три дня Викул управился с делами в городе: продал хлеб и кожи, оставил Павлу Федотычу на комиссию масло, мед и вощину, а лисьи, куньи и собольи меха упаковал с собой в Москву. Только лес не удалось продать.

В былые годы Викул ждал покупателя на лес недели три-четыре, пока река обмелеет. Лес обсыхал и без выгрузки оказывался на берегу. Покупатель мог обшарить каждое бревно и не заботиться о том, что лес унесет водой. А нынче Викул не хотел ждать покупателя и не хотел продавать лес за бесценок. Он оставил Аверьяна приказчиком и приказал:

- Оставайся со Христом и карауль!..

А гребцам прибавил сверх цены по три целковика и наказал:

- Ежели кого раньше меня Бог домой донесет, - поклонитесь родителю, што за товарами, мол, на Москву уехал.

Но все мужики нанялись гнать до озера Зайсан купеческие баркасы за рыбой и, Бог весть, когда могли воротиться домой.

Как раз с низов пришли два пароходика. Один побольше, с классной рубкою на плоской и широкой палубе, выкрашенный в синий цвет и названный “Удалым”. Другой, совсем малюсенький, как комок пены, с трехцветной трубой и открытой палубой. Он назывался “Три святителя” и был куплен Павлом Федотычем для пробного первого рейса в верховья.

Вся маленькая пристань была запружена городской публикой и простым народом, который то и дело волной шарахался в стороны, давая дорогу нарядной кучке высшей знати с вице-губернатором во главе. Высокий расфранченный генерал и весь в черном Павел Федотыч выделялись ярко и завидно: они деловито обходили пароходы, осматривали их, озабоченно между собой беседуя.

Когда начальство уехало, Павел Федотыч увидел Викула, стоящего на палубе “Удалого”, и с особенной приветливостью потряс ему руку.

- Ну, со следующим рейсом, а это, - он прищурился и высчитал, - выходит, через восемь дней, - и я, брат, покачу в столицы... Пароходная компания выгорает, только губернатор артачится немного... Поеду хлопотать о ссуде... - Минаев улыбнулся и потрогал тростью узлы Викула. - Что это ты перины, что ли, с собой везешь?

- Меха это... Там выгодно продам...

-Резон!.. Ну, дай Бог гладкую дорогу!.. В Москве найди меня - я останавливаюсь в Большой Московской... Запомнишь? Это просто Большая Московская гостиница...

Викул молча пожал руку Минаева и проводил его глазами до коляски.

Пароход стоял уже долго и неизвестно, когда должен был отойти. Чистая публика разбрелась, но простой народ еще толпился, и среди мещанских курток и киргизских бешметов ярко выделялись красные рубахи Викуловых мужиков. Они, казалось, не могли наглядеться на пароход и на своего хозяина, с которым был запанибрата сам Минаев.

Пароход отчалил к вечеру. Аверьян долго бежал по берегу и, размахивая войлочной шляпой, кричал:

- Счастливо, Викул Фирсыч!.. Дай, Господи, счастливо!.. Васеньке-то сказывай покло-он!.. Да поскорее воро-ча-айся-а-а!..

Пестрые дома и церкви зарывшегося в песках города быстро замелькали мимо, пароход им гулко прокричал, будто обругал их, и захлопал красными колесами по синей и большой воде.

Викул, сидя на своих узлах, глядел назад, стараясь уловить хоть тонкую полоску родных далеких гор, но там лежала только степь, гладкая, закутанная в дымку и необозримая. Родимых гор, таких могучих и богатых и святых, как бы и не было совсем на Божьем свете. Пространство поглотило их, и целый край, казавшийся огромным и непроходимым, сгинул, потерялся за равнинами, как малое бревнышко на большой реке... Обидно шевельнулось в душе Викула недоумение:

- Как же это?.. А человек-то как же? Вовсе малая пылинка в поле... - Он почувствовал себя оторванным и брошенным в большую пустоту, маленьким и одиноким. У него даже мелькнула мысль: не высадиться ли на первой пристани, не воротиться ли назад? Зачем поехал, да еще и без родительского благословения: не будет проку... Не будет добра...

Но пароход бежал вниз по течению быстро, смело, по средине все ширеющей, все дальше уходящей к западу реки, незачем ему причаливать к этим пустынным берегам. И чем дальше уплывал он, тем тоскливее сжималось сердце Викула, тем ярче воскресали в памяти далекие и синие, похожие на облака горы, тем дороже и милей казался отчий дом, и пасека, и маральи сады, и зеленые приволья на родных местах. И тем сильнее пугала даль, никем не измеренная, невообразимая и равнодушно-молчаливая, как пустыня...

Викулу еще в детстве приходилось слышать о Москве.

С тех пор он думал о ней, как о разноцветном и большом монастыре, затерянном в синей сумрачной пустыне, по которой ходят странники и богомольцы, и все ходят они либо к Москве со всех концов, либо от Москвы во все концы земли, неведомой и синей.

Теперь поехал Викул сам в Москву... “В Москву!” - звучало в нем, как колокольный звон. “Далеко-далеко!” - откликнулось где-то в глубине души, как похоронное пение... И эта грусть-тоска о кинутом родном крае, и эта боязнь далекого и синего пространства, и это тайное, едва сознаваемое любопытство к Москве-монастырю, все перемешалось, волновало и тревожило.

Все три дня на пароходе Викул мрачно держался в стороне от других пассажиров, и все его сторонились, точно боясь и избегая с ним встречаться. Он одиноко, почти украдкой ел, обмакивая черствый хлеб в туесок с медом, одиноко сидел на своих узлах и одиноко слонялся с утра до вечера по палубе, разглядывая плоские берега и редкие селенья и стараясь не встречаться с взглядами соседей.

Только торговый человек, вертлявый и рябой, в манишке и воротничке на красной шее, завел с ним разговор:

- Куда Господь несет?

- Я не для чего-нибудь такого. А для антиресу! Вижу, человек, видать, хорошего положения и вроде как скучает...

Викул и на это не сказал ни слова, но посмотрел на говорившего приветливей и дал понять, что слушает.

- Дай, думаю, поговорю. Может, торговый. Другой раз так вот подойдешь, заговоришь - глядишь, и дело сделаешь. У те тут не пушнинка ли в узлах-то?

- Пушнинка, - сказал недружелюбно Викул и сел на узел.

- Закупили али продаете?

- В гостинец на Москву везу.

- А-а-а! - не без почтения протянул торговый. - А то бы я приторговался. Я и пушнинкой перебиваюсь.

Викул отвернулся и упорно замолчал. Тем и кончилась его беседа с незнакомцем.

Высадившись с парохода на вокзал чугунки, Викул насторожился, подтянулся и повеселел. Его ошеломила суета, шум, паровозные гудки и, главное, как малому ребенку ему понравились вагоны, эти лакированные избы на колесах. Он не посмел войти в вокзал, хотя и билет купил за “среднюю плату” и, зорко карауля свои вещи и узлы, стоял на платформе. Не отрывая глаз смотрел он на вагоны, то на разгуливающие взад и вперед огромные и черные глазастые паровозы с красными колесами, которые двигали огромные и длинные железные ручищи.

Когда же посадили его в “избу на колесах” и изба эта сначала потихоньку, а потом шибче и шибче побежала, Викул истово перекрестился и не удержался -сам заговорил с чинным стариком в очках и в сюртуке:

- Фу-у-ты, батюшки. Вот так штука! И до чего только человек своим умом не дошел!

- А что такое?

- Ведь вот диковина-то! - простодушно удивлялся Викул, и глаза его скользили по частям вагона, тянулись из окна на всю цепь поезда, на замелькавшие столбы и будочки, а на мосту через Иртыш он даже рот открыл и замер, когда мимо окна вагона замелькали узловатые железные переплеты, висевшие высоко над водой.

- Вы что же в первый раз на поезде? - спросил старик.

Но Викул замолчал, замкнулся и стал смотреть в окно на быстро побежавшую назад землю, зеленую и кучерявую от березовых перелесков и такую ровную, могучую, великую, что от любования ею кружилась голова, а на глазах навертывались слезы.

Быстро уносились назад пашни и луга, озера и перелески, села и деревни, с гулким стуком перепрыгивали через речки и ручьи железные мосты и с медленным шуршанием подплывали к поезду и, постояв немного, снова уносились каменные станции. Все шире и щедрей развертывалась даль и уже не пугала, а удивляла Викула и вызывала в нем восторженную думу, похожую на сказку и молитву: “Господи, помилуй! Вот дак царство! Вот дак государство!”.

Но это царство, как и в сказке, было еще присказкой, все царство впереди.

За сутки Викул в поезде освоился, привык к покрикиванию паровозов, доверчивее стал глядеть на пассажиров, смелее выходил на станциях и покупал там пироги, гусятину и молоко. За другие сутки кое с кем перемолвился словом и стал прислушиваться к разговорам, а на третьи, когда поезд мчался по горам Урала, Викул загляделся на знакомые картины гор и снова заговорил с соседом-стариком:

- Через эдакие сопки ухитрились провести! Ну, через наши горы не провели бы ни за что: те будут посурьезнее...

- Проведу-ут! - уверенно сказал сосед.

- Проведут? - по-детски изумился Викул.

- Проведут! - так же спокойно подтвердил старик и прибавил: - Не все, брат, вам одним в масле да в меду купаться. И другие захотят отведать вашего приволья. Проведут и даже скоро.

Викул недоверчиво взглянул на старика и проворчал:

- Заблудятся! Не ближний свет до нас.

- Не заблудятся. Добредут.

Викул почему-то рассердился и спросил у старика:

- А ты откуда эдакий смышленый?..

Старик оскалил желтые, прокуренные зубы и, вытирая платком лысину, захохотал.

- Что ж ты так ощетинился? - добродушно заговорил он и ласково потрепал по плечу Викула. - Ты не Фирса ли Чураева сынок?

Викул отшатнулся от старика и испуганно пролепетал:

- А ты откуда его знаешь?

Старик еще добрее засмеялся и стал протирать платком запотевшие очки.

- Я, брат, все знаю!..

Борода у старика была редкая, седая, клинышком, и сквозь нее виднелся черный бантик на белой твердой манишке. На лысине блестела острая шишка и, когда он перестал смеяться, в светлых выцветших глазах его остановилась не то грусть не то усталость. От глаз лучами шли на щеки мелкие морщинки, как будто оттого, что старик много в жизни щурился на солнце или всю жизнь ласково смеялся. Но лицо у старика, несмотря на седину и на морщины и на отцветшие глаза, было веселое и молодое, покрытое здоровой краской загара. Простота же в обращении, твердость в голосе, какая-то располагающая ласковость совсем смягчили недоверчивого Викула, и он, настойчиво рассматривая старика, как будто вспомнил что-то и спросил:

- Да не бывал ли ты в наших краях?

- Как же-с, как же-с. много раз, дружочек! - улыбаясь много знающими, многолюбящими глазами, проговорил старик:

- А-а!.. - вдруг спохватился, улыбаясь, Викул, - Дак это не ты ли о наших-то местах книжку сочинил?

- Я самый.

- А я ведь, полагал, што ты молоденькой. На эдакие вышины, сказывают, лазаешь. Дак во-он, какой ты есть профессор. - И Викул долго и в упор рассматривал известного путешественника и ученого.

- А у нас об тебе всякое судачили.

И вдруг Викул строго и громко стал допрашивать:

- А правда это, будто ты и змей спиртуешь и травы всякие собираешь?

- Правда. А что? - прищурился профессор.

- У нас тебя за это колдуном считают! - с угрозой в голосе предупредил Викул и строго ждал ответа...

Профессор часто заморгал, и хотя улыбался, но не мог долго выдержать дерзко-испытующего взгляда Викула. Однако, скосив глаза и перестав улыбаться, он посмотрел на Викула поверх очков.

- Да, я колдун! - сказал он внушительно и тихо, - Вот потому-то я и знаю, что скоро к вам пожалует железный змей и сломает все ваше Беловодье, веру, благочестие. Ну? - Профессор видел, что взгляд Викула уступает перед его взглядом, смотрит уже не дерзко, а недоуменно, и потому он с явной усмешкой прибавил: - Эх вы, дети бородатые! - он отклонился, засмеялся и совсем дружески сказал: - Не бойся, не бойся! Тебя не околдую! - и вышел на площадку.

Поезд подходил к большой станции, и профессор торопился пообедать. Спустя немного Викулу профессор поглянулся. Ему не нравилось в нем то, что он чем больше говорит, тем чаще курит, и удушливый табачный дым злил Викула. Он прерывал профессора и просто требовал:

- Да брось ты это зелье-то! Задушил, ведь!

Профессор подчинялся, тушил папироску, но незаметно для себя и машинально доставал и зажигал другую и, сосредоточенный, спокойный, важный голос его выкладывал перед удивленным Викулом все новые, все более тяжелые и крепкие слова, от которых у Викула сжималось сердце и холодела кожа на спине.

- И все это, дружок мой, просто и совсем не страшно! - как сам с собой говорил профессор, лежа на своем месте.

- Возьми какой-нибудь цветок. Медунку синюю или желтую и проследи за ней: на ночь у нее лепестки сжимаются , а утром раскрываются. Солнышко идет по небу, греет, светит, а медунка маячит какой-нибудь пчелке, подманивает ее своими синими или желтыми флажками и угощает медом... зачем это? А ведь затем же, чтобы завязать любовное супружество с другим цветком... Пчела-то у нее выходит вроде свахи, вроде сводницы. Ну, вот ты и наказывай их за грех! А не будет этого греха, не будет и новых цветов, не будет и меду, до которого ты, как посмотрю я, большой охотник. Так-то, милый дружок! В темном подполье после смерти насидишься, а пока жив, надо побольше на солнышке гулять. Ты любишь землю, свет, тепло?

- Ну?..

- Ну, вот... Солнце все это создало: и землю, и цветы, и воду, и огонь, и человека...

- А не Бог? - сурово поправил Викул.

- Если солнышко есть творение Бога, значит Бог. Значит, Богу нужно, чтобы жизнь продолжалась вечно.

- Ну, ладно, - согласился Викул и, смотря в окно на горы, а через них на небо и на облака, спрашивал:

- А как же святые-то отцы совсем не то писали?

Профессор совершенно просто и спокойно, с легкой усмешкой разъяснил:

- А потому, что были они малограмотные.

И потому, что у профессора все было просто и спокойно, потому, что он не обижал святых отцов каким-либо резким словом, не говорил, что нету Бога, не порицал веру и никого не осуждал, Викул не мог заспорить с ним, не мог на него осердиться. Он против воли принимал его слова и втайне ужасался, что не может им не верить и не может вновь и вновь о чем-либо не спрашивать профессора.

Между тем перед глазами Викула развертывалась Русь - сплошная, густо населенная и трудовая пашня. Узенькие разноцветные полоски, лежащие у самых изб, седые деревеньки, острова лесов и перелесков неслись мимо вагона бесконечной чередою дни и ночи, дни и ночи.

Викул всматривался в молчаливые пространства и пытался по словам профессора представить, сколько это будет - десять тысяч верст в один конец от моря и до моря?.. И сколько это будет - миллион людей. А ежели их полтораста миллионов? Ух и не смекнуть!..

“Вот дак царство!.. Вот дак государство!..” - в такт колесам думал Викул и опять пытался отыскать воображением, где-то далеко заброшенный, теперь совсем уже малюсенький родной Каменный край.

И опять ему делалось скучно и обидно оттого, что он один так далеко от родины, среди чужих и незнакомых людей, среди широких, бесконечных, сплошь изрытых мелкими полосками, густо засеянных седыми избами просторов.

“Скорей бы уж Москва!.. Там хоть один, да родной человек”.

Викулу скорей хотелось видеть брата, обо всем поговорить, все выспросить, все рассказать, без оглядки, без опаски, от души.

Но в то же время Викул чувствовал, что самое-то главное, самое-то сокровенное и нужное он все-таки и брату не расскажет.

Щеки его залились краской и горели, он плотнее приникал к окну вагона, чтобы зоркий, все на свете знающий старик не разглядел его лица.

Но профессор, не смотря на Викула, угадывал его желания и неторопливо наставлял:

- Кровь у тебя здоровая, непорченая. В Москве, небось, присмотришь для себя боярышню. Там много разъезжает этих богомольных грешниц по святым местам. А на тебя польстится всякая.

Викул зло метнул сердитым взглядом в сторону профессора и резко отчеканил:

- Старик, а на уме греховное!

- Что делать, мой дружок? На этом свет стоит. Брат-то твой - москвич, небось, уже проторил там в какой-нибудь девичий монастырь дорожку.

Они вдруг оба громко засмеялись как будто, наконец-то, угадали, что речь идет о чем-то им давно известном и забавном.

На следующий день в позднюю обедню поезд прибыл в Москву.

Викул ждал ее с волнением и трепетом. Он думал, что верст за сто увидит ее великий и тысячеглавый купол и услышит мощную музыку колоколов. Задолго до Москвы он стал на площадке и заглядывал вперед через открытую дверь, но и подъезжая к Москве, он ничего не видел, кроме множества разнокалиберных и закоптелых каменных домов, каких-то высоченных труб, коптящих в небо, и черных железных путей, загроможденных бесконечными вереницами багровых вагонов.

А потом, когда остановился поезд, Викул выгрузил свои узлы и, стоя возле них, оторопел от суеты и шума, хлынувших из поезда и к поезду людей. А люди показались мелкими и пестрыми, как выпачканные в известке мухи или муравьи.

Мимо прошел профессор, и в последний раз Викул услышал его мягкий, ласковый голос:

- Ну, что, брат тебя не встретил?

Викул не ответил, вспомнив, что у него действительно здесь брат, что ему послана депеша и что надо как-нибудь его найти.

Но он не двигался с места, стоял возле узлов и спрашивал себя: “Неужто я в Москве?.. Вот дак диковина!”

Его толкали мужики в белых передниках, таща какие-то корзины и узлы, бежали, топая каблучками, барыни, как на пожар спешили бритые и остриженные, в бабьих ботинках и длинных штанах мужчины, лениво прохаживались по платформе рослые с красными шнурами на груди и с саблей на боку солдаты.

От всего этого опять повеяло на Викула такой скукой, что он готов был снова погрузить свои узлы в вагон и поскорее уехать назад, туда в далекий, маленький и милый край...

в это время откуда-то сбоку из толпы до слуха его долетел веселый голос:

- Во-от он где!.. - а потом у самого лица еще знакомее, как будто Викул это сам сказал:

- Здорово, брателько!

И молодой, румяный, жиденький молодчик в черной шляпе обнял Викула и по щеке его пощекотала светло-русая и мягкая чужая бородка.

Обнявшись, они откидывали головы назад, смеялись, вглядываясь друг в друга пристально, и в один голос говорили громко, зычно, по-чураевски:

- Родной мой!..

- Ах, ты мой брателько!..

И у обоих в смеющихся глазах блестели светлые слезинки.