икул махнул в последний раз черной шляпой родителям, тревожно обернулся к передовому гребцу своего плота, приземистому Аверьяну, и почти бегом пустился к своему веслу.

Проворнее!.. Пр-ро-во-о-рнее греби... - неслось с передовых плотов. - Жми к берегу!..

Река здесь круто изогнулась в три излучины меж утесов и так быстро понесла плоты, так зашумела, что даже непрерывный скрип двадцати четырех весел как бы погас и утонул.

Гребцы работали изо всех сил, гакали, кряхтели, пускали один другому какие-то непонятные крики, откидывались всем корпусом назад, опять склонялись к веслам. Волосы у них перелетали с глаз на затылок и снова от затылка на глаза...

Викулу не видно было всех плотов: передние давно скрылись за утесами, а два видимых, которыми управляли несильные гребцы, перевернуло передними веслами назад. То и дело задний гребец бежал вперед, а передний назад, чтобы вовремя отбиться от подводных скал. Но с рекою уже трудно было сладить, и плоты кружились, не подчиняясь людям и крепко стукаясь концами о прибрежные утесы и друг о друга.

Плот Викула нагнал эти плоты и попал в средину, Аверьян побагровел от натуги и злости и кричал растерявшимся гребцам:

- К берегу, опасно, боль забей вас... К берегу!..

Все ценные товары и меха были сложены на двенадцатом плоту, и Аверьян изо всех сил отбивался от ненадежных товарищей.

Потом мимо Викула проплыли одинокие бревна от разбитого плота и, как желтая пена, кучки легкого, плотно склеенного вешнею водой овса.

Викул молча греб веслом, забыв об усталости и не замечая, что пот залил ему лоб, щеки, глаза и мешает разглядеть отмеченную на знакомых береговых камнях бороздку - стародавнюю приметку уровня воды. А впереди еще пороги: Теплый, Рассыпные и самая проклятая Собачья Щель...

Викул смутно отмечал только одно: солнце то показывалось из-за гор, слепило и жгло, играло на воде, то пряталось, сменяясь длинной и прохладной тенью от крутого берега. И когда солнце пряталось, Аверьян визгливо лепетал, работая веслом рядом с Викулом:

- Господи! Помоги за солнышко!.. Из порогов бы только Собачью Щель бы одолеть... До Птичьего бы плеса...

Местами, близко к воде, с гор сбегали пихты и березы и, точно балуясь, кланялись Викулу своими отражениями из высокой глубины, вихлялись, ширились, вытягивались и плясали, мохнатые и молчаливые...

Это вызвало чувство страха, но останавливаться на смутном чувстве было некогда, река бурлила и мчала плот дальше, руки, окостенев, как будто приросла к веслу, а из груди вырывались сиплые, надорванные стоны:

- Господи, пронеси!.. Господи, спаси!..

Река несла быстро, а время ползло медленно, и высокие стены утесов, казалось, шли кругом, загораживая путь реке, и небу, и солнцу, и Викулу.

Местами плот попадал на отмель, и шлифованная россыпь дна взвизгивала, точно скрежетал зубами страшный и мохнатый водяной, и снова меж мокрых бревен открывалась зеленая и зыбкая глубь, то и дело чередуясь с белопенными струями над подводными камнями, как будто водяной выставил из-под воды свою седую бороду и потешается на солнце.

Гребцы что-то кричали, суетились, гакали и кланялись у весел, скользили босыми ногами по осклизлым бревнам. Викул хорошо улавливал запах от потных и разгоряченных дел, но долго не слышал и не понимал ни одного слова, пока наконец измученный и отупевший от напряжения, Аверьян не крикнул столь знакомое и отрадное:

- Ло-ви-ись!..

И вдруг Викулу показалось, что горы повалились на него, река вздыбилась к небу и плот закружился, как жернов, быстро, колесом...

Он опустился возле весла, не выпуская из рук, и услышал над собой еще более отрадное и мягкое:

- Не, слава тебе Господи!..

Возле Викула стоял Аверьян и держал конец тяжелого намокшего каната, прицеливаясь к лесистому и отлогому берегу. Берег здесь шел мимо плота медленно и тихо и заглядывал в глубь речного плеса спокойно и приветливо.

- Ладно ты укачался! - сказал Аверьян Викулу и прыгнул на берег, по которому уже бегали и кричали другие сплавщики, унизывая тихий плес желтыми плотами.

Двое плавали на лодке, ловили доски от сусека и бревна от разбитого плота, а некоторые уже развели костры, сушились и, приплясывая, балагурили:

- Ну, в Собачей и помолился я, братцы!.. От всего усердия... Как забычило, как вертануло!.. Солнышко померкло...

- Э-эва, как его угораздило!.. Пополам!..

Мужики смотрели на выплывающий из-за утеса разбитый плот, и каждый торопился со своим словцом.

- Веревку-то бросай, веревку!.. Да брось весло-то, што ты ухватился за него, как баба за подол!..

- Эх, гребцы-молодцы!.. Разгильдяйские!..

- А все-таки Бог милостив! - успокаивал хозяина Аверьян. - Гляди, робя, сусек разбило, а овса просыпалась безделица...

- Это што!.. - поддакивали прочие. - Так ли нас бивало!.. Это - слава Богу!..

Викул сосчитал плоты, прошел по берегу, оправился и повеселел...

Аверьян, присыпая песком глубокие ссадины на своих руках, признался Викулу:

Сплавщики с разорванного плота конфузливо держались в стороне. Над ними подтрунивали и смеялись:

- Квашню бы вам месить, а не в порогах плавать...

- Ну, да и вода ноне!.. - дивился Аверьян. - Прямо - сатана, прости меня, Господи!..

Викул совсем оправился, потрагивал себя за темную колечками, окладистую бороду и озабоченно распоряжался на плотах.

Тень от берега перекинулась через реку на восток и потихоньку там выползала на крутую и острую гору, снимая с нее золотой колпак заката.

Плоты слегка покачивались на канатах и ловили концами бревен белую и пышную пену, плывущую сверху от порогов.

Спокойно опустился в горы вечер, прохладный, ворчливый и звездный. После починки плотов на берегу на берегу долго золотились костры, и, лежа на своем плоту, Викул улавливал сиповатые слова Аверьяна:

- Н-ну, ладно - добро... Качали его няньки, качали его мамки, не могли укачать... позвали царя: “Царь-государь, не могем мы убаюкать твово сына. Покачай-ка, сделай милость, сам...”. Стал качать царь сына, стал баюкать, приговаривать: “Спи, сынок, спи-посыпай, вырастешь матерый, возьму за тебя трех мамок дочку, трех нянек внучку, десятьи братьев сестру - Ненаглядну Красоту-царевну...”.

Много раз уже слыхал эту сказку Викул, и всякий раз она по-новому настраивала и влекла его, такая близкая, родная и забавная.

Рокот порогов и шепот леса на горах как будто говорили тоже сказку, только свою, особую и тайную, которую так хочется услышать и понять... Уставшие за трудный день руки и ноги и все тело Викула сладко отдыхали на мягкой кошме. Он видел угол лесистых гор и край неба с яркими и далекими звездами и почему-то подумал о царевне Ненаглядной Красоте, белой и румяной, в золотом кокошнике и расшитом серебром переднике от груди до пояса, о такой самой, какую видел он ее на красочной картинке, а где, не помнит...

Звезды - это искры в ее ласковых глазах. Это блестки на ее кокошнике, это то, что есть в ней самого красивого и тонкого, самого далекого и непонятного.

- Ну, ладно - добро, - продолжал Аверьян. - Повстречал Иван-царевич вещую птицу Гоголь-Моголь, вырезал из своих голяшек по куску мяса, бросил птице, захромал... Ну, долго ли, коротко ли он шел, а только дошагал до Кощеева царства, видит: стоит тын золотой...

Викул слушал сказку, ухмылялся и, как ребенок. Ждал хорошего, давно известного конца, когда Иван-царевич выручит от Кощея царевну Ненаглядную Красоту, посадит на коня и умчит, целуя в уста медовые.

“В уста медовые”, - повторил про себя Викул, дополняя непонятное и недосказанное воображением. И улыбнулся, вспомнив, как однажды, когда он был совсем молоденьким, на посиделках целовал свою подружку, и даже без желания. А так, по глупости, на других глядя... Вот теперь бы!..

Он почуял, как запылали уши и щеки, перевернулся на другой бок, стараясь думать о своей путине в понизовье, и снова уловил вместе с потрескиванием костра и ропотом реки слова Аверьяна:

- Н-ну, ладно!.. Был я там недавно, пил и ел забавно. Дали мне по уху да еще оплеуху, стал я веселиться и с вами, робя, могу поделиться...

Мужики засмеялись громко и дружно, а Викул вспомнил, что лег, не помолившись, высвободил руку, истово перекрестился и стал думать о Боге.

Он смотрел на звезды, струившие на землю тихую задумчивую ласку и улыбку, от которых на душе Викула стало тепло и беспричинно радостно.

Улыбаясь себе, он вытянулся всем своим здоровым крепким телом, глубоко вдохнул полную грудь влажного речного воздуха и, чуть покачиваемый на плоту, закрыл глаза.

Заснул он, как ребенок в люльке, скоро, крепко, беззаботно...

И видел сон, что он не Викул Чураев и не человек, а птица, легкая, нарядная, похожая на лебедя... И вместе с ним множество других лебедей, все они кричат звонко и тягуче, плывут, плывут куда-то вдаль, и так высоко, что от полета дух захватывает и кружится голова.

И он, открыв глаза, не мог понять простых и ласковых слов Аверьяна, который стоял над ним с горячим котелком в руках и говорил:

- Ну, видать, умыкался ты вчерася, Викул Фирсович. Гляди-ко: солнышко-то эн где!.. Мы, поди, уж верст двадцать уплыли, а ты все спишь и спишь... Вставай-ка, умывайся, - ушицы похлебай, вот... Славнецких даве я окуньков надергал. - На зорьке-то они, мотри, добро клевали...

Викул встал, выпрямился и зажмурил глаза от яркого расплавленного в воде солнца.

Родные горы остались уже позади, на востоке: по берегам реки вздымались легкие и плоские безлесные холмы и гривы, а впереди, на западе, куда текла река, открывалась ровная, синеющая даль.

Плоты плыли спокойно, лишь изредка покряхтывая веслами, многие из сплавщиков, раздевшись, то и дело прыгали с плотов в реку и плыли с ними рядом, вперегонки, ухая и весело крича от бодрящей, вешней воды.

Викул улыбнулся, крякнул и стал быстро раздеваться, чтобы тоже выкупаться перед завтраком.

Река текла здесь тише и спокойнее. Вырвавшись из гор, она как бы отдыхала на приволье, расширилась, выпрямилась и стала глубже и задумчивее. Наевшись и надев свой белый кафтан, Викул сел на сусеке с зерном, расчесывал русую, завивающуюся в мелкие кольца бородку и смотрел на берега, зеленые, волнистые, то близкие и отлогие, то далекие и крутые, и потихоньку распевал стихи и песенки.

- Теперь, Викул Фирсыч, мы в спокое... дорога не пыльная, не грязная... Добро!.. - громко от весла сказал Аверьян. Помолчал и хитро прищурившись, посмотрел в румяное лицо Викула и протянул:

- А когда мы, Викул Фирсыч, у тебя на свадьбе погуляем?

Викул улыбнулся, встал с места, прошелся по мокрым бревнам и отвел глаза на правый берег, на котором приютилась деревенька, пестрая и тесная, запутавшаяся в тенетах жердяных дворов.

- Это Таловка, што ли? - спросил он Аверьяна.

Аверьян накренил голову, хихикнул:

- Хе-хе, будто не слышит! - и Аверьян настойчиво и строго поглядел в глаза хозяину: - “Пошто, мол, не женишься?..”

Викул посмотрел теперь на левый берег, плоский, далеко ушедший чуть взволнованной зеленой зябью в степь, и твердо, без улыбки произнес:

- Невесты подходящей нету...

Аверьян накренил голову в другую сторону и коротко простодушно спросил:

- А тебе какую?..

- А у те на выбор, што ли есть? - строго откликнулся Викул, и в глазах его сверкнуло насмешливое любопытство.

- Хе-хе. Был бы молодец, а девками хоть пруд пруди!.. - и Аверьян два раза нехотя ударил по воде веслом.

У верхнего весла стоял безусый, простоватый Титко. Он долго всматривался в степь на левый берег и вдруг закричал хозяину:

- Дяденька Викул!.. Гли-ко, волк-от, волк-от, захвати его падуча боль. Гли-ко, эвон по степи-то бегит!..

Викул пригляделся и вдали по гриве меж прошлогодних ковылей увидел серенький живой комок, катившийся вдоль берега.

На степи не видно было ни одного жилья, ни вспаханной полоски, ни скотины, ничего... И серый зверь казался одиноким вольным хозяином степи.

Слова Аверьяна нарушили спокойное раздумье Викула, а окрик Титки совсем его встревожил, как будто бегущий по глухой степи волк был не что иное, как сердце Викула, одинокое, и жадное, и вольное в глухом краю.

Впервые в жизни почувствовал Викул тоску. И эти зеленые склоны берегов, и белые и розовые цветы шиповника в прибрежных оврагах, и вольная река, несущая плоты куда-то вдаль, все вдруг постучалось, попросилось в душу и до краев наполнило ее смутными, тревожными желаниями.

Чем дальше плыл он по реке, тем настойчивее стучалось в душу требование что-то переменить, решить, успеть, пока не поздно.

Но в то же время перед ним вставал отец, большой и властный, и полуоткрытый рот его выпускал недоверчивое и обидное: “Тебе небойсь не глянется наш сарафан-от!.. Надо городскую, белокурую да в дипломате!.. Ай?..”

А Аверьян меж тем все приставал.

- Н-ну, ладно-добро... Скажем, што у нас такой пригожей для тебя не сыщется... Дак разве свет-то клином сгинул?.. Сел бы на коня, поехал бы в одну деревню, да в другую, да в десятую... Да этакой-то молодец, ядрено масло, со дна моря клад достанешь!..

И вот, откуда-то тайком, сторонкой прокралось в душу Викула и поселилось одно смутное задорное желание... Как ни глушил его в себе Викул, как ни бежал от него мысленно, оно росло и выяснялось, возбуждало и разжигало к себе любопытство и к концу пути предстало перед ним неотразимым, дерзким и заставившим забыть образ родителя.

Когда, на пятый день пути, под вечер, на ярком румянце заката на западе нарисовался степной город, вонзивший в небо острые верхушки минаретов и церквей, Викул вспыхнул нетерпением.

Он то и дело подходил к веслу, как бы желая ускорить ход плота, потрагивал рукой бороду, снимал и надевал шляпу и, скупой на слова, молча и нетерпеливо глядел на берег, разглаживая загодя надетый черный праздничный кафтан. Из-под густых черных бровей глаза смотрели широко и жадно и совсем не прятали веселых искр, какой-то новой и задорной думы.

И как только причалили плоты, он нарядил очередных дозорных и широкой походкой направился от берега по пыльной улице в глубь города к знатному купцу-приятелю, Павлу Федотычу Минаеву.

Когда Викул подошел к белому дому, построенному на дворянский лад с колоннами и садом, и увидел, что возле крыльца стоят две коляски, запряженные лоснящимися, не простыми лошадьми, ему стало совестно и страшно входить в знатные хоромины.

- Кого потерял?..

Это придало Викулу решимости. Он презрительно глянул на кучера и, не ответив ему, быстро, смело вошел на парадное крыльцо.

И так же, как на кучера, сурово поглядел на чистенькую в белом фартуке горничную и потребовал:

- А ну-ка позови сюда хозяина!

Горничная без стеснения передернула плечами, надула губки, но, уступая властному взгляду молодого и красивого мужчины, побежала к барыне.

Настасья Дмитриевна вышла в переднюю с полу вопросом на лице, с важно закинутой головой. Она была одета в черное тугое платье и вынесла с собой в переднюю особенный, хороший запах. На ее лице, красивом и свежем, еще играла улыбка, с которой она вышла из столовой, откуда доносились смех и голоса мужчин. Ее белые, холеные руки выжидательно сомкнулись возле пояса, совсем не собираясь приветствовать протянутую руку гостя.

- Не узнаете? - спросил Викул тем полным и независимым голосом, которым говорят все люди с шумных горных рек.

Властный и свободный мужской голос, ясный и прямой взгляд Викула в одно мгновенье преобразил женщину. Из важной светской барыни Настасья Дмитриевна превратилась в простую, милую купчиху и, протягивая Викулу обе руки, с неподдельной радостью произнесла:

- Да это во-он кто!.. Батюшки мои!.. - и, уводя его собой в столовую, первым долгом ласково затараторила: - Ну, рассказывайте: все еще не женились?.. - и, не дожидаясь ответа, продолжала: - Да вам как это не стыдно-то?.. Вы докуда будете свою девичью красоту-то квасить?..

Но в самой столовой она заговорила тише, потому что там сидели важные гости: вице-губернатор, горный инженер и еще какой-то рослый, в черном сюртуке и в золотых очках чиновник.

Хозяин встал и пошел навстречу Викулу ленивой барской походкой. Протягивая Викулу руку, он доканчивал слова, обращенные к инженеру, а когда окончил, тем же тоном обратился к вице-губернатору:

- Это сын нашего самодуровского архиерея! - и только теперь лениво и приветливо улыбнулся гостю.

Викул, потирая руки, поклонился всем издали, не подавая руки, и стал суровым, молчаливым.

Настасья Дмитриевна налила Викулу чаю, но вспомнила, что он не пьет его, нетерпеливо и молча помахала в его сторону рукой и протянула ему коробку с конфетами.

Но Викул не притронулся к коробке и исподлобья стал смотреть на вице-губернатора, седого, важного, высокого, с пунцовым крестиком на шее.

Разговор шел о пароходах, о казенной поставке, о пристани и о какой-то ссуде.

Минаев был не просто купец, это был широкий и богатый сибиряк. Он был мельник, винокур, имел конный завод, вел торговлю чаем в степном крае, имел золотые прииски, а теперь, как понял Викул, затевает пароходную компанию. Кроме того, он был городским головой, издателем каких-то книжек, часто бывал в Москве и Питере, принимал у себя губернатора и был доступен каждому киргизу, каждому простому мужику.

Когда был кончен деловой разговор и важные гости распрощались, Павел Федотыч просто обнял Викула и повел его в свой кабинет.

- Так все еще вы не женились? Да это как же вам не стыдно?

- Стыдно и есть! - отозвался Викул.

- Жениться-то? - переспросил Минаев.

- Ну, да!.. - скрепил Викул и потупился, так что волосы упали со лба и завесили ему глаза. - Вот я собирался было попросить вас... Да как-то духу не хватает...

- Невесту вам сосватать? - с готовностью предупредила хозяйка и живо добавила, - Я с удовольствием! Только знаете, медведь вы этакий, снимите вы, пожалуйста, эти ваши волосы и оденьте, ну, хотя бы пиджак, что ли, а не эту стариковскую “подоболочку”.

- Пустяки! - коротко сказал хозяин и, откинувшись на спинку кресла, достал из жилетного кармана зубочистку.

Одетый в серый безукоризненной работы костюм, стройный, холеный с высоким лбом и шелковистой черной, разделенной на две части бородой, Павел Федотыч показался Викулу писаным красавцем. Минаев покровительственно посмотрел на Викула красивыми голубыми глазами и певучим голосом, легко картавя, произнес:

- А знаете, мой сударь, вам бы надо побывать где-нибудь на людях. Ну хотя бы прокатиться по Москве... Какого черта: денег вам не занимать. Сколько плотов пригнали? - поспешно спросил он.

- Нынче двенадцать.

- Все хлеб или сырье?

- И хлеб и сырье.

- Почем отдашь? - вдруг перешел на ты и деловито прищурился Павел Федотыч.

- Сойдемся! - протянул Викул, хватаясь мысленно за неожиданный совет хозяина. - Ведь у меня там брат живет... - добавил он, желая продолжить щекотливую беседу.

Настасья Дмитриевна оправила юбку, выставив из под нее носки хорошеньких ботинок, и подхватила:

- Ну, чего же лучше? Поезжайте-ка вы в самом деле! Людей посмотрите, себя покажете. А город-то какой! Сказка наяву!

- А я вам там невесту присмотрю! - сказал серьезно Павел Федотыч и ковырнул в зубах. - Я скоро туда тоже поеду...

Викул сидел, исподлобья смотрел на хозяев и чувствовал, что во всем теле у него забегали какие-то живчики, будто мелкая-мелкая рыбешка затрепыхалась во всей крови... Резким движением головы он откинул с бровей волосы и совсем молодо, захлебываясь и улыбаясь зачастил:

- Я и то уж думал: переступить бы батюшкину волю да подыскать себе судьбу! А то мы там, в горах, совсем, можно сказать, захезнем. И, главное, в Москве бы с братом повидаться. Отец наказывал сюда его вытребовать. Вместе бы и приехали...

- Ну так чего же, Господи!.. - настаивала Настасья Дмитриевна.

Викул снова опустил голову и как-то с придыханием и волнением тихо произнес:

- Не знаю, право... Батюшку-то тоже не резон гневать...

- Да полно ты! - накинулся Минаев. - Батюшка да батюшка, да что ты, мальчик что ли? Слава Богу вырос уже! Дела вон какие сам ведешь и все такое. Да я тебе вот что скажу, слушай-ка: попробуй ты хоть раз товары в Москве из первых рук купить. Тебе тут вся поездка оправдается и еще наживешь. Ты понимаешь или нет?..

- Само собой! - глухо отозвался Викул.

Лицо его пылало яркой краской, на загорелых щеках там, где начиналась кучерявая бородка, выступили крошечные капельки пота.

Настасья Дмитриевна залюбовалась девической свежестью его лица и, внезапно вскочив с места, подошла к нему и нежно протянула:

- Да будет колебаться-то! Поезжайте с Богом! Может быть, вас там и в самом деле счастье ждет, Богом суженная... Ну, решайте!..

Викул встал, развел руками, улыбнулся и тяжело перевел дух:

- Не знаю, что и делать...

- Поезжай, чего там! - приказал Павел Федотыч, и это приказание решило все.

Викул поискал глазами божницу, истово перекрестился и решительно сказал:

- Эх, была не была!.. Господи, благослови!

Хозяева приветливо и весело захохотали. Хозяйка пошла в столовую, где снова фыркал подогретый самовар, Павел Федотыч обнял Викула и пошел за нею следом.

- А теперь о деле потолкуем. Покушаем, что Бог послал, и покалякаем.

Сидя за столом и дружески торгуясь с хозяином, Викул впервые в жизни чувствовал себя ужасно виноватым перед кем-то. И в то же время, как бы споря за свои права с невидимым соперником, он взял из рук Настасьи Дмитриевны чашку чая, и, когда она заметила, что опять забылась, он с хитрою гримасою махнул рукой и сказал:

- Э, все равно!.. Уж раз в Москву решил!.. - и не докончил, поперхнулся словом.

Трясущейся рукой вылил чай из чашки в блюдце и, наклонивши к нему голову, стал неумело пить “бычком”, как маленький.