икулу необходимо было прежде всего продать свои меха. Он беспокоился, что наступает лето, и меха могут попортится. Поэтому назавтра же они с Василием направились искать меховщиков.

Викулу на этот раз бросилось в глаза обилие мяса. Оно ярко кровавыми пятнами глядело из окон почти каждой бакалейной лавки и напоминало Викулу о городской греховности: стоял Петровский пост, а москвичи торгуют мясом.

Теперь, когда он шел пешком, Москва казалась ему менее нарядной. Отовсюду выпирали грязные, засаленные стены, двери, вывески, ворота. Даже большие новые дома, с узорной лепкой и покраской, казались запачканными, угрюмыми и подавляли своей молчаливой грузностью. Так сильно подавляли, что не только люди, лошади и экипажи были маленькими и ничтожными, но целые церкви были задавлены домами, загорожены и утопали среди стен, как на дне колодцев, напрасно вытягивая к небу потускнелые кресты.

- Эк мирское-то все Божеское задавило!.. - сказал Викул, прервав рассказ Василия о московской старине.

Василий посмотрел на брата, потом на семиэтажный серый дом, возле которого в углу стояла церковка, и, сдержанно вздохнув, ответил:

- Это еще что за дома! Вот в заморских государствах, - там есть и в двадцать этажей и более.

- В двадцать? - недоверчиво протянул Викул и спросил серьезно:

- А может это башня Вавилонская?

Василий искренно и звонко рассмеялся, откинув голову назад.

- Там башен этих, милый мой, десятки тысяч.

- А рухнуть все они когда нето!.. - сурово и уверенно отозвался Викул и потом долго молчал, рассеянно слушая рассказ Василия об Америке.

На этой мысли Викул ловил себя и втайне мучился: вот она Москва - и его затягивает в свой греховный невод.

И врасплох допрашивал Василия: - А ты как насчет Бога-то? Небось тоже не больно тверд!

Василий отвечал полусловами, полу шутками и то и дело отвлекал упрямый разум Викула куда-либо в сторону, на разные попутные подробности.

Почти незаметно оказались они на Кузнецком Мосту, в роскошном магазине меховых товаров, и здесь на предложение Василия упитанный и розовый управляющий с подозрительной улыбкой сказал:

- Какие же теперь могут быть меха? Молью испорченные? Притом же не сезон! Нет-с, кому-нибудь на Старой Площади либо на Сухаревке предложите.

Викул строго оглядел щеголеватого, с брюшком приказчика, кольнул глазами его гладко прилизанные волосы с прямым пробором посредине и, повернувшись к выходу, спокойно сказал Василию:

- Пойдем - не смыслит он ни лешего!

- А вы потише тут! - прикрикнул управляющий.

Викул постоял немного, исподлобья наблюдая за прилизанным приказчиком и, усмехнувшись, молча вышел вслед за братом.

- Со своим добром да кланяйся! - проворчал он, направляясь вдоль домов, и решительно прибавил:

- Домой увезу.

Они свернули на Петровку, и здесь у витрины цветочного магазина Василий увидел Наденьку. Он даже задержался, как пораженный неожиданностью. Наденька стояла в профиль, лицом к витрине и смотрела на свежие цветы, яркой, разноцветной и нарядной семьей глядевшие на улицу. Василия поразила в Наденьке едва уловимая покорность, как будто она, страстно влюбленная в цветы, не может наглядеться на них, оторвать от них взгляда и не имеет средств купить хотя бы один душистый, свежий, восхитивший ее взгляд букет. Наденька впервые показалась Василию униженной чувством зависти, и он невольно вспомнил, что Наденьке двадцать два года.

Но в это время Наденьку увидел Викул и обрадовано просто протянул:

- Серге-евнушка!

Наденька обернулась, и в глазах ее засветились зеленоватые огоньки.

Ф-ирсовичи! - в тон Викулу ответила она и почему-то протянула руку сначала Викулу, хотя Василий стоял ближе к ней.

Она быстро побежала возле них на Театральную и залепетала, снизу вверх рассматривая Викула:

- Ну, как ваши дела? Довольны вы Москвой? Что вам в ней больше всего нравится? Вы хмуритесь!.. Меха?.. Ах, меха-а? Какая проза.

Наденька украдкой взглянула на Василия и снова обратилась к Викулу.

- А вы при солнышке совсем не страшный. И вам не жарко в этом кафтане? А отчего вы волосы не стрижете? Вам жалко кудри, да?

А Наденька между тем предлагала Викулу свои услуги по продаже мехов. Она рассказывала, как однажды вместе с отцом, выбирая для себя на шубу мех, она познакомилась с меховщиком на Старой площади.

- Он так много говорил тогда о меховом промысле и о том, как трудно добывать хороших зверей, что, кажется, вас встретит с распростертыми объятиями.

Наденька потом заинтересовалась и мехами. Она решила их теперь же посмотреть и, к удивлению Василия, пешком пошла в Замоскворечье.

Василий весь ушел в себя, притих, насторожился и все глубже погружался в прошлое, совсем недавнее беспечное, окрашенное в яркие цвета, и вплоть до дома не сказал с Наденькой ни одного слова.

И только когда дома Викул распаковал меха, а Наденька с азартом любовалась ими и прикидывала их себе на плечи - припадала к пушистым и пахучим соболям разрумянившейся щекою, - Василий улыбнулся Наденьке и спросил:

- Позвольте мне подарить вам вот этих двух соболей!

- Да они еще не ваши! - вопросительно взглянув на Викула, сказала Наденька капризным тоном. А Василий в это время подумал против воли и желаний оскорбительное: “Перед цветами, соболями, а может быть, и перед золотом и ты не устоишь”!..

Викул поглядел на Наденьку в упор и спокойно вымолвил:

- У нас дележки не было. А для тебя, если поглянутся, - хоть все возьми! Тут соболей на шубку вдосталь наберется.

Наденька еще раз посмотрела на Василия и Викула и с обидой в голосе спросила:

- Да что вы, господа?.. В уме?.. - и она совсем обиженно взглянула на Василия:

- Как вам не стыдно?..

И к обиде ее примешалось недавнее, почти вчерашнее: Наденька написала Василию, прося его придти к ней, чтобы вместе с ним поехать на дачу. Она так долго ждала этого случая, надеясь много сказать Василию и многое услышать от него. Об этой поездки она думала еще с зимы и ждала ее, как праздника. А он не только не пришел, но и не ответил ей, и она должна была сама идти к нему... Правда, огорчение Наденьки смягчило то, что у Василия была уважительная причина - он встречал брата. Но это что еще за новость: предлагать ей меха? Неужели он по-своему, как-нибудь грубо понял ее приглашение ехать с ней на дачу?

Наденька ушла домой расстроенной и молчаливой.

Василий зол был на себя за то, что не успокоил, даже не проводил Наденьку, и, вяло отвечая на вопросы Викула, припоминал подробности знакомства с ней и проверял: действительно ли Наденька стала близка его душе? Из рассказов Наденьки, всегда интимных и немного грустных, Василий еще в первый год знакомства узнал о ее детстве, проведенном на сутолочном и пыльном Арбате, об отрочестве, когда она узнала самое прекрасное, как говорила искренно: поездки в подмосковные деревни и книжки Пушкина и Диккенса. Все ее рассказы о гимназических шалостях, о няне, которая с девяти лет заменяла Наденьке умершую мать, о рассеянности Сергея Дмитриевича, ее отца, и даже о первой, робкой и “такой смешной-смешной”, как говорила сама Наденька, любви. Василий слушал всегда с восхищением и до сих пор не знал, что ему больше нравилось: содержание ли рассказа или то, как она при этом улыбалась, как сверкали ее большие чуть-чуть зеленоватые глаза, шевелились губы и взлетали для нетерпеливых жестов нежные руки.

Василий ценил, с какой необычайной зоркостью и живостью она ловила звуки окружающей ее жизни, жадно впитывала все, чем жил ее отец, талантливый, заметный адвокат и журналист, была душой и радостью кружка студентов и курсисток, успевала брать уроки музыки, читать подпольную литературу, бывать в аристократических домах, участвовать в переписи коечно-коморочных квартир.

Она рассказывала ему, с какой тревогой часто останавливал ее отец, когда она особенно задорно излагала ему кучи планов и проектов. Он представлял, как круглое, в корявинах, и бритое, как у актера, лицо Сергея Дмитриевича озабочено и упрекающе кивало ей, глаза рассеянно глядели куда-то внутрь себя, быть может, на тезисы новой статьи или на схему защитительной речи...

Василия пугала в Наденьке ее порывистая страстность, кипучая жажда жизни. Его пугала женщина, еще неведомая ему, влекущая к себе.

И все таки они сошлись на самом главном. Оба они были самозабвенно влюблены в жизнь и переполнены к ней жадным любопытством.

- Надо десять жизней, чтобы насытить любопытство! - говорила Наденька.

Василий горячо подхватывал и подтверждал:

- Да, скука может быть знакома только ленивым и тупым.

Этими словами они обменялись еще тогда, при первом и таком смешном знакомстве.

В Большом театре шла “Снегурочка”. Наденька с Василием сидели рядом на балконе. Василий слишком по-ребячески выражал свой восторг и перед мудростью и добротой царя Берендея, и перед чистой наивностью Снегурочки, и перед песенками Леля, и перед всей феерической сказочностью постановки.

- Ну и хорошо же!.. Ну и славно же!.. - воскликнул Василий.

Наконец, его слегка кто-то толкнул, Василий не заметил и светлыми, горящими глазами продолжал смотреть на сцену.

- Послушайте-ка... Вы другим мешаете! - сказал ему над самым ухом насмешливый девичий голос.

Он оглянулся и лицом к лицу столкнулся с Наденькой. Они с минуту пристально глядели друг на друга, пока не рассмеялись искренно и изумленно.

Отвернувшись, чтобы спрятать смех, они опять, как школьники, в одно и то же время оглянулись друг от друга и снова уже громко рассмеялись.

- Тише вы! - приказала наконец Наденька и сделала строгую гримасу, но украдкой продолжала взглядывать на розовое, свежее, с пушком на подбородке и большими интересными глазами лицо Василия.

И, может быть, потому, что Василий, увлеченный оперой, опять не обращал внимания на соседку и совсем не замечал ее кокетливых маневров. Наденька в антракте первая заговорила с ним.

- Видывал, да мало... Снегурочку не видывал! - сердито отозвался он и, продолжая что-то обдумывать, молча шел с ней рядом.

- Вы семинар? - хотела уязвить его Наденька.

- И на том спасибо! - подумавши ответил Василий и, сверху вниз взглянув на девушку, прибавил:

- А вы семинаров не любите?

В тот же вечер дома Наденька скопировала все манеры и слова неловкого Василия, рассмешив Сергея Дмитриевича, а через два-три дня случайно встретила его на Камергерском и обрадовалась, как родному. Потом просто позвала его к себе и провела прямо в кабинет отца.

- Папа! - звенела она еще в передней, - Я привела сибирского ручного медвежонка...

Василий, щурясь от яркого света, неловко упирался и лепетал:

- Я не хотел идти. Но она меня... Прямо с улицы...

Первое впечатление о Василии Сергей Дмитриевич составил неприятное и разобидел Наденьку. Но после присмотрелся к робкому и неуклюжему студенту и как-то незаметно для себя привык к нему и полюбил настолько, что дальнейшая шлифовка и развитие Василия принадлежали, главным образом, Сергею Дмитриевичу.

И вот теперь, спустя четыре с лишним года, когда Василий развился и возмужал, стал самостоятельно, хотя и тайно от Сергея Дмитриевича, давать свои статьи в ту же почтенную и старую газету, в которой состоял сотрудником Сергей Дмитриевич Никитин. Наденька как будто снизу вверх и с робкой лаской смотрела на Василия и против своей воли и обычаев в доме лихача Корнея часто приходила, не скрывая, что приходит именно к Василию.

Четыре года - срок большой, Василий даже и не заметил, что он смотрит на Наденьку немножко снисходительно, хотя и нежно. Он свысока парировал ее девические рассуждения, не раз прочитывал и забывал ее открытки с приглашением в театр или в музей, и как будто даже тяготился той нежностью и грустью в ее взглядах, с которыми она не раз в молчании, с чуть-чуть дрожавшим подбородком уходила от него...

Василий все это пересмотрел, припомнил и почувствовал, что трогательная и нежная близость Наденьки слишком глубоко вошла в него.

Но почему сегодняшнее поведение Наденьки поселило в нем тревогу? Что случилось? Ничего решительно!..

Как бы подтверждая это, Наденька назавтра же, веселая и прежняя, приехала исполнить обещание отправиться с Викулом на Старую Площадь к знакомому меховщику.

Когда они уехали, Василий втайне все-таки решил, что Наденька набросилась на Викула с таким любопытством, с каким тогда, давно, приблизила к себе его, Василия. Однако он был тот же - ласковый и сдержанно-порывистый Василий, искусно маскирующий в полусловах и загадочных усмешках новое, доселе неиспытанное чувство. Кроме того, он не переставал быть тем, чем сделали его происхождение, природа, среда и не примиренные между собой противоречия и думы, которые, откуда бы ни исходили, сходились многочисленными нитями к одной точке, к одному запутанному, крепкому и неразрывному узлу - человеческой религии.

Что бы он ни делал, о чем бы ни думал, куда бы ни стремился, перед ним всегда и прежде всего стоял вопрос:

“В чем благо человека высшее, красивое и сильное?..”

Вот почему рядом с личной досадой, похожей на неиспытанное чувство ревности, перед Василием впервые встало во весь рост различие между понятиями и настроениями его и брата Викула.

Василий ужаснулся пропасти, которая лежала между ним и Викулом, и в то же время, смотря на брата, как на меньшака, тайно завидовал ему, потому что у Викула душа была моложе и светлее, чем искушенная душа Василия.

Викул ему показался беззаботным, как ребенок. Он не привязан даже к своему простому делу - торговле. Привез свои меха и то не мог без посторонней помощи продать. У Викула, как у юноши, все впереди - он так мало тронут жизнью. И Наденька, как пчелка над свежей ароматной пыльцой цветка, кружится около красивого лесного человека, тогда как у Василия от непрерывного сидения над книгами и в пыльных архивах Андроньева монастыря, и на Преображенском кладбище - запала грудь и одрябли мускулы.

Странно повел себя Василий. Захваченный новыми мыслями врасплох, он вдруг ушел в себя, отмалчивался, прикрывался ироническими шутками и все-таки старался чем-нибудь занять брата, по-братски поделиться с ним и опытом и лаской и всем тем хорошим, что накопил в Москве.

Василий чувствовал, что в нем жива, крепка еще любовь к тому, что там: далеко, при отце, при пасеке, при всей Чураевской семье, но говорить об этом опасался, потому что в нем не вовремя могло прорваться какое-либо неосторожное, обидное для брата, слово.

Проливая на Викула теплоту гостеприимства и радушия, он все-таки сознавал, что нету в нем той искренности и простоты, с каким говорит и поступает Викул.

И Василий назло себе решил разыгрывать беспечного наблюдателя над тем, что произойдет из встречи Викула и Наденьки.

В нем даже поселился некий бес задора:

“Пусть она немножко позабавится... А я посмотрю, как Викул ошалеет от этой новой браги...”

между тем Наденька каждый день с утра до вечера водила Викула по Москве, кружила его по заколдованным ее кругам, проездам и посадам, по улицам и переулкам, по заставам и тупикам, по монастырям и паркам. Она испытывала большое удовольствие в том, что вызывала в Викуле искреннее удивление перед диковинками московской старины или культуры, радовалась, что Викул оказался не таким тупым и простоватым, как она думала вначале.

Наконец, спустя недели две, она сказала братьям:

- На завтра я назначаю генеральное обозрение Китай-города, и вы извольте сопровождать меня вдвоем.

Викул испытующе взглянул на Наденьку, потом на брата, а Василий скромно поклонился и, улыбаясь, произнес:

- Хоть на край света!

Наденьке показалась неестественной эта изысканность, она передернула плечами и насмешливо прищурилась:

- Скаж-жите, какой князь!..

Василий почуял в тоне ее голоса презренье и, поджав губы, затаил обиду.

Назавтра Наденька в назначенное время не явилась. Пришла двумя часами позже и, показывая Василию номер газеты, многозначительно покачала головой.

- Ну, наконец-то, я вас, кажется, поймала! - она развернула газету, ткнула пальчиком в отмеченный столбец и, бегая блестящими глазами по зардевшим щекам Василия, спросила:

- Скажите, это не вы писали?

Василий, чтобы справиться с собой и выйти из воды сухим, сделал вид, что ужасно заинтересован содержанием статьи...

- “Осколки древней Руси”, - читал он вслух, - “К лекции профессора Лаптева”? - и скороговоркой продолжал: “Известный сибирский путешественник и этнограф Лаптев, в последние годы изучая красивый, отдаленный горный край, обнаружил, что там до сих пор сохранились уклад и верования древне обрядной Руси. Однако в предстоящей лекции, как видно из ее программы, профессор...”.

Василий прекратил чтение, с неподдельным изумлением посмотрел на Наденьку и только теперь ответил на ее вопрос:

- Ничего подобного!

- Нет, вы! Ведь вы же пишите, пишите, - настаивала Наденька, и глаза ее вспыхнули злыми огоньками.

- В чем дело? - понизив тон и пожав плечами, улыбнулся Василий. Он ни за что не хотел при Викуле сознаваться, что статья его и, разыгрывая совершенно непричастного к газете человека, повторил:

- Надежда Сергеевна, в чем дело?

- В том, что вы не искренни! А между тем вот ваши истинные мысли о “Московском царстве”!

Это было уже слишком. Наденька намеренно или по наивности не понимала, что она разверзла между братьями зияющую пропасть, так как Викул уже тянулся к газетному листу, заинтересованный, что же тут сказано о горном крае и о Московском царстве.

- Я уже сказал вам, - холодно и с расстановкой повторил Василий, - Что это не моя статья.

Наденька сомкнула пальцы рук, приподняла плечи, чуть-чуть просвечивающие сквозь тонкую светлую материю кофточки, и с глубоким сокрушением сказала:

- Василий Фирсыч! Вы ли это? Что это: трусость или двойственность? - Из глаз ее струилась грусть, тревожная и нежная в одно и то же время.

Потом она подсела к Викулу и наклонилась вместе с ним к газете.

- Ведь это о вашем крае будет лекция... Вы понимаете?.. - сказала она Викулу.

А Викул перевел глаза от мелких строчек на ее лицо, увидел ее шею так близко, что даже легкие, едва заметные пушинки на нежной коже можно сосчитать... Он глубоко вдохнул в себя запах этой кожи, сладкий, никогда до сих пор не испытанный и, не понимая о чем его спросили, прошептал ей:

- Не спрашивай ты, Бога ради!

Она повернула к нему голову и пробежала по его лицу глазами.

- Что с вами? - проговорила она, так же тихо, как и он, и вся зарделась, отклонилась и, поймав себя на чем-то, оглянулась на Василия, который от заваленного книгами стола исподлобья смотрел в их сторону и нервно теребил свою бородку.

- Во всяком случае, - заговорила Наденька, - на лекцию мы все идем.

- Идем, - сказал Василий, не отводя от нее насмешливого взгляда.

И она, будто осердившись на этот взгляд, многозначительно подчеркнула:

- Ну, да. Идем!

- Идем, идем! - сказал Василий и задержал глубокий вздох.

Наденька хотела улыбнуться ему и что-нибудь сказать ласковое, но вместо этого, неожиданно для самой себя, презрительно качнула головой и снова наклонилась к Викулу. Теперь уже дурачась и шутя, она играла по его лицу глазами и, чтобы подразнить Василия, говорила полушепотом:

- Идемте в Китай-город без него. Я покажу вам там одну старинную церквушку, - и горячо добавила:

- А попутно возьмем билеты на лекцию. Вам взять? - небрежно спросила она, проходя мимо Василия.

- Возьмите, - криво улыбнулся он, и Наденька не утерпела, тоже улыбнулась и лукаво покачала головой.

Но Василий вдруг решительно сказал:

- Нет, я тоже хочу с вами!

- А я не хочу! - серьезно и поспешно огрызнулась Наденька.

- Да ладно уж, пойдемте!

Но Василий, подавив в себе раздражение, принужденно улыбнулся и не торопясь проговорил:

- Могу и не идти.

- Ну и не надо! - почти с обидой в голосе сказала Наденька и строго приказала Викулу:

- Идемте!..

Викул наблюдал за препирательством и ничего не понимал, а на бесхитростном лице его явно обозначалось желание, чтобы Василий и на этот раз остался дома. Ему хотелось побыть с Наденькой вдвоем и по душе разговориться с нею.

Когда они вышли на улицу и смешались с публикой, он, как и в прошлые дни, потерял немногие, приготовленные заранее слова и боялся одного: как бы не отстать и не потерять в толпе Наденьку.

Неловкий и большой, он едва поспевал за ее четко ступающими ножками и любовался всей ее фигурой, хрупкой, тоненькой, которую ничего не стоит унести на руках хоть за десятки верст.

“Унести бы ее куда-нибудь как можно дальше и там по совести поговорить бы с ней досыта”, - думал Викул; и ему казалось, что он сумел бы ей сказать такие сильные слова, перед которыми непременно распахнулись бы двери в какой-то новый и чудесный мир.

А Наденька, оглядываясь, говорила что-то, торопилась к конке и, вскочив в нее первой, испуганно смеялась, тянула к нему тоненькую ручку и звала так мило и так звонко:

- Скорей, скорей, а то останетесь!

Он заскочил в вагон, но теплые и пахнувшие потом и едою люди - москвичи всегда пахнут вареной капустой, - скученные в тесном месте площадки, отгородили от него Наденьку, мешали даже отыскать ее соломенную с черной лентой шляпу.

Со звоном, стуком, говором неслись улице вагоны, экипажи, самокаты, бежали лошади, спеша как на пожар, кишмя кишели на площадях и в переулках люди и раздражали слишком частыми и слишком будничными разговорами о своих мелочах, будничных сегодняшних делишках и делах, и это лишь усиливало желание Викула:

“Скорей куда-нибудь в скромное и тихое местечко!”

Непрерывно журчащий говорок, упитанные, розовато-белые и как будто смазанные салом лица торгового люда, их довольные и сытые улыбки и слова о барышнях, о выгодах и о рублях - напоминали Викулу слова Василия:

“Москвич - ранимый человек: ни лед, ни кипяток, а теплая водица, в которой гниль всегда ведется”.

Но увидев глаза Наденьки, веселые, большие, ясные, он рассердился на Василия и, проталкиваясь к ней, спросил, глядя из окна вагона на Ивана Великого:

- А правда ли, - Василий мне болтал, - будто Москва спервоначалу на крови заложена?

Наденька сверкнула глазами и, злорадно засмеявшись, зачастила:

- Ну, конечно же, статью эту он написал!.. Он, как судебный следователь, все время роется в архивах, выкапывает разные кровавые бумаги. А потом...

Она не кончила и заспешила к выходу:

- Здесь пересадка на трамвай!.. - сказала она и дернула за рукав Викула. - Впрочем, пройдемтесь так, - предложила она, когда они сошли с вагона конки.

Они шли по Кремлевской набережной, свернули вправо, и потом мимо маленьких лавочек, приютившихся в тени облупленной и зубчатой стены, направляясь к Василию Блаженному.

- Ваш Вася, - продолжала Наденька, - удивительный господин. И я никак, вот уже четыре года, не могу в нем отыскать подлинного, настоящего Василия. Так много в нем этого вашего скрытнического, кержацкого.

- А правда, што царь Грозный выколол глаза немцу, который выстроил эту церковь? - уклончиво спросил опять Викул, рассматривая слишком пеструю и знакомую, как у них в старом доме, раскраску храма.

- Конечно, и об этом вам Василий рассказывал?.. А почему же он не рассказывал вам обо всем хорошем, о многом хорошем, чего более нигде нет, ни в одном другом государстве?..

- Нет, он рассказывал о многом... О боярыне Морозовой, об Аввакуме, - уже вступился Викул за Василия, не как за брата, а как кержак за кержака. - Рассказывал, - он добродушно засмеялся, - Как царь Петр на Москве кутил, посуху на лодках ездил...

Наденька не удержалась и, глядя на смеющегося Викула, тоже рассмеялась. Вспомнила его заразительный смех при первой встрече и примирительно заговорила:

- Правда, в москвичах много забавного, но я все-таки безумно влюблена в Москву. - Она остановилась около Лобного места, зачерпнула у старухи из корзинки ложечку гороху, бросила прожорливым голубям и продолжала, глядя на ржавых орлов над Спасскими воротами: - Правда, в Москве никогда не было героев: ни Александра Македонского, ни Платона, ни своей Венеры, ни своего Аполлона, - говорила Наденька как бы сама с собой, - Многое взяли у Запада, еще больше у Азии: в могилах наших предков не найдено ни золота, ни оружия, не обнаружено картинных похорон, как в кургане Солоха, в этом я согласна с Васей, но Гомер у нас свой собственный, чудесный. Викул Фирсыч, вы любите русские песни? - вдруг спросила она у Викула, но не дождавшись от него ответа, прислушалась к бою часов на старой башне и смешным басом, как старинный чтец, начала цитировать:

“На всякий же час ударяет молотом в колоколо, измеряя и рассчитая часы и дневные и ночные, не-бо человеком ударяние, но человековидно, самозвонно и самодвижно, страннолепетно некого сотворено и преизмечтано”.

Викул хохотал от всей души, но Наденька уже опять бежала впереди его, стуча каблуками по каменной настилке Красной площади, свернув на Никольскую, а потом долго кружила по каким-то узким и совсем безлюдным переулкам и наконец по Ветошной улице пошла к Ильинке.

- Куда вы так торопитесь? - не поспевая за нею, взмолился наконец Викул.

Она обернула к нему лицо и изумленно вскинула брови:

- На вы? Наконец-то начал просвещаться!

- Посидеть бы где не то... Сомлел я... - признался Викул.

Но Наденька, не слушая его, опять болтала про Москву.

- Москву нельзя понять и изучить. Она непостижима. Вот уже несколько раз бывала в Китай-городе и не знала, что здесь есть улица Ветошная. Вы понимаете - Москве все к лицу: и серебряный бор, и Никола на Грязях, и Скорбященская Божья матерь, и Разгуляй.

Между тем они вышли на Варшавку, и Наденька, не умолкая говорила:

- Вот видите, эта зелененькая церковка совсем затоптана домищами... Смотрите, как прижалась в уголок, - с нежною улыбкой сожаления говорила Наденька:

- Это Максима Исповедника.

Но Викул вдруг сурово, почти возмущенно проворчал:

- Только Максим ваш табаком торгует! Глядите-ка возле угла-то...

- И правда! - засмеялась Наденька. - Я раньше и не замечала этой лавочки. А все потому, что Москве все к лицу. Смотрите, сколько здесь церквей: вот Варвара, а этот голубой - Знаменский монастырь, а там Георгий, а там вон на Грузинском - Михаил архангел. И все, вы видите, по-разному окрашено и все старинные, старинные.

- А мне это не глянется! - устало отозвался Викул.

- Что?

- А то, что церквей много... Церквей много, а веры крепкой нету...

Наденька остановилась, как бы вспомнив что-то:

- А знаете, мне почти то же самое Василий говорил! - нежно улыбнувшись она прибавила:

- Мы с ним здесь все-все уголочки обошли когда-то. Только он не так, как вы. Он все рассказывал, все говорил, вспоминал слова из старых книг, смеялся. Такой был... - она хотела сказать: милый, но сказала, - Забавный. А вы все дуетесь. Чего вы дуетесь? Послушайте, Викул Фирсыч, вы все-таки о чем-нибудь думаете?

- Когда? Сейчас?

- Всегда? И вообще?

- Не знаю. А сейчас думаю о вас.

- Обо мне? А ну-ка, расскажите, как вы думаете обо мне? - и опять не дожидаясь ответа, спросила:

- Помните, мы с вами здесь ваших соболей продавали? Это Старая площадь, видите, здесь налево XX век, все мраморные банки да конторы, а направо - несчетные лавочки меховых торговцев. И только в Москве так. Ну, так что же вы думаете обо мне?

- Болтунья ты!

- Что-о?!

- На языке у те одно, а на душе другое.

Наденька остановилась, в упор взглянула в большие и правдивые глаза Викула и побледнела от внезапной внутренней тревоги.

- Вам что-нибудь сказал Василий?

- Ничего он мне не говорил. Сам вижу...

- Да что вы видите? - почти вскричала Наденька.

Но Викул промолчал, испугавшись своих, может быть, неверных догадок и, видя, как вдруг призадумалась и помрачнела Наденька, сказал:

- А жалко мне тебя.

Наденька опять остановилась и пристально побегала глазами по его лицу, которое на этот раз ей показалось совершенно новым, смелым и сурово благородным, как у князя Серебряного, каким она его запомнила по детским книжкам. Она ничего не сказала и, готовая услышать всю правду о себе, ждала.

- Вон какая ты пригожая, - начал с расстановкой Викул, - А суетишься, места, как я вижу, не находишь. Выйдешь замуж за какого-нибудь лысого, либо обритого молодчика, даже ребятишек у тебя не будет от него. Рассказывал мне брат о здешних муженьках.

Викул помолчал и скороговоркой прибавил:

-А может, и совсем ни за кого не выйдешь.

Он сверху вниз глядел на Наденьку, и Наденька почувствовала себя перед ним маленькой и хрупкой.

Склонивши голову, она пошла тише, не разбирая дороги и не произнося не слова. И эта кроткая беспомощность и молчаливость неотразимо влекла Викула к Наденьке. Опять захотелось взять ее на руки и унести куда-нибудь далеко, в синие родные горы, и еще дальше, в тихое безлюдье.

А Наденька, как будто чувствуя его желание, усталым голосом сказала:

- Присесть бы где-нибудь немного.

Через Ильинские ворота повернули они к Театральной площади и в тени древней стены, мимо птичьего музея прошли в укромный уголок Думского здания.

Здесь приютилось уцелевшее каким-то чудом древнее крыльцо с низкими и круглыми, толстыми столбами, с остроконечной пирамидальной башенкой.

- Посмотрите, какая прелесть! - сказала, улыбнувшись, Наденька, - Пройдемте там присядем.

Они ускорили шаги, взошли на стертые за три века каменные ступени и на двери увидели медную дощечку с безукоризненной каллиграфической надписью: “Тюремная инспекция”.

Наденька сконфуженно и быстро скользнула с крыльца и, попав на Воскресенскую площадь, опять заторопила, вспомнив:

- А про билеты-то на лекцию мы забыли. Бежим скорее.

Но возле Охотного ряда Наденька увидела Боярыню Корнея Сисипатрыча, ласково прикоснулась к руке Викула и подняла на него просящие глаза:

- Викул Фирсыч! Миленький! Прокатимся куда-нибудь. Пожалуйста.

Викул подошел к Корнею:

- А ну-ка, услужи по знакомству! - сказал он лихачу, одетому опять по-кучерски и с золотистыми кудрями под полем шляпы.

- С нашим удовольствием! Куда?

Сисипатрыч с легкой хитринкой покосился на Наденьку, а Наденька сказала повелительно:

- Прямо!

Викул тронул за плечо Корнея, когда коляска покатила к Театральному проезду:

- Да ты ведь лучше знаешь. Вали куда-нибудь в сады!

Наденька звонко засмеялась. Сисипатрыч снова покосился на нее и, неодобрительно тряхнув кудрями, пустил Боярыню через нарядную и людную Петровку на Цветной бульвар.

У Викула сладко забилось сердце, не то от славной скачки на рессорах экипажа, не то от быстрого бега среди яркой и нарядной зелени, не то от близкого и нежного прикосновения к его плечу юной женщины, которая так ласково, так хорошо посматривала на него красивыми и благодарными, немножко грустными глазами.

Сисипатрыч быстро промчал их на Оружейную, потом свернул направо и, тряхнув вожжами, лихо крикнул на Боярыню, как из песни пропел:

- Эх, по Тверской-Ямско-о-й!..

Викул почувствовал в себе прилив огромной силы, вольной и безудержной, как буря. Он смело обнял тоненькую талию Наденьки и сильной рукой прижимал ее к себе.

Наденька не знала, что твориться с нею, она даже забывала, что их везет знакомый человек, отец знакомого семейства. Он впервые был для нее только слуга и кучер, которого она не замечала, и жадно вслушивалась в твердые и сильные слова, которые так просто и почти сурово говорил ей Викул.

- Теперь я ни отца, ни Бога не боюся!.. Я зачинаю жить! Я белый свет увидел... Я зачинаю силу в себе во какую чуять! Слышишь ли ты?

А Наденька, напротив, потеряла свои силы, свои мысли и, покорная, безвольно прижималась к Викулу и, как далекое лесное эхо, отвечала:

- Ничего не слышу. Ничего не понимаю. Ничего не знаю!..

Солнечный закат ярко зажег все золотые главы Белокаменной, когда Боярыня остановилась у подъезда Никитинской квартиры.

И как четыре года назад, Наденька со звонким смехом ввела в отцовский кабинет большого бородатого сибирского медведя, как будто это тот же прежний медвежонок, только выросший и одичавший в глухих лесах.

Ввела и вдруг примолкла, растерялась.

В полумраке большого кабинета, у стола, рядом с Сергеем Дмитриевичем сидел с пером Василий и, встав навстречу Наденьке, учтиво поклонился ей, как чужой. И в короткой его сдержанной улыбке Наденька прочла какой-то страшный приговор.

Она вдруг стала сдержанной в словах, задумчивой и грустной, а вскоре затворилась в своей комнате и не выходила к чаю.

Василий с Викулом до дома Сисипатрыча шли пешком и не проронили друг другу не слова. Викул прятал в себе радость, а Василий хоронил глубокую, внезапно охватившую его тоску.