Фирс Платоныч, опираясь на костыль, спускался к балагану и из-под руки поглядывал на вышедшее из-за горы солнце. Уже поздненько, а по тропе с реки еще не показывается знакомый, пестрый бисер всадников. Правда, трава еще росистая - грести нельзя. Даже косить не следует, пока не высохнет роса - иначе все попреет. А все-таки не глянется Чураеву, что молодяжник долго чешется... Некому их там подстегнуть, мать, потатчица, небось не поторопит...

Чураев начал уже серчать, когда снизу из оврага, по которому бежал к реке ручей, послышались громкие заливистые голоса, а вскоре на увальчик один за другим выбежали с косами и граблями в руках, в разноцветных рубахах и сарафанах, около десятка всадников и всадниц. Все они до половины были мокрые, только что преодолевшие реку вброд выше порогов.

- Ишь, как парят лошадей... - неодобрительно ворчал Чураев, а сам усмехался бегущей ему навстречу краснощекой, с растрепавшейся косой Груне. - Экая, козлуха!

Груня осадила лошадь и, захлебываясь смехом, зазвенела:

- Дыть он меня со смеху уморил... - и, мелькнув мокрыми холщовыми штанами, в которых подчембарен был сарафан, она спрыгнула с коня и подала отцу узелок с теплым еще, белым калачом. - Попитайся-ка, возьми... Ушел небось не емши...

У балагана все ожило, задвигались ярко-красные пятна, зазвенели голоса, тяжело дышали и фыркали мокрые, лоснящиеся лошади. Проворно разбрасывались для просушки седла. Высокая и востроглазая жена Анания Варвара казалась молодухой и совсем не походила на мать уже большого парня Кондри. Выжимая шаровары, она громче всех кричала:

- Говорила - выше надо брести, дак нет, дикошарые!..

Филипп, зять Чураева, хлюпая ногами в мокрых сапогах, совестил жену, полнотелую Анну Фирсовну, за громкие слова, которые она, захлебываясь смехом, все-таки выкрикивала:

- Теперь хоть нагишком ходи, все вымокло...

Филипп стеснялся тестя, ему неловко было за жену. В длинной белой рубахе с расстроченными грудью и подолом, он потихоньку усмехался и, расседлывая лошадь, бормотал, чтобы не слышать слов жены:

- А, штобы вас Бог любил, девчонок этих, глупых...

Три подружки, Груня, Настя и Маринка, все в пестрядинных мокрых шароварах, плотно облегавших их пышные бедра, выжимали друг на дружке платье и, потряхивая бисерами на груди, едва удерживали рвущийся наружу молодой, ядреный смех.

Кондря, не заботясь о себе и не желая выжиматься, разинув рот, оглядывал со всех сторон Антона, у которого были сухими только кудри, сыпавшиеся из-под черной шляпы.

Для девиц и Кондри он был еще смешнее в своей забавно строгой молчаливости перед Чураевым.

- Ох да и плут!.. Ох да и забавник! - задыхалась Анна Фирсовна. - Ему все надо было, чтобы мы подолы выше задирали...

А Груня, желая оправдать Антона перед отцом, вплетала в смех свое:

- Он, батюшка, и сам чуть-чуть не утонул!.. Его несет, а мы болони надсажаем...

Фирс Платоныч искоса взглянул на черноглазого Антона и оборвал смех Груни:

- Ну, будет дьявола-то тешить!..

К балагану подъезжали новые косцы и помочане. Их седла были почти сухие.

Они степенно и почтительно поздоровались с Чураевым, сошли с коней и молча расседлали их. Переезжали они реку там, где следует, а не там, где кинулся перебродить ее озорной Антошка.

Приезд их внес в семью ту строгость и поспешность, которая напоминает, что давно пора за дело.

Груня с Кондрей первыми взялись за грабли и, отбежав от балагана, снова зазвенели смехом. За ними бросились к работе Настя и Маринка, Анна Фирсовна и даже маленькая Стешка. Филипп, Антон и все другие мужики взялись за косы и направились в другую сторону к некошеной траве.

Варвара прибрала кожаные сумы с харчами, снесла в ручей туесья с молоком и остановилась возле свекра, выжидая приказаний.

- Ананий-то чего замешкался? - спросил Чураев строго.

- Матушку он плавит... В пасеку она пожелала...

- Ишь, старой тоже не сидится дома. - Чураев усмехнулся, но тут же покосился в сторону девиц и Кондри. - Ступай к ним, пусть не балуют.

Варвара взяла грабли и пошла к быстро прибывающим валкам свежего сена. А Фирс Платоныч, развязавши узелок, достал калач, перекрестился и, разжевывая крепкими зубами мягкий свежий хлеб, направился к реке.

Светло-синяя вода весело неслась вперед, бурлила и качала белыми гребнями на порогах, пенилась у берегов и дышала влажным холодком. Чураев сел на камешек и, запивая хлеб водою с пригоршни, нетерпеливо ждал, когда из-за излучины покажется острый сосновый нос Ананьевой лодки.

Любил он, глядя на Анания, вспоминать отца и себя в борьбе с этим порогом. Много раз его отец, сухой и длинный, как и дед, усадив в нос лодки его, маленького Фирса, сильными толчками взлетал на ярые валы над страшными глыбами речного дна. Фирс в этом месте постоянно закрывал глаза: так было боязно и сладко над качающими, кипящими и гомонливыми волнами порога.

- Вон он, показался...

Маленькая, сухонькая Прасковья Филатьевна сидела на самом дне, а на корме стоял большой Ананий и то и дело взмахивал обеими руками снизу вверх. Лодка сильно зыбалась, колебалась, обходила выдавшиеся между водою каменные валуны, теряясь между ними... Сдавала назад или стояла на одном месте, как бы собираясь с силами или раздумывая, и с каждым взмахом длинного шеста все приближалась, все вырастала в глазах Фирса Платоныча.

- У старухи, поди, и душа спряталась, - ухмылялся он и уже не мог сидеть на месте, а встал и пошел по крупным галькам берега навстречу лодке.

- Наискось держи тут!.. Наискось!.. - громко подбадривал он Анания, но шум реки захлестывал его голос.

Ананий давно изучил здесь реку. Он и сам знал, где надо повернуть наискось, навстречу бьющей от новых валунов струи.

Уже слышно было чоканье шеста о каменное дно, уже доносилась напряженная молитва Прасковьи Филатьевны.

- Матушка, пречистая, пресвятая Богородица!..

Ананий гакал, выпускал из груди отрывистые вздохи, а Фирс Платоныч басисто и улыбчиво приветствовал пловца:

- Эдак!.. Эдак, сын!.. Держи сюда!.. Ну, слава Богу!..

Лодка, как запаленный конь, посовывалась носом между берегом и волнами течения и, наконец, подхваченная сильными руками, взлетела на берег.

Ананий летом всегда без шапки. Рыжеватые волосы подстрижены в скобку, и от этого лоб его кажется низким, а взгляд синих глаз на солнце острым и суровым, без зрачков. Редкая клоками борода обнаруживала упрямый подбородок. На нем был белый из холста кафтан с красной оторочкой и большими ластовицами под рукавами.

Он первый выпрыгнул на берег и подал руку матери.

- Трясешься? - сказал он коротко неподходящим к его росту тонким голосом.

- Да, уж лучше бы я пешком пошла. Набоялась до смерти...

Она пошатывалась на неровном берегу, но улыбалась и, подобрав слегка подмоченный подол темно-коричневого сарафана, несла ведерный туес с квасом.

- А ты чего же это, старик, уплелся, не сказавшись?

Чураев не слыхал ее, подтаскивая лодку по шуршавшим галькам на берегу, и обратился к сыну:

- Викул не приехал?..

- Нету!.. - отсек Ананий и пристально взглянул в озабоченное лицо родителя.

Потом он догнал мать, молча взял у нее туес и пошел с ним прямо к косарям.

Прасковья Филатьевна стала хлопотать у балагана - скоро все обед затребуют.

Фирс Платоныч, бросивши на седла свой кафтан, взял вилы и направился на греблю.

Стешка по указке догадливой Варвары уже бежала к дедушке топтать копну и подскребать за ним остатки сена.

Копнил он ловко, укладывал сено, прихлопывая его, а сделанную копну долго отлаживал, приказывая внучке:

- А ну-ка причеши ее!

И Стешка долго очесывала копну, складывая сено на верхушку, где Фирс Платоныч приглаживал его руками, завершая красоту копны со строгою любовью.

Поодаль под началом Анания росли ряды свежей кошенины, звенели и сверкали косы, раздавались молодеческие окрики подгонявших друг друга косарей, а вблизи шуршало сено, рассыпался женский смех и разливался всюду теплый золотистый свет погожего дня.

Усталость одолела Фирса лишь тогда, когда от балагана раздалось визгливое:

- Обе-еда-ать!..

Он закончил копну, постоял возле нее, опершись на вилы, и сказал Стешке:

- Ступай, зови обедать...

И все как будто с неохотою, лишь после приказания Стешки, направились на стан.

Последней подошла Варвара и, словно зная, что Фирс Платоныч всю ночь не спал, принесла ему охапку сена.

Фирс Платоныч разостлал его поодаль, в тени куста, и в то время, как все сели в круг возле пахучих жирных щей, под кустом раздался храп из крепкой и большой груди.

Все ели молча и степенно. Филатьевна поставила на круг большую чашку с суслом и сказала снохе:

- Ну, паужну ты, Варвара, уж сама сготовишь: я в пасеку пойду.

В ответ на это Фирс Платоныч ядрено крякнул и проворно поднялся из-под куста.

За час обеда он уже на весь день выспался.

- Ключ-то от избушки ты взяла ли? - спросил он у Филатьевны, вспомнив, что ушел из дома без ключа.

Филатьевна пощупала висевшие у пояса ключи и не ответила.

Фирс Платоныч подошел к кругу и, подсев к остаткам сусла, взял чашку в обе руки и через край медлительно выпил сусло, крякнул. Варвара подлила ему свежего. Он вытер и расправил пышные усы, отломил хлеба, взял ложку и начал есть проворно и нахмуренно, как следует...

Пока он ел, все попритихли, прилегли кто где успел. Но Фирс Платоныч скоро кончил сусло - мясного он давно не ел, запил квасом и, вставши на ноги, истово перекрестился.

- А ну-ка, подымайтесь! Солнышко не ждет!.. - сказал он нараспев. - За ведро надо успевать, ребята! - и наставительно прибавил поговорку. - В долгах не деньги, в копнах не сено...

И вся семья проворно встала и направилась к работе. Снова ожил, запестрел зеленый луг, прибавлялись ряды прокосов, прибывали копны, а к вечеру выросли новые стога.

И не молитву совершал Чураев, а строгое и дружеское собеседование с Богом, с предками, с самим собой.

Крестился Фирс Платоныч так, что на плечах, на лбу и на груди щипало от сильных прижиманий твердого двуперстного креста.

Всматриваясь в темные лики икон, он твердил привычные слова молитвы, земно кланялся, но плохо видел их, потому что перед ним проходили нескончаемой вереницей тени прошлого, далекого, обрывки из того, что знал он из книг и по преданьям.

И Фирс Чураев смотрит на иконы смело... С Богом говорит, как с должником:

- Помяни во царствии Твоем душу Агафона!.. Дай место злачно, вечный покой...

Никто никогда не говорил в семье Чураевых о прошлом деда, никто не знал о том, о чем догадывался Фирс из осторожных, воровских бесед отца и матери... Но все же не хотел сознаться, что на душе деда Агафона лежит незамолимый грех, потому что через грех этот им был положен путь в непроходимые дебри к святому Беловодью, к теперешнему благоденствию Чураевых и многих истинных ревнителей благочестия...

А все-таки Чураев смутно беспокоится за предка, которого давно считает святым, все-таки вздыхает глубоко и сокрушенно:

- О, Господи, помилуй! Господи, прости!..

И беспокойство вырастало, поднимало и будило совесть, вызывало страх, что Бог потребует возмездия, рано или поздно отомстит Чураевскому роду... Не за гробом, где дед уже дает Ему ответ, а здесь, на земле, накажет, - Чураев это чувствует и всеми силами старается забыть, но забывает только утром, днем и вечером, а ночью, в темноте, грех деда снова мучает его угрозами и страхом:

- Где Викул? Почему так долго не возвращается? Почему не шлет вестей о себе? Второй месяц на исходе... Не убит ли, не ограблен ли?!

- Господи, прости - помилуй!.. Господи, прости - помилуй.

Душно делается Чураеву в часовне, и уже не святою иконой встает в его воспоминаниях дед, а бродягой-разбойником, убивающим в глухом лесу спящего молодого Викула.

- Господи, прости - помилуй, - еле выдыхает в страхе Фирс Платоныч и пятится от догорающей свечи к дверям.

Влажный сумрак ночи дышит на него запахом пихтовой серы, темными огромными монахами стоят вокруг деревья и обступают его черною, тяжелою толпой.

Он идет в жилую избу, где уже давно спит намаявшаяся Филатьевна, но вскоре вновь выходит на воздух и опять идет под косогор, на луг, где возле балагана мерцает огонек и разливается под отдаленный шум реки молодая проголосная песня:

- Ишь, Грунька-то все голоса покрыла, - ворчит с собою Фирс Платоныч.

Он доволен, что песня молодежи отвлекла его от мрачных дум, но в то же время не желает потворствовать бесчинству. Да и слова песни - “парень девушку любил, спокинул” - почему-то больно кольнули его в сердце, как будто напомнили еще о чем-то давнем, позабытом и тяжелом...

- Ну, будет вам базлать-то! Спите! - неожиданно гремит он, приближаясь к балагану.

И песня обрывается. Вместо нее из балагана слышится здоровый храп Анания и старших косарей.

...Так день за днем прошла покосная неделя. В субботу после позднего обеда все мужики и бабы с девками оседлали сытых лошадей, навьючили сумы и пестрой веселой вереницей опять направились к реке.

Антон ехал впереди. Рассекая грудью лошади быстрое течение, он медленно одолевал брод. Лошадь его осторожно ощупывала каждой ногой отшлифованные камни речного дна и там, где река вот-вот сшибет и понесет ее, она круто поворачивала грудь навстречу волнам и долго боролась с течением. Но вот и берег - и Антон, скаля зубы, любовался, как перебродят остальные, как девки, держа сапоги в руках, оголяют коленки и визгливо хохочут от щекотанья по голяшкам буйной ледниковой водой.

Ананий же усаживает в лодку мать с отцом и с быстротой стрелы мчится с ними вниз по быстрому теченью.

Завтра в деревне в часовне у Чураева моленье и беседа с прихожанами.

Завтра он на целый день забудет о своих делах и думах.