяду с шофером.

Но в это время в полосе света возле машины появилась стройная фигура Яблочного, и Василий возразил Минаеву:

- Нет, я на резвом!

Минаев не настаивал и, не захлопывая дверцу, крикнул Василию:

- Не перепутай же - к Яру!

Шофер сообразил, что больше приказаний ждать не следует, рявкнул в сигнальный рупор на пошедшего впереди Корнея Сисипатрыча.

Василий, в первую минуту очутившись одиноким, почуял в сердце щемящую боль и хотел сказать Корнею, чтобы вез его домой, но Корней был чем-то раздосадован и сразу пустил коня полным ходом впереди автомобиля, бросил назад вместе с сердитым взглядом:

- Врешь, пес! Не может того быть!

И начал состязание с машиной.

Яблочный понес форсисто, щедро распустив короткий хвост и весело прядая острыми ушами, но скоро позади закрякал продолжительный настойчивый сигнал: “С дороги!”

- Врешь, сукин сын! Не дам тебе дороги! - озлился Сисипатрыч и шел по самой середине улицы, слегка виляя, чтобы не дать автомобилю обойти себя.

Но автомобиль с грозным ревом шел напролом, почти цепляясь крепкими частями за изящный хрупкий экипаж Корнея.

- Гок... Го-о-й!.. - в последний раз прикрикнул Сисипатрыч и вдруг грохнулся всей тушей вниз, под затрещавший экипаж к ногам вздыбившегося рысака.

Василий вылетел из экипажа и, помогая подняться Сисипатрычу, не заметил, как исчез из глаз блестящий черный дьявол с желтыми глазами.

- Значит, не судьба! - сказал Василий и пошел искать извозчика, чтобы помочь доставить домой изуродованный экипаж и захромавшего Яблочного.

Однако когда Василий вместе с ругавшимся и охавшим Корнеем Сисипатрычем медленно при помощи захудалого извозчика двигались домой, их снова настигла машина и высунувшийся из нее Викул закричал:

- Куда же ты?.. Меня послали за тобой!..

Василий постоял в раздумье, взглянул на грузную фигуру Сисипатрыча, грозившего судом шоферу и Минаеву, сел в мотор, сказав Корнею:

- Ты не волнуйся... Я переговорю с Минаевым...

Но желание переговорить с Минаевым и ближе познакомиться с профессором у него вскоре исчезло, и даже тайная обида притупилась в нем, когда он с рассеянной улыбкой вступил в великолепный, пышный, как покой сказочного Черномора, ресторан.

Море мягкого струящегося сквозь матовые люстры света, белоснежные ряды столов и густо движущиеся на фоне белых скатертей черные смокинги и сюртуки, звонко смеющиеся, сверкающие бриллиантами разряженные женщины, звон посуды, звуки шпор и струнного оркестра - все это ошеломило не только Викула и Василия и Наденьку, впервые попавших в эту обстановку.

Даже Сергей Дмитриевич и сам профессор с притихшими голосами, с улыбками и полупоклонами выслушивали вопросы расторопных и услужливых официантов, похожих на откормленных ювелиров. Только один Минаев, повысив голос, обращался с ними на ты и пренебрежительно критиковал их предложения:

- Отвяжись ты со своим дурацким расстегайчиком!.. Консоме де валяй? Сам ты валяй! А вот ты нам два ростовских каплуна - это на второе. А на первое - матлот из стерлядей... Крюшону наведи побольше, только со льдом. Да позови еще людей: что вас всего тут двое?

И тотчас же у спины каждого из гостей стояло по лакею, которыми распоряжался сам Минаев, учитывая вкусы и желания прежде всего Наденьки, потом профессора и Никитина и после всех, с легкой иронией, Василия и Викула.

Наденьку и профессора посадили рядом на самом почетном месте. Василий сел справа между Минаевым и профессором, а Викул возле Наденьки между нею м Сергеем Дмитриевичем. Конец стола со стороны эстрады остался свободным.

Наденька сидела лицом к эстраде и не знала, смотреть ли ей мускулистую девицу, эластично извивавшуюся на позолоченной трапеции.

Вообще после того, как появился Минаев, Наденька притихла и, несмотря на усердные его ухаживания, была задумчива, хотя и улыбалась горящими от света и приподнятого любопытства глазами.

Минаев, несмотря на все изящество его манер, на вкрадчивый любезный баритон, на холодные и красивые глаза, казался ей слащавым и не искренним. Напротив, профессор привлекал ее своей серебряной бородой, загаром открытого лица и светлой лысиной, над которой так гармонично соединены любовь к природе и культуре.

Впрочем, в душе у Наденьки был хаос. Она не могла разобраться во всем, что так могуче хлынуло к ней в душу. И та, и эта жизнь прекрасны, и Викул, и Василий были близки, дороги, но почему так грустно и тоскливо отдаются в сердце эти купленные песенки и этот примитивный, совсем не совершенный по исполнению, вальс...

Ах, как жадно открывается душа для новых неизведанных звуков жизни, как просится она куда-то далеко, в сказочный и новый край, на белоснежные вершины, и непременно вместе с сильным человеком.

Наденька украдкой взглядывает на Василия, который тихо и выразительно о чем-то говорит с профессором. А Викул между тем, как бы нечаянно, но сильно прикасается рукой к ее руке, и в этом прикосновении Наденьке передается его трепет, похожий на требование напряженно помнить, что он, Викул, здесь, со свежей, властной, неизрасходованной силой любви.

На эстраде носится француженка, легко и грациозно, но все ее улыбки и движения проданы за деньги, брошены невнимательной, бушующей толпе, занятой едой и вином. И Наденьке жаль бедную этуаль.

Официанты, не давая доесть закуски, допить вино, быстро убирали от гостей тарелки, подавали новые кушанья, наполняли бокалы.

Никитин говорил с Минаевым.

- Мне ваш шофер напоминает остроту, которую сказал один наш депутат, но который не пришлось увидеть света... Мотор - министр, пассажир - российская общественность, а шофер - агент власти на местах... Вот современное превращение гоголевской тройки. И девиз: давить прохожих и проезжих, - Никитин саркастически смеялся чисто выбритым лицом и энергично правой рукой жестикулировал.

Но Минаев не особенно вникал в смысл этих слов, приветливо кивал Наденьке, напоминая о недопитом бокале, и успевал с обворожительным упреком бросить ей:

- Ведь вы единственная среди нас!

Никитин и профессор после третьего бокала чуть-чуть захмелели, и Никитин, поднимая брови и вытягивая губы, простодушно возмущался:

- Были среди них и такие господа, которые...

Но здесь Минаев сделал собеседнику многозначительный знак и, понизив голос, как бы к стати заговорил о беспардонности одного степного губернатора, который тормозил его субсидию на пароходство.

Между тем Василий вкрадчиво и вдохновенно говорил профессору:

Профессор слушал Василия рассеянно и снисходи-тельно, как студента. Он и не думал, что перед ним его коварный критик, чувствительно задевший его своей статьей. Кроме того, Лаптеву, немножко выпившему, самому хотелось говорить. Присутствие и милое внимание хорошенькой курсистки вдохновили старика, и вскоре он, поймав всего два слова из речи Василия, все горячей и громче начал говорить:

- Это вы хорошо сказали: “национальная красота”. У нас пока только композиторы поняли и оценили ее. Чайковский, например. Затем я вспоминаю Римского-Корсакова, моего товарища по школе и большого друга... Ах, что это за чуткая - сказал бы - обожествленная душа!

И профессор повернулся к Наденьке:

- Лучшею из опер я считаю ту, которую еще никто-о не знает! - хитро улыбнулся Лаптев, - Но я ее знаю хорошо: всю партитуру не раз еще в эскизах слышал. Ах, что за красота! Какая глубина, сколько истинной поэзии! - восторженно и молодо рассказывал профессор уже всем, как с кафедры. В основу этой оперы - вы ее, наверное, скоро услышите - композитор положил красивейшее русское сказание о невидимом граде Китеже... Слыхали вы, конечно, эту легенду... О, это надо видеть и слышать, чтобы насладиться всею красотой легенды, облеченной в музыку. Коровин уже и декорации пишет, - потихоньку прибавил Лаптев и подчеркнул, строго подняв палец, - Коровин!

Наденька глотнула из чашки дымящегося кофе, в который Минаев незаметно подливал ликеру, сверкнула глазами по гудящей публике и, увидев на эстраде розовенькую бабешку, визгливо и развязно лепетавшую последнюю новинку-песенку, от которой сыто хохотали многие мужчины, с сокрушением спросила профессора:

- Ах, почему, профессор, действительная красота бывает только в книгах, в операх, в картинах?.. Где же в жизни эта красота?.. - она широко открытыми, немного грустными и потемневшими глазами, как бы с упреком посмотрела на Василия.

- И в Жизни много красоты, но мы ее не замечаем, - наставительно сказал профессор и потянулся чокнуться с Минаевым.

Минаев, порядочно подвыпивший, не разобрав в чем дело, поднял бокал и, приглашая всех с ним чокнуться, громко сказал:

- За красоту, Надежда Сергеевна!.. За вашу красоту!..

Все враз заговорили, выпили. Бокалы вновь наполнились, Никитин поднял бокал и с преувеличенной торжественностью провозгласил:

- За красоту свободной мысли, господа!

У Наденьки все ярче разгорались глаза. Она пила все тосты и сладко волновалась, потому что собирался и, видимо, не мог осмелиться сказать свой тост Василий. Ей казалось, что он непременно должен что-нибудь сказать большое и решительное, так как слишком долго за последнее время молчал и что-то в себе вынашивал.

Но в это время поднял свой бокал профессор.

- Предлагаю, господа, мой тост за красоту природы, за красоту ее познания, за красоту просветленной будущей России, на торжество которой пусть больше явится ее подлинных сильных и простых сынов, как здесь присутствующие Чураевы!

Василий смущенно опустил глаза, а Викул гордо посмотрел на Наденьку.

А Наденька, увидев, что Василий, как-то стушевался, сама наполнила свой бокал и, чуть расплескивая вино на скатерть, откинула назад голову, и голос ее зазвенел задорно и почти капризно:

- А я пью за любовь!.. За красивую любовь, готовую на жертвы, на подвиги! - В ее глазах и голосе был вызов, почти внезапная истерика.

Сергей Дмитриевич задержал свой бокал и, изумленно улыбаясь, посмотрел на Наденьку:

- Наденька! Голубчик, это не на тему!

- Да погодите вы! - звонко закричала Наденька Минаеву, - Я еще не кончила... - Но, помолчав, она беспомощно опустила руку с бокалом, как будто не могла сдержать его тяжести и как-то забавно мелко засмеялась... - Папа!.. Ты прости меня: я пьяна... - созналась она с усталой грустью, - Но я пьяна не от вина. А от любви!.. - опять зазвенела Наденька.

- Наденька! - взмолился Сергей Дмитриевич, нежно улыбаясь ей явно пьяными глазами.

- Да, от любви! - упрямо повторила Наденька и снова загадочно рассыпала серебристый смех. - Угадайте, кого я люблю? - и Наденька скользнула взглядом по всем мужчинам.

Василий, до сих пор не поднимавший глаз, только теперь выпрямился и смотрел куда-то мимо публики сухим и жестким неприятным взглядом.

- Кто не откажется пойти со мной на край света? - уже не спросила, а потребовала Наденька.

Викул встал, громко, просто и поспешно заявил:

- Я!

Взяв свой бокал, встала и Наденька, и с какой-то усталой покорностью сказала, стараясь не глядеть на Викула:

- Да, ты... - чувствуя, что этой фразой она завершила все, спросила у Сергея Дмитриевича:

- Отец, ты слышишь?..

Наступила долгая мучительная пауза, после которой Минаев встал с места и совершенно серьезно объявил:

- Я от всей души рад этому сюрпризу!.. Надежда Сергеевна! Викул! Поздравляю!.. - и, многозначительно взглянув в рассеянное лицо Сергея Дмитриевича, Минаев пожал плечами и прибавил, не скрывая удивления:

- Ай, да Викул! Тихий омут!..

И Минаев вдруг свирепо набросился на привыкших ко всему официантов:

- Чего же вы, дурачье, столбами стоите?..

- Чего изволите? - заискивающе склонились к нему все шестеро.

- Шампанского, конечно! - заревел Минаев.

На сцене в это время грянул хор.

Всем стало страшно весело. Всех громче хохотал Василий, который вдруг преобразился из застенчивого юноши в задорного кутилу и, пожимая руки Викулу, кричал:

- Люблю, братан! Люблю за смелость и за прямоту! Дай Бог на счастье, на совет да на любовь!.. Молодчинище!..

А Наденька, вся розовая от вина и возбуждения, потемневшими глазами бегала по лицу Василия и говорила:

- Да, Викул сильный!.. Викул смелый!.. Не то, что вы! Вы слышите? - спрашивала она у Василия, а Викулу уже приказывала:

- А ты мне купишь обязательно мотор. Только не сухопутный, а для реки. Пусть ваш Минаев не кичится своим автомобилем!.. - и она торжественно посмотрела через тяжелые, лепные стены ресторана куда-то страшно далеко и заговорила, как сама с собой:

- Я обязательно хочу по вашим бирюзовым рекам плыть все дальше, дальше... На край света!..

Викул слушал Наденьку и не сводил с нее больших серьезных, ослепленных счастьем глаз.

А Минаев, бросив деньги по счетам, тормошил меланхолично притихшего Никитина и требовал капризным голосом:

- Какого черта, господа!.. Была на пятерых одна, и ту чалдон заангажировал... Я хочу к женщинам!.. В Стрельну, господа!.. К цыганкам!.. К женщинам!..

У всех других столов поужинавшие гости кричали так же бурно, и в общем угаре первоклассного ресторана тонул задор подвыпившей компании.