а неделю до Ильина дня Чураев разослал гонцов во все далекие и ближние углы Каменного края с тайным словесным поклоном.

“Объявились-де еретики, новую веру принесли в горы из Поморья. Пускай-де к Ильину дню приезжают все истинные христиане на большой собор для посрамления нечестивых”.

С таким поклоном в понизовые деревни к главным старикам начетчикам уехал и Ананий. А к ближним простецам-наставникам поехал сам Чураев.

Впервые за десять лет он сел на коня в богатое седло, взял в проводники Прохора Карпыча и отправился по узкой тропинке в сторону от реки, в горы.

Оба бородатые, большие, в черных домотканых зипунах, в катаных черных шляпах, на жирных крупных меринах они ехали друг за другом, покачивая круто согнутыми в стременах ногами и перекидываясь изредка коротким взглядом или словами.

В ущелье было глухо и пустынно. Над лошадьми носились оводы и мухи. Над горами плавали тучи с белыми краями и опаловыми днищами. В чистой, ясной синеве летнего полудня тучи казались плывучими ледяными горами. Они часто закрывали солнышко и черные большие тени их ползли с горы на гору легко, беззвучно и таинственно.

Тропа вилась долиною гремучего ручья и то и дело перебрасывалась через него, теряясь в гальках и каменьях. Не окованные копыта лошадей стучали по каменьям и разбивали хрустальную струю ручья в мелкие серебряные брызги. Направо и налево круто поднимались горные кряжи, покрытые густым лесом: на вершинах гор он упирался в небо зубчатыми стенами и яркая зелень его лежала на синеве неба хитрым узором, чудесным и нерукотворным.

Чураев долго ехал молча. Потом поднял бороду, посмотрел вверх, поправил шляпу. Вздохнул и обернулся к Прохору:

- Эка благодать Господня!

Прохор Карпыч оторвал свой взгляд от гривы лошади, на словах продолжал свою думу:

- Хороша нынче пожива и для пчелки... И для скотины корм богатый и ведрышко стоит - работай, знай. А людям, видно, все не угодит Господь...

Фирс Платоныч повысил голос и переспросил:

- Как ты говоришь?

- Бог-то, говорю, всякой благодатью от щедрот своих наделяет, а людям все мало, тесно... Все промеж собой не сладят.

- Это че к чему? - прищурился Чураев.

- Да ишь Самойло кашу заварил какую... Весь угол на ноги постановил.

Чураев отвернулся, поправил повод на руке и крикнул на коня:

- Ну-у, озирайся!.. - потом скосил глаза назад на Прохора и спросил: - А ты, Карпеич, умишком не шатаешься?

- Чего это?

- Новой верой-то не искусился?..

- О, Господи, прости! - поспешно передернул плечами Прохор и опять стал вглядываться в рыжую гриву лошади.

Фирс Чураев пристально взглянул на Прохора и отвернулся.

Ему вдруг стало тяжко и обидно. Он сильно пнул в бока лошади. Она быстрее зашагала и сильнее, чаще замотала головой, отгоняя оводов. Старики долго ехали поодаль друг друга. Только на крутом подъеме, где лошадь Чураева, тяжело и часто дыша, остановилась, Прохор догнал Чураева и сказал:

- Тучки густенько похаживают. Должно, Илья пророк помочит.

И Фирс ответил нехотя:

- Илья уж повсегда с грозой проходит.

Подъем был длинен и высок. Вокруг все шире и синее раскрывались горные кряжи, все тяжелее дышали лошади, а седла на ослабевших подпругах сползали и резали нагрудниками взмыленные шеи. На переломе высоты Чураев слез с седла, поправил, подтянул подпруги, постоял, взглянул на все четыре стороны и задержал свой взгляд на светлой полосе реки, прихотливо изогнувшейся в своей долине и потерявшейся в далеких голубых горах.

“Эх, кабы Васютка с Викулом подоспели!” - подумал он и стал садиться на коня.

Сел, взял в руки повод и впереди себя услышал человечьи голоса, тяжелый конский храп и топот. Прохор тронул было к спуску, но Чураев задержал его.

- Обожди-ка, навстречу кто-то едет.

Они посторонились и увидели перед собой длинный ряд всадников, в черных шляпах, на хороших седлах, все нездешние. Были тут бородачи, были и совсем безусые, но все в черных, из сукна с борами на спине кафтанах. Только один, самый задний, в домотканом зипуне - здешний. Чураев даже сразу не признал его, пока Прохор не пропел:

- Здорово ты, Данило Анкудиныч!

Все всадники поочередно поклонились Фирсу и молча слезли с седел. Постояли на горе, поправились, только Данило не поздоровался с Чураевым и не остановился. Объехал всех и стал спускаться под гору. Чураев исподлобья поглядел на незнакомцев, но не сказал с ними ни слова. И они ни слова не сказали, только один высокий и не старый, с окладистой русой бородой, садясь первее всех в седло, певучим мягким голосом нетерпеливо нукнул на лошадь. Все оглянулись на него, сели в седла и поехали.

Вскоре за горой и лесом всадники исчезли, кинув в душу Фирса горючий камень подозрения.

- Начетчиков заправских добыл! - вздохнул Прохор, не договаривая имени Данилы.

Чураев крепко сомкнул губы и, не отвечая, подгонял коня.

На огне его встревоженной мятущейся души отливались сильные, правдивые, неотразимые слова, которые он скажет перед всеми на соборе. А здесь их нечего терять перед родней еретика Данилы, перед некрепким в мыслях Прохором.

Не тратил много слов Чураев и перед стариками, одноверцами, к которым ехал. Им не пришлось много сказывать: с первого слова поняли, с другого собираться стали на собор. А третье сами запретили говорить.

- Слышим!.. Чуем Господнее испытание. Да не убоимся врагов его!

И на кануне дня Ильи пророка ожили все тропы, все дороги по горам и по ущельям. Седобородые, угрюмые и коренастые, в серых зипунах и белых холстяных рубахах, старые и молодые каменские христиане крупной ступью, а где позволяли тропы, и размашистой рысью, ехали в Чураеву деревню на собор.

Тут были всякие: часовенные и беспоповцы, спасовцы и самокресты, беглопоповцы и однопоклонники - все по призыву Фирса решили позабыть на время собственные распри и постоять супротив злокозненного новшества Данилы с сыном.

И все съезжались к хмурому большому дому Прохора Карпыча. Этот со всеми был приветлив, ни для кого не враг. Он побывал в доме Анкудиныча, поговорил с заезжими гостями, посовещался с глазу не глаз с Данилой и Чураевым и урезонил их открыть соборную беседу в его доме.

- Для ради Божеского дела... Для ради пущаго незлобия! - заранее успокаивал он враждующие стороны.

Не сходя с коня, он постоял среди ограды, посоветовался с товарищем, потом подъехал к крыльцу хоромины и, лукаво улыбаясь синими глазами, закричал высоким голосом:

- Эй, тетки-дяди? Выйдите-ка на часок!

На крыльцо вышел Чураев и, узнав в попе знакомого миссионера, нехотя заговорил:

- Здорово, отче Николай! Как живешь-можешь?

Священник неодобрительно покачал головою и укорил:

- Ишь, как гостя-то встречаешь!..

Чураев хмуро поглядел на поповского спутника и процедил сквозь зубы:

- Да заходите... Ничего...

- Спасибо!.. Только ты не вовремя приехал.

- Слыхал уж я, - перебил его священник, - Брань междоусобная у вас выходит... Вот это-то мне и на руку! - признался он. - Ты знаешь, я окольными путями не хожу, а прямо: за шиворот да в драку!

Чураев усмехнулся, и вся его досада вдруг исчезла.

- Ну, заходи... Эй, Кондря! Возьми-ка расседлай коней... Туда вон, отче, в новый дом ступайте... Анна!.. Проводи их наверх да попитай чем Бог послал.

И миссионер с псаломщиком расположились первыми жильцами в верхнем этаже нового дома Чураевых.

Гостей понаехало так много, что Фирс Платоныч не успевал их всех встречать и приветствовать, не мог поговорить с отдельно с каждым, и когда вновь прибывающим гостям пришлось устраиваться в новом доме наверху, они шарахались от православного попа, как от злого духа, и прятали в душе против хозяина неодобрительные подозрения.

- Он што это?.. Не к никонианам ли желает нас приклонить?

И все толпились у ворот, поглядывая на усадьбу Анкудиныча, в которой тоже копошилась целая толпа народу и потихоньку спрашивали друг друга:

- Начетчика-то ихнего не видели?.. Сказывают, из самой Москвы приехал...

- Из Москвы! - дразнил вездесущий Кондря. Не из Москвы, а из Лосихи, сынишка Ваньки Сухорукова... Вот наш дяденька Василий из Москвы дак из Москвы... Из настоящей скоро приедет...

На закате небо нахмурилось. Вдали за горами погромыхивал гром. И всем казалось, что это Илья пророк на колеснице по небу разгуливал перед своими именинами.

Ананий с новой связкой всадников вернулся ночью. Все были мокры от дождя, прошедшего над ними узкой полосой. Молодые вместе с Ананием поместились в завозне, а старые прошли в моленную на огонек, возле которого над книгами, готовясь к завтрашней борьбе, сидел Чураев, без сна всю ночь, прерывая чтение книг беседой со стариками.

А рано утром, как всегда, началось моленье. На этот раз моленная не вместила всех молящихся и многие стояли на крыльце и в ограде возле окон.

По небу, цепляясь за вершины гор, ходили дырявые, густые тучи, то пряча, то открывая яркий свет утреннего солнца. Когда солнце пряталось, на землю падал дождь, шумливый, крупный, скоро проходящий. Он барабанил в крыши, гнал в реку по узким улицам деревни мутные потоки, загонял парней и девок под карнизы изб и на крылечки. Потом опять выглядывало солнышко и дождик серой прохладной стеною удалялся прочь.

На коридоре возле лавки с раннего утра толпилось множество простых зевак, которым любопытно было знать только одно: кто возьмет верх в борьбе между Чураевым и Анкудинычем.

И когда из чураевской ограды и от усадьбы Анкудиныча прошли седобородые угрюмые старики к дому Прохора Карпыча - за ними увязалась и толпа разноверующих и разнопонимающих. И обе горницы и сени Прохора в одночасье переполнились народом.

Прохор Карпыч сортировал людей. Седых усаживал в передний угол, молодых ставил под порог, парней и девок ласково вел в сени, а малышей и вовсе выпроваживал на улицу.

В большой горнице стояло три стола, за одним сидел Данило Анкудиныч важно и степенно, причесанный, в лоснящемся новом кафтане. Рядом с ним над грудой толстых книг сидел русобородый, белокурый, весь в сукне начетчик. Возле другого столика напротив, постукивая пальцами о тонкие и новенькие, без переплета книжки, сидел миссионер и тихо ворковал с псаломщиком. Третий стол, стоявший посреди горницы, был пуст. Фирс Чураев вошел в дом Прохора последним. За ним шел с книгами в руках Ананий, а за Ананием - вертлявый Кондря.

Все старики, по чину Фрола и Марковея, при входе своего наставника встали со скамей и в пояс поклонились Фирсу.

Бледный, с широко раздутыми ноздрями, с костылем, трясущимся в руке, Чураев огляделся и в толпе, стоявшей за спиной начетчика, увидел постное скуластое лицо Самойлы.

Он глядел Чураеву в лицо колючим неподвижным взглядом, и темно-русые клочья бороды на его щеках передвигались, как два маленьких ежика. На голове же сидел третий, большой еж, и от него-то Фирс не мог оторвать своего взгляда. Ткнув пальцем в сторону Самойлы, Чураев прогремел с презрением:

- Остриг башку-то, как татарин, да и думаешь, што спасся!..

И оглядев толпу, увидел в ней возле Самойлы огромные круглые глаза, горевшие, как две свечи, на бледном и худом лице чернички.

Чураев и ей хотел что-то сказать, но молодая баба робко опустила бледное лицо, и горящие глаза потухли под густыми темными ресницами.

“Вот она какая!” - не отрывая взгляда от чернички, подумал Фирс Платоныч, уверенный, что это - и есть та самая поморка, которая пришла с Самойлом.

В большой и малой горнице и даже в сенях вдруг стало жарко. У всех на покрасневших лицах появился пот. Все ждали, кто начнет.

Заговорил миссионер:

- Ну, вот, старички, давайте побеседуем... Сперва, я полагаю, о священстве.

Чураев стукнул костылем об пол и укорил священника.

- Ты, вижу я, в чужую келью со своим грехом пришел.

- Какой архиерей явился! - резко отчеканил Анкудиныч и презрительно потряс бородкой.

Но Фирс Платоныч не взглянул в его сторону, перекрестился на передний угол и бросил через плечо стоящему за ним Ананию:

- Достойно!

Ананий начал. Кондря подхватил, и все собравшиеся потянулись взглядом к иконам. Даже начетчик встал с места и слушал молитву. Стал на ноги, хитро посмеиваясь, миссионер, подтягивал за певчими псаломщик. Только Анкудиныч сидел, не шевелясь, возле стола и острым взглядом сверлил приверженцев Чураева. Да молодая, бледная черничка не поднимала глаз от пола.

Чураев все еще стоял посреди горницы и, опираясь на костыль, покосился в сторону миссионера.

- Ты, отче Никулай, - гость непрошеный - сиди и слушай. Дай нам сперва потолковать... - Он перевел глаза на начетчика и повысил голос. - А мы потолкуем перво-наперво о браке!..

- Нет, не о браке! - соскочивши с места, зачастил Данило. - А о покаянии и причащении.

Чураев презрительно взглянул на трясущуюся бороду Данилы:

- Што смыслишь ты в заветах древлих?.. Не Иаков ли, апостол, заповедал: “Исповедайте друг другу согрешения ваша”! Не Иосиф ли патриарх удостоверил: “И старча простец исповедь прияша, аще убо себя самого безбедно соблюдает и исповедующихся богови да примиряет”... Чураев гордо оглядел всех стариков и снова прищурился на Анкудиныча. - А твой Самойло через блудище в святые метит!

- Она епитимью несет! - вдруг резко зазвенел высокий голос Самойлы, но Анкудиныч остановил его и острым, резким криком пронизал душный воздух горницы.

- А кто водицею богоявленской торгует?

Миссионер посматривал на спорщиков и посмеивался в бороду.

Начетчик же сидел серьезный и спокойный, пережидая, когда враги от невыразимой злобы замолчат и отвернутся друг от друга.

Но Чураев в ответ на оскорбление Анкудиныча горько покачал головою и, подняв глаза к иконам, негромко произнес:

- Господи, спаси меня от пса смердяща!

Миссионер не выдержал и во всеуслышанье сказал со смехом:

- По-отеха!..

Начетчик медленно поднялся с места и, оглядевши все собрание, вкрадчивым певучим голосом спросил у длинного ряда стариков, сидевших впереди:

- Пристойно ли отцу духовному на пре о вере потешаться?

Все затихли. Священник поглядел начетчику в глаза колючим взглядом и, постукивая пальцами о свои книжки, сказал:

- Не ты ли , блудливая овца, учить меня поставлен?

- Разумно ли в пожар подбрасывать солому? Не вздремнул ли православный отче и не плевелы ли посреди пшеницы всевает враг Господень?.. Истинно сказано в писании: “У небрегущих пастырей волки расхищают стадо”.

В толпе зашевелились, зашептались. Фирс Чураев слушал и не мог еще понять: к чему клонит начетчик. А начетчик все так же вкрадчиво прибавил:

- И вот он волк в овечьей шкуре, - он указал рукою на Чураева, - а вот и пастух наемный, в лени обретаясь, озорующий! - он указал на миссионера.

В толпе пронесся ропот. Чураев снова поднял глаза к иконами, покачивая головой, с горечью, протяжно простонал.

- И клеветы и хулы претерплю для ради истины Твоей!..

А начетчик продолжал все так же вкрадчиво и певуче:

- И фарисей некогда також де укорял Бога... А слышали ли вы, отцы и братья, как сей притворник повелел попу сему умолкнуть? Не чуете ли вы, што тут постыдное прелюбодеяние волка сего с нерадивым слугою Никона? И не погибель ли вашу они готовят?

Чураев не вытерпел, сильно стукнул костылем и грозно шагнул к начетчику:

- Щенок!.. На избранного тявкаешь!

- Самохвалишка! - взвизгнул Анкудиныч и ударил со всего размаха по столу рукой.

- Самодуры!!. - покрыл все голоса миссионер, глаза его смеялись, а губы в рыжей бороде кривились от злорадства: так я и знал, что не беседовать вы будете, а дьявола тешить.

Но миссионера уже никто не слушал. В обеих горницах, в сенях и у открытых окон на дворе пронесся гул недоуменья, возмущенья и междоусобного спора.

Даже избранные старики, наставники разных толков, дьяки, начетчики и простецы задвигали руками, теребили бороды, поглаживали лысины и, хмурясь, говорили:

- Грех... Грех один, прости нас, Господи!

А Прохор Карпыч стоял уже посреди враждующих, сокрушенно лепетал: - А вы потише ба!.. Хоть для праздничка-то не грешите!..

И вслед за его словами обе горницы и сумрачные сени, люди, двор и все окрасилось в ослепляющий синий свет, а над горами прокатился оглушительный удар грома, как будто обрушились и повалились в преисподнюю все горы.

Все онемели, замерли и в страхе начали креститься.

Чураев вобрал в плечи голову, пригнулся к рукоятке костыля и, озирая толпу, увидел на себе большие, темные глаза, скорбно глядевшие на него с блеклого лица чернички.

По крыше дома барабанил дождь. По небу вдаль, за горы, катилась тяжелая колесница Ильи пророка.

Все молчали. Только Ананий подошел к отцу и, раскрывая одну из книг, шептал над самым ухом:

- Не распаляй сердца... Зачни из книги Ефрема Сирина о духе святе.

Но Чураев сказал в ответ ему не громко, но так, что все услышали:

- Младен не понимает, а мертвец не чует... - и, вздохнув, добавил громче: - и сбывается над ними пророчество Исаии: “Слухом услышат и не уразумеют, глазами глядеть будут и не увидят... - что-то передвинулось в его душе, и он еще громче сказал: - Отцы и братие! Видит Бог чистосердечие мое и согрешения мои! Не буду я бросать слова свои на попрание...

- Попятился!.. - злорадно перебил Данило.

Но Чураеву уже совсем не хотелось говорить. В душе его все больше вырастала новая сокровенная сила, невыразимая словами и несокрушимая. Она смягчила сердце и усмешкой заиграла на веснушчатом лице Чураева:

- Коротко скажу я, - задорно продолжал Чураев, - с бестолковым да неграмотным Данилой неохота мне-ка разговаривать. А с энтим грамотеей, - он толкнул пальцем в сторону начетчика, легко управится мой меньшак, когда с Москвы прибудет... Прошу вас, отцы и братья, не обессудьте на коротком слове!.. - заключил Фирс, поклонившись старикам.

И чинно сел на скамью возле стариков, понурив голову, и приготовился молча слушать все, что скажут про него противники.

Данило затрясся от беззвучного смеха. Старики опять зашевелились, зашептались. В толпе пронесся явный ропот и неудовольствие. Миссионер воспользовался замешательством и громко стал читать по новой без переплета книжке длинное, малопонятное увещание.

Но ропот нарастал и скоро перешел в многоголосый гомон, в котором таяли, терялись слабые слова миссионера. Анкудиныч встал со своего места, обвел острыми , горящими глазами шумевшую толпу и покрыл все голоса резким голосом:

- Не устоял Чураев! Схлюздил!.. А я вам вот што скажу, старики почтенные! Сысконвеку верил я по-стариковски... Слухался по неразумению, по темноте своей, простеца Чураева... Нес ему печеным и вареным - помогал богачество сколачивать. А колды подрос мой Самойло, выучился грамоте, стал в писании смыслить и увидел, што Чураев сам заблуждается в вере... Я послал тогда мово сына к старцам праведным в скиты поморские, дознать все сызнова... И помог ему господь веру правильную принести оттуда... И как я, старички почтенные, уверовал по-новому, по-истинному, то и желаю навсегда уйти из стариковщины в новую веру... Простите, Христа ради!.. Не прогневайтесь кому нелюбо!..

Данило вышел из-за стола, стал посреди толпы и неистово провозгласил:

- А штобы не было поклепа али какого сумления, я, старички, сейчас же принародно в реке буду креститься во имя Господа!

Во взгляде его и в движениях была запальчивая решимость. Он выходил из горницы, всех толкая и ничего не видя перед собой. Вся толпа ринулась за ним по грязной улице к реке. А он по дороге скидывал с себя кафтан и надтреснутым голосом читал и повторял Иисусову молитву.

Уходя домой, Чураевы смотрели на него, и в глазах их была та презрительная усмешка, которую вызывает смешной, неразумный поступок ближнего.

Но Анкудиныч и толпа были уже на берегу. Кто со смехом, кто с изумлением глядел, как Анкудиныч поспешно скидывал с себя обутки, низики, рубаху, как будто торопился спасать утопающего...

Бежали и дивились парни, бабы, ребятишки. Издали с лукавою улыбкой наблюдал за Анкудинычем и за толпой начетчик.

Голый, обросший волосами, старчески морщинистый и тощий Анкудиныч размашисто и истово осенял себя двуперстным крестом и громко вычитывал:

- Крещается раб Божий, в мире Данило, во имя господа Иисуса Христа!

И прыгнул в холодную, мутную от дождя реку. Борясь с течением, фыркая и крякая, он трижды окунулся, и дрожа всем телом, при общем смехе, вышел на берег.

Угрюмо озираясь на смеющихся, Самойло взял из рук чернички и поднес отцу новый деревянный крестик и чистого холста рубахи и штаны, приготовленные спозаранку.

Анкудиныч надел штаны, едва попал ногами в гачи, и тесно сомкнутый галдевшею толпой, всхлипывал и говорил:

- Напрасно дикуете, ребячишки... Напрасно согрешаете... Уйду я от греха в верховья... Грехи свои замаливать уйду отсюда!.. Простите Христа ради, не погневайтесь!..

В толпе шумели, спорили, смеялись, но многие крестились и читали молитву... Переливались разные цвета одежд, среди которых ярким пламенем передвигалась желтая рубаха черноглазого Антошки. Он гонялся за Груней и не видел, кроме Груни, никого, хватал ее за ленты в косах и допрашивал:

- Ты докуда будешь от меня увиливать?.. Пошто ты прячешься?

Толпа разделилась надвое: одни направились вслед за ново крещенным Анкудинычем к его усадьбе, другие побрели к домам Чураева, в которых поджидала их обильная трапеза, с бражкой, чтением Николина жития и степенной беседы о самодурстве Анкудиныча...

Дождь вскоре перестал. Выглянуло яркое полуденное солнышко.

Парни, девки и малые ребята опять украсили берег реки цветистыми нарядами. И вдруг их поразил чудной, незнакомый стук, доносившийся от Нижнего порога. Все пристально вглядывались вдоль, слушая, открывали рты и удивленно переглядывались друг с другом. Стук приближался, раздавался непрерывно и отчетливо:

- Ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту...

Кто-то крикнул перепугано:

- Оно сюда плывет!..

Толпа насторожилась, вытянулась.

Вверх по реке, против течения, медленно, но настойчиво плыла красная лодка.

- Это антихрист! - закричал, разглядывая чудо, востроглазый Кондря, и ребятишки поменьше кинулись от берега врассыпную.

Толпа смотрела, удивлялась и не верила, что в лодке на ногах стоят как будто Викул и Василий.

Они уже и шляпы сняли, здороваются и смеются, а толпа не верит, пораженная невиданной лодкой, которая сама, без весел едет вверх, против течения...

И управляет ею не то девка, не то баба молодая, незнакомая, в намокшей белой шляпе и клеенчатом халатике.

- Дедка! Дедка! - как одичавший, закричал Кондря и побежал с реки к чураевской хоромине.