асилий был одет опрятно, строго, во все черное. Глухо застегнутая куртка сливалась с длинными брюками и черным легким пальто. Низкие простые сапоги были ярко начищены, а на шее из-под стоящего воротника куртки скромно выглядывала белоснежная сорочка. Широкополая мягкая шляпа покрывала продолговатую большую голову, и на черном фоне костюма особенно льняными казались слегка вьющиеся белокурые волосы. Никогда не стриженная пушистая бородка торчала тремя клочками - один на подбородке, два - на щеках. Скуластое и белое лицо было окрашено свежим румянцем и освещалось крупными и ясными светло-серыми глазами.

Он был не высок и гибок и неожиданно для Викула показался похожим на Анания, хотя в глазах его, вместо суровой Ананиевой жестокости, светилась мягкая улыбка и ласковая теплота. Голос его был высок и звонок.

- А ну-ка, брат-носильщик, - распевал он, показывая мягким и спокойным жестом на узлы Викула, - неси-ка это.

И когда носильщик подхватил тюки, Василий вслед ему все так же певуче бросил:

- На лихача там! Серый, в яблоках.

Викул, отступив на шаг от брата, осмотрел его еще раз и сказал с отеческим упреком:

- Ты, видать, живешь богато?

Василий не ответил и, взяв брата под руку, предупредил его, спускаясь в сумрачную галерею:

- Не поскользнись, тут пол-то каменный.

- Вакансию, должно, хорошую имеешь? - допрашивал Викул. - Из дому уж давно не требуешь. Али спесивишься?

Василий отвечал уклончиво:

- Пора самому зарабатывать.

- Ученье-то окончил? Теперь, поди, уж все науки вышел?..

- Ну, где же, брателько! - мягко усмехнулся Василий. - Ты вот о домашних-то мне расскажи. Все ли там живы-здоровы?

Но Викулу не удалось рассказать. По скользкому каменному полу галереи, как по льду реки, он осторожно шел за братом, и вскоре новые ступени вывели их на шумную и звонкую, кишащую людьми и экипажами площадь.

По асфальту к ним беззвучно и без зова подкатил блестящий черный экипаж, запряженный рослым серо-яблочным конем, и бородатый кучер в синем кафтане и фигурчатой шляпе с пряжкою широко оскалил съеденные зубы навстречу растерявшемуся Викулу.

- Ну-ка, Викул Фирсыч, садись - Москву тебе покажем, - приветливо сиплым басом проговорил лихач и, вынув из перчатки, протянул Викулу пухлую и белую, совсем не кучерскую руку.

Василий объяснил:

- Это хозяин мой, Корней Сисипатрыч.

- И одноверец, можно так сказать, - лукаво покосился лихач на Василия и с рокочущей московской повадкою добавил:

- Э-эх, багажу-то многовато... Укладывайте поплотней, а то фасон испортим.

Но Василий в это время сказал с той спокойной простотою и небрежностью, которой не мог не подчиниться даже старый, дерзкий, избалованный лихач:

- А ну-ка, трогай!

- Ми-ила-ай! - весело пропел Сисипатрыч, подбирая вожжи. Яблочный пряднул ушами, , хлопнул себя по лоснящимся атласным ляжкам коротким хвостом и зыбкой, легкой рысью зацокал мимо Николая Чудотворца к Земляному валу.

В шуме, звоне, суете никогда не виданного движения Викул особенно отчетливо услышал под собою почти беззвучный, вкрадчивый говорок резиновых шин с булыжником мостовой. Как-то само собой все собственное в нем примолкло, поддалось этому шуму и гаму, Сисипатрычу и брату, которые, казалось теперь, лучше его знали, куда надо ехать и что делать. а Василий, взявши за локоть Викула и нажимая на него рукою в наиболее примечательных местах, певуче, складно и легко рассказывал:

- Ну, вот, любуйся на Москву! Вот это церковь Воскресенья, а та Введения. А там - через Покровку, через Сретинку, через Рождественку поедем. Тут почти все места, братанник, по святому названы.

Но Викулу в этот момент с особенной отчетливостью бросились в глаза большие белые буквы на синей вывеске: “Трактир”.

- А это Чистые Пруды, - полуобернувшись, пробасил Корней.

В это время солнце выглянуло из-за туч и заиграло на яркой майской зелени деревьев, клумб и вензелей и заблестело на воде, которую бороздило множество разноцветных лодочек, наполненных звонкоголосыми детьми.

И дальше, по желтому песку бульвара, за запряженным осликом целой гирляндой пестрых цветов тянулись дети. Василий негромко и располагающе спросил:

- Ну а как насчет женитьбы?

Викул неохотно улыбнулся в бороду, промолчал, а Сисипатрыч, привыкший полицейским ухом улавливать самые негромкие слова своих сиятельств, пырнул глазами быстро и легко скользившую по бульвару молоденькую гувернантку и протянул:

- Мы здесь его недорого на эдакой вот женим!

Когда же Яблочный переметнул коляску через Сретенку и, спустившись под гору, побежал по Трубной площади, Сисипатрыч кивнул налево, на серый неуклюжий дом и сладким говорком пролепетал:

- Вот в этом доме я мно-огих кой-кого женил... И вашенского Пал Федотыча неоднова сюда заваживал. - Корней Сисипатрыч гокнул на какого-то прохожего, обернулся к седокам и, плутовато щурясь, таинственно прибавил:

- Ходок Минаев ваш по этой части...

Но по лицу Викула, серьезному и почти хмурому, Сисипатрыч догадался, что ему не по душе его слова. Отвернувшись, он помолчал немного и совсем почтительно сказал:

- Нет, я вас лучше на Рогожеское скатаю... Либо к Преображенью...

Василий исподлобья покосился на Корнея и потребовал негромко и спокойно:

- А ну-ка по Тверской теперь!

Коляска повернула со Страстной налево, а Василий показал направо:

- Это Пушкин! Сочинитель был у нас такой: великий... Всю Русь на песни положил, а про Москву сказал:

Василий слегка приподнял шляпу перед Пушкиным, как будто поздоровался с ним, и прибавил:

- А еще сказал он о Москве, когда сравнивал ее с Питером:

Коляска вдруг совсем замолкла, а цоканье подков стало глухим, и Сисипатрыч зачастил свой молодецкий, дерзкий окрик на прохожих:

- Го-ой! Гок!..

Василий что-то говорил и улыбался, показывал рукою на церкви и дома, но Викул ничего не слышал и не понимал. И только, когда уже осталась позади Красная площадь, и Василий Блаженный, и многоголовый старый Кремль, а Яблочный стучал копытами по Каменному Мосту, Викул расслышал слова Василия:

- Москва-река!

И здесь на Балчуге, потом на Ордынке, где громыхали по булыжнику огромные, тяжелые и грязные телеги, где вдоль и поперек несли и везли тяжести, мешки с мукой, крупой, овсом, тюки сена, вороха щепных товаров, солдатских одежд, рогож и кож, где рокотали, передвигались бочки-стояки и бочки-лежаки, где неуклюжею растяпистой походкой шагал, ругался и кричал возле жирных толстоногих и жестоковыйных лошадей всех возрастов рабочий люд в засаленных чуйках, поддевках, зипунах, жилетках, пиджаках, рубахах и грязных фартуках, где все дома и домишки. Ворота и заборы, двери и окна, так же как и на Тверской, так же, как и во всей Москве кричали своими жирными словами об обоях и муке, красках и лаках, о мясе и булках, и о прочей обжорной всякой всячине. Где, как нарочно, хлебом и крупами, казалось, торговали Перлов и Хлебниковы, Зерновы и Казачевы, мясом - Быковы и Коровины, мехами - Лисицыны и Волковы, а всякой мелочью какие-нибудь Расторгуевы и Небогатовы. Где парикмахер и аптека, зубной врач и акушерка навязывали себя на каждом шагу всем и каждому, и где, опять-таки настойчивее и зазывистее всех, лезло в глаза это огромное и наглое слово: “Трактир” - Викул в первый раз за всю дорогу то вокзала произнес с отчаянием и изумлением:

- Ну, и Москва-а! Вот дак Москва!..

Василий, между тем, все так же гладко и улыбчиво, как по книге, говорил над ухом Викула:

- Москва, братанник мой, большой базар-толкучка. Тут все найдешь, все купишь, все продашь: старое и новое, дорогое и дешевое, святое и греховное... Испокон веку Москва - живое, никогда не затихающее торжище. В старину в Москве сам царь главным купцом считался, мехами дорогими торговал, лавки свои имел. А на Спасском крестце возле Китай-города попы божественной литургией торговали, свою духовную биржу с маклерами содержали. Москва, братанник, мужицкая столица. Тут погляди только на бороды московские: не бороды, а бобры камчатские.

Василий улыбнулся так, что трудно было разобрать: насмехается он над Москвой или хвалит ее. Корней же Сисипатрыч, придерживая Яблочного и не оборачиваясь, проворчал с насмешкой:

- Ну, насчет бороды теперь один конфуз! Не токмо бороды, усы-то стали брить, как старопрежние господские лакеи. - И повернувшись к Викулу, он с искренним огорчением пожаловался:

Сисипатрыч, показав красноватые белки глаз, отвернулся и поворотил Яблочного в кривой и узкий переулок, и Викул почуял, что наступила тишина, приятная, располагающая к отдыху после несмолкаемого гама в пестром громоздком, непостижном городе. И домики здесь были низкие и небольшие, как в захолустье.

Где-то недалеко перезванивались старинные колокола, и слышно было только их.

Яблочный пошел здесь тихим шагом.

- Вот тут мы и живем! - сказал Василий и, прищурившись, насмешливо прибавил: - Переулок наш Спасоболвановским зовется.

Входя в ворота, Яблочный заливисто заржал. Стук копыт и звонкое ржание послышалось в ответ из глубины двора, а Корней Сисипатрыч властно, по-хозяйски зыкнул:

- Андрейко! Степко!

Из конюшни опрометью бросились к Корнею двое молодцов в грязных фартуках и сплющенных картузах: один постарше с метлой в руках, другой молоденький, с ведром.

Они бережно и раболепно помогли прежде всего сойти хозяину с козел, и Сисипатрыч, очутившись на крыльце, вдруг весь переменился. Крупный, важный, властный, как боярин, он напомнил Викулу отца.

- Отпречь и выводить! - приказал он конюхам. - Да ноги задние забинтовать! - и, сбросив свой кафтан на руки Андрейке, он обернулся к Викулу.

- Ну, просим милости! Входи-ка, гостенек, да будь как дома!

Викул понял, что Корней хозяин этого двора, и дома, и конюшен, из которых выглядывали стройные, красивые, с веселыми глазами лошади, и проникся к лихачу малознакомым ему чувством уважения.

Потом, когда Василий ввел его в большие, хорошо обставленные комнаты, с коврами на полу, с мягкой мебелью, с ковровыми занавесками на дверях и с тихими, мерцающими перед старыми иконами лампадками, Викул почувствовал себя свободно, просто, хорошо.

А вечером, когда совсем стемнело и когда все комнаты неожиданно для Викула осветились ярким белым светом электричества и наполнились веселой молодежью, неведомо откуда взявшейся, Василий вывел брата из своей комнаты и прежде всего подвел его к скромно, гладко причесанной и миловидно улыбающейся хозяйке Домне Ильинишне.

Она сидела за самоваром и с задушевной простотой приглашала Викула:

- Пожалуйте-ка! Чайку!

Эта простота, совсем не городская, приветливая, захолустная улыбка моложавого лица, непокрытые волосы и темное с красными цветочками простое платье еще более расположили Викула. Потирая руки, он издали поочередно кланялся молодым парням и девушкам, стоявшим у стола, и повторял свое, ясашное:

- Доброго здоровьица!.. Доброго здоровьица!..

Василий, стоя правым плечом к брату, а левым к публике, звонко называл имена детей хозяина.

- Никодим Корнеич - будущий инженер-технолог. А это Алексей, человек божий. Семинарист и будущий архиерей...

- Митрополит! - церемонно кланяясь, шутя поправил Василия черноглазый юноша.

- А это просто Ванюшка! - продолжал Василий, указывая на рыженького веснушчатого мальчика-подростка.

- Разудалая головушка! - мило подхватила Домна Ильинишна.

- Теперь по женской линии, - покручивая черный ус, сменил Василия студент-технолог, обнимавший за талию двух сестер:

- Сестра Мария и сестра Лиза.

Он произнес: “сестра Мария” - важно и басом, а “сестра Лиза” - нежно и намеренно визгливо.

- А это их подруги, - указав на двух идущих из глубины комнаты девушек, сказал Василий, и опять прочел из Пушкина:

- Головокружительно! - протянула иронически одна из девушек, не обращая никакого внимания на поклоны Викула. А другая одновременно с подругой прозвенела, обращаясь к Никодиму:

- Вы, поду-умайте!..

Викул глядел на девушек и удивлялся вольности их голоса и улыбок при старших, и сам невольно улыбался.

Из гостиной доносились звуки пианино, и Василий, постояв немного в столовой, повел брата навстречу этим звукам, которые с неиспытанной сладостью вливались в душу Викула и поднимали в нем новое, большое, нежное чувство, похожее на радость и на жалость вместе.

Войдя в гостиную, они беззвучно остановились, и Викул увидел у пианино молодую, туго перехваченную в поясе девушку. Белые и тонкие, почти прозрачные руки ее легко скользили по белым клавишам, и казалось, что пели не струны инструмента, а сами чуть-чуть розовые пальцы этих рук.

Легкая и стройная фигура девушки в белой кофточке и черной юбке слегка покачивалась в такт звукам, а голова с медно-русой, пышной небрежно скрученной косой, кивала нотным листам, развернутым на пианино.

Перестав играть и вместе с табуретом круто обернувшись, девушка внезапно увидела близко стоящего возле нее Василия и удивленно развела руками. Потом немножко исподлобья упрекающе и в то же время нежно посмотрела на него и протянула:

- Бессо-овестный!..

Но увидев незнакомца, она поспешно обеими руками коснулась своих губ и испуганно осмотрела Викула.

- Позвольте познакомить!.. - учтиво и торжественно сказал Василий. - Вот долгожданный гостенек мой, Викул Фирсович!

- Да? - как по струне ударил ее голос. Затем, не торопясь и не вставая с места, она лениво протянула тонкую и розовую обнаженную до локтя руку в сторону все еще стоявшего поодаль Викула и голосом, в котором прозвенел едва сдерживаемый смех, нетерпеливо сказала:

- Здравствуйте!

Викул, раскачиваясь, подошел и крепко стиснул маленькую теплую руку.

- Ой! - с едва заметной гримасой боли и усмешки простонала девушка. И трясла кистью руки, смотря на Викула большими темно-серыми глазами, полными и любопытства и укора. И совсем смешно прибавила дразнящим баском:

- У-у!.. Какой...

Викул неожиданно для самого себя громко засмеялся, откинув голову и потирая руки. Глядя на него, расхохотался и Василий, а потом, вскочив со стула, с неподдельной искренностью залилась и девушка.

Смеясь, она глядела удивленно и в упор в румяное, слегка растерянное лицо Викула, а переставши хохотать, опять с упреком покачала головой: - Хорош!.. - и в глазах ее, больших и ясных, оттененных длинными ресницами, рядом с искорками насмешки, теплилась наивная и ласковая грусть.

- Ну-у? - повторяла она, издеваясь над смеющимся сквозь слезы Викулом, как над ребенком, и снова начинала звонко хохотать над ним.

На шум и смех из столовой прибежали любопытные девицы, и вконец смущенный Викул достал из кармана поддевки синий платочек, протер глаза и, не зная, что с собой делать, просто подошел к смешливой незнакомке и, чтобы одолеть смущение, полным голосом промолвил:

- Н-ну, ловко ты меня! В слезу даже ударило!

Девушка приподняла от удивления плечи, оглядела всех большими глазами и подхватила:

- Л-ловко! Он уже со мной на ты! - и впереди всех побежала из гостиной.

- Ну, что же ты, гостенечек, к столу-то не присаживаешься? - обратился он к Викулу, и Викул не сразу узнал в нем недавнего с золотыми кудрями лихача.

Все в старике было теперь иное: и золотое пенсне, неохотно державшееся на толстом носу, и не застегнутый сюртук поверх лиловой бархатной жилетки, и белый отложной воротничок как у попутчика профессора и, наконец, эта лысая и круглая, как репа, голова.

Викул сел за стол и, прислушиваясь к разговору, опять притих и стал степенным и суровым, как всегда.

Он только уловил из разговора молодежи, что ту, веселую, звали девушки - Наденькой, а Василий - Сергевнушкой.

Высокий пожилой человек, размахивая руками, зычно, просто и поспешно говорил:

- Дыть кабы не было антиресу, я не строил бы другую фабрику за полтораста верст от Москвы... Выдерживал я и убытки, а таких не помню... Восемьдесят тысяч собаке под хвост бросили. - При этом он косился на молодого своего соседа, как бы с упреком или с жалобой. - И горя бы мало, коли бы мы одни себе хозяева... А то, вишь ты, человека, - он махнул рукой на Сисипатрыча, - компаньона вляпали в убытки!

- Ничаво-о! - сипло басил хозяин, - На домах отыграемся... Нонеча квартиры вон как прыгают.

- Дыть обидно эдак-то дела вести! - горячился фабрикант.

- А все, вишь, молодых послухался. По новой моде дело стал вести.

Молодой черноголовый господин, стряхнув с сигары пепел, спокойно и с улыбкой возразил:

- Ну, скажи мне, папаша, можете вы угодить вот этой барышне, сумеете вы подобрать такой фасон, который был бы модным и в то же время подошел к ее лицу, к цвету волос, к ее костюму. Конечно, нет! А ведь у вас болванки-то небось стоят и применяются с основания фирмы... Понятно, кто же будет покупать вашу шляпу? Вот откуда и убытки! Это и понятно. Публика теперь стала разборчивой и требовательной, ей надо дешево, сердито и по последней моде!

Викул слушал и дивился:

“Вот оно в Москве-то как: извозчик с фабрикантами компанию ведет. О тысячах толкуют, как о трешницах. И фабрикант уж больно прост. Пожалуй, проще будет и Чураевых”.

Но больше всего поразило Викула, что сын так смело, так свободно осуждает все отцовское, и отец не может переспорить сына, не может отстоять свое.

Да и все в этот день и вечер было так значительно, пестро и громоздко, что утомленный Викул не в силах был обнять и примирить в себе все сложное и удивительное, что он увидел и услыхал за один день в Москве.

Как-то быстро наступила ночь, и в открытые окна потянуло свежей зеленью из садика. Молодежь куда-то разбежалась. Только Наденька сидела в уголке с Василием и, разговаривая с ним, ни разу больше не взглянула на Викула.

А Сисипатрыч, проводив фабрикантов, все еще сидел у самовара, держал на трех пальцах дымящееся блюдце, швыркал оттопыренными губами горячий чай и, строго глядя на Викула, наставительно повествовал:

- Да нешто ему можно Резвого доверить, наемному холопу? Он запалит, либо изувечит, а она полторы да две тысячи... А Яблочный да вон моя Боярыня по три с половиной дадены. А окромя того, мой золотой, привык я! Теперича, как дня два не проедусь - скука! Зло какое-то нахлынет... А сядешь... - Сисипатрыч улыбнулся вдруг светло и ласково. - Особливо на хорошую-то при огоньках, да по Ямской, туда, к Петровскому... Люблю! - И далее лицо у Сисипатрыча делалось снова деловитым и строгим. - Прокатишь какого-нибудь голоусника до Стрельны либо к Яру - глядишь, в кармане две-три красненьких. А поусастее кого - полсотни... Конечно, - ставя блюдце на стол, растягивает Сисипатрыч, - И беспокойство есть. Без этого копеечка не достанется в руки. А то что привык уж я... Люблю.

Поздно ночью, когда уехал на свежем рысаке Сиспатрыч, - его вызвали по телефону из театра - и в доме водворилась тишина, Василий уложил брата на свою постель, а сам лег у открытого окна на кушетку и с глубоким вздохом попросил:

- Ну, Виконька, порасскажи теперь о доме! Как-то там живут-поживают? Об отце сперва, а потом о пасеке и обо всем.

Но Викул чувствовал себя уставшим и отвечал вяло, нехотя, а под конец совсем отрывочно:

- У отца перекосердие с Данилой началось. Из-за Самойлы, надо быть. В Поморье он уплелся. Будто бы за новой верой. Видать, грех выйдет затяжной. А тут Ананий на меня присерживается. Из-за торговли моей, надо думать. Моя торговля? Как тебе сказать... - идет бы хорошо, да как-то все выходит... - Викул вдруг остановился, помолчал, зевнул и как-то нехотя спросил:

- А эта... как ее, Сергевнушка-то, кто она такая? Которая на музыке-то мастерица?

- Сергевнушка-то? - переспросил Василий и, приподнявшись, с любопытством глянул в сторону брата. - А что, поглянулась?

- Поглянулась! - с хитрой внутренней усмешкой сказал Викул.

- Ишь ты! - коротко промолвил Василий и, показав на побелевшее окно, прибавил:

- Смотри-ка, свет уже брезжит. Давай-ка спи, отдыхай с дороги-то. Погостишь - наговоримся досыта.

Викул замолчал, но из-под одеяла поглядел на брата.

- С хитринкой ты, я вижу, парень! - весело хихикнул Викул и повернулся лицом к стенке.

Скоро в окно через сетку деревьев взглянуло погожее утро, и отдаленный гул проснувшейся Москвы ворвался в комнату вместе с звоном ближней церкви.

В голове Викула быстро проносились пестрые, нелепые и плохо связанные между собой думы, и все они казались почему-то окрашенными в яркие, то красные и желтые, то синие и голубые цвета. Любуясь ими. Он потихоньку посмеивался над своим вчерашним смехом и над забавной молодой женщиной с темными и длинными ресницами. Он хорошо запомнил, что на щеках у нее были крошечные крапинки, как будто кто-то слегка окропил ее мельчайшими брызгами пихтовой смолки, что возле розового уха на виске лежала отливающая бронзой завитушка из волос. А самое главное, что он лучше всего запомнил, это ее шею, тонкую и белую, высокую и нежную. Такую нежную, что все время так бы и смотрел на нее, не отрывая глаз...

Так он и не уснул до позднего утра.

Впрочем, почему-то не мог уснуть и Василий. Поджимая розовые губы, он думал про Викула одной и той же фразой, но на разные лады: “Скажи на милость, раскачался!..”