Самый большой, сосновый, в два этажа, с расписными окнами, с железной крышей, с раскрашенными хитрой вырезью воротами выстроен недавно, лет семь тому. Внизу в нем лавка и склады для товаров; вверху все шесть комнат пустуют, в них никто еще не живет.

Средний, выстроенный из листвяги, с крутой тесовой крышей на два ската, с глухим крыльцом, с окнами в ограду, уже потемнел и смотрит хмуро. Этот выстроен лет двадцать, когда Фирс Платоныч женил большака Анания.

А третий, самый маленький и серенький кедровый пятистенник, криво вросший в землю и совсем почти не видный за старыми ветвистыми березами полусадика, выстроен еще тогда, когда Фирсу было семь годков.

Чураев помнит еще маленькую избу с берестяной крышей. В ней жили дед и бабка. В ней прошла рабочая пора его родителя, много перемыкавшего горя в молодых годах. Изба эта сгорела незадолго до женитьбы Фирса - давненько это было: Фирсу Платонычу шестьдесят с пятком. Теперь у него у самого внучата. Не даром же перед ненастьем спину ломит. Тоже поломал ее в работе, в молодости круто доводилось.

Другой раз пораздумается, пораскинет Фирс Платоныч памятью - вся жизнь, как пять перстов: дед, родитель, сам, сыны, внучата - эвон круг какой! Прикинет на счетах - сто тридцать лет перед глазами, как живые титлы в Кормчей книге: и как будто многое означают, и как будто не означают ничего. Дым один, суета и грех.

В последние годы Фирс Платоныч все чаще стал старину ворошить, с мертвыми вести беседы. Слова родителя, сказанные на смертном одре, все чаще приходили ему на память: “Велико, сынок, искушенье злого духа. Жестоки козни дьявола”.

- Грамотея был старик. Умнецкий! - твердо и зычно произносит сам с собой Фирс Платоныч и, вздохнув, ворочается от бессонницы на скрипучей деревянной кровати.

Как-то за неделю до Петрова дня напролет всю ночь продумал. А утром спозаранку встал, взял свой костыль, вышел за ограду. Бросил курам зерна, оглядел дворы, пригоны, замки у амбаров и пошел из ограды на берег реки. За рекою далеко были видны пашни и луга, а дальше - горы, укутанные утренним туманом, а ближе, в зеленом косогоре за рекой, -маральники. Чураев ободрился и повеселел.

- Благословил меня Господь, владыко праведный! - горячо сказал он и, снявши шляпу, широко перекрестился на разгоравшийся восток.

Хорошо ведется зверь у Чураева. С маленькими штук до сотни ходит в просторных, обнесенных высокой оградой садах.

Потный, возбужденный, с шляпою на затылке, Фирс Платоныч с разгону выбрасывается вместе с лодкою на прибрежную гальку. Потом, поднявшись на увал, снимает шляпу, крестится и оглядывается назад за реку, где на крутом берегу, на небольшой поляне, среди лиственниц раскинулась Чураевка.

Кое-где над избами клубится дым, окрашенный восходом, и новый дом Чураева стоит посреди всех других, как церковь: высок, красив, богат. Даже новый, крашеный дом Анкудиныча глядит бедно в сравнении с чураевской усадьбой.

Твердою, широкою походкой, опираясь на костыль, идет Чураев по росистым травам и кустарникам к маральему саду.

Вон они, маралы, белозадые, саврасые. Встревожились, забегали, сгустились в облако и унеслись в глубь сада. И только один остался настороже, гордо поднял голову и наблюдает за хозяином, как за врагом.

- Машка! Машка! Машка! - раздается распевистый голос Чураева, и он молодо взбирается на четырехаршинную городьбу и прыгает через нее в сад.

- Машка! Машка!

Из росистого кустарника близко, сбоку, показывается красивая, сухая голова на тонкой шее, и длинные уши недоверчиво стригут и слушают.

- Машенька! - уж совсем нежно зовет ее Чураев и подходит ближе.

Машка узнает хозяина и тянет к нему голову, ласково глядит на него черными выпуклыми глазами, прямо и доверчиво, и тычет мордой в руку. Машка, ручная маралушка, - сиротка, выкормленная на руках в семье Чураевых. Все другие спрятались, исчезли, и теперь не скоро глаз отыщет их в оврагах и деревьях сада. И потому Чураев всю нежность свою проливает на одну Машку. Он гладит ее, призывает на нее Господнее благословение, передает с нею поклон другим маралам.

- Скажи им, глупым, - не волк я, не медведушко... Не съем!..

И вспомнит, что скоро Петров день, стало быть, с маралов доведется снимать рога, мучить их.

- Ну, больно будет... Помучаем, зато опять отпустим, не убьем.

Машка любит, когда ей чешут шею. Стоит, стрижет ушами, как будто слушает, запоминает все слова хозяина.

Чураев идет по саду вглубь. Он хочет пересчитать маралов и поглядеть - все ли живы, здоровы. Машка тянется за ним и тычет его в спину, хлеба просит, ласки. Но Фирс Платоныч уже позабыл о ней, он зорко смотрит в каждый куст, выпугивает зверей, считает, путается и пересчитывает снова. Наконец, бросает и дружески говорит, махнув рукой:

- Ну, Господь с вами!.. В другой раз сосчитаю.

И идет вдоль говорливого ручья вниз, к берегу реки. Маралы то там, то здесь неожиданно и беззвучно появляются и исчезают. Чураев крестит их большим крестом, перелезает городьбу и уже через щели жердей замечает проводившую его и недоумевающе остановившуюся у городьбы Машку.

- Ну, глупая, ступай!.. Ступай, Господь с тобой.

Фирс Платоныч хорошо и мягко улыбается маралушке, крестит ее и идет вдоль берега, направляясь по извилистой тропинке в синеющее впереди ущелье, в пасеку.

Подчас, однако, беспокоят его думы, разное приходит в голову. Вот лавка: мирское это дело, не угодное Богу. Но в этом он не так уж грешен, не он затеял торговлю, а Викул. И то, что Викул - парень разбитной, толковый, непоседливый, Фирсу Платонычу даже нравится. Ему приятно вспомнить, как сын начал торговлю, как он каждую весну плотит плоты из самого лучшего леса, нагружает их медом, воском, маслом, хлебом, шкурами зверей и скота и со всем этим добром уплывает вниз в далекий город, а оттуда возвращается на подводах, нагруженных всякими товарами. Что ни год, то больше уплывало лесу и сырья, все больше привозилось товаров.

- Пробойный парень! - одобряет Фирс Платоныч. - Только вот не женится до тридцати годов, - и почему-то это вызывает у него досаду, напоминает Самойлу, Анкудинычева сына, который тоже до сих пор не женится. А Викулу ровесник, одногодок.

Но тут Фирс Платоныч, чтобы смягчить досаду, думает о меньшаке Василии, не похожем ни на Викула, ни на Анания... Вострый и речистый, он особенно любезен сердцу Фирса Платоныча.

- Юла парнишка! - неодобрительно, но весело и громко говорит Чураев и все скорей шагает по тропинке между густеющим кустарником и лесом.

Василий учится в Москве. Фирс Платоныч ждет, что он начетчиком на всю округу будет - для этого и в ученье отдал с малых лет.

- Этот постоит за истинную веру!.. - гордо говорит Чураев. - Этот не поддастся выписным миссионерам!

Но в душе ворочается что-то смутное и беспокойное. Чураев тверже стукает о землю костылем, шире шагает по тропинке, спешит на пасеку, где лучше думается, где исчезают всякие сомнения и как-то ярче встает в памяти седая старина, ее заветы и нерушимые преданья.

Вот и пасека - старинный, святой угол: сто лет назад здесь поселился скитник Агафон Чураев, дед Фирса. Как зверь от лютой погони, он убежал сюда в глушь Беловодья, к ревнителям истинного благочестия, в потаенные в горах скиты.

И сладостно и горестно Чураеву пересматривать прошедшее столетие. Как давно прочитанную и любимую книгу, полную скорбных страниц и тихих радостей, перелистывает он минувшие года, и крепнет душа его, в сталь отливается его вера, в уединенную, нелицемерную молитву - его думы.

Святой старинной иконой, не иначе, представляется теперь Чураеву дед Агафон. С редкой белой бородой, с венчиком седых кудрей на голове, с сухим и строгим восковым лицом, он твердо и отрывисто говаривал Платону, отцу Фирса, слова царя Соломона:

- Премудрый сын веселит отца, безумный сын - печаль матери.

С молодых лет, в минуты одиноких размышлений Фирс старался распознать значение этих слов и часто терялся в догадках о том, что есть “премудрый”? Есть ли это только послушание родителю, или крепость в вере, или уменье толковать писание?.. Смутно, в глубине души, он понимал это по-своему: быть премудрым - это значит стать над многими другими, учить их и вести к добру, к спасенью, к благочестию. С молодых годов, с тех самых, как Фирс постиг Псалтырь, он искусился этой думою: во что бы то ни стало стать над другими, овладеть их слухом и сердцами.

А для этого он не убоялся греха и украдкою почитывал мирские книги, зорким взглядом сердца и души проникал в окружающее и вот достиг своих желаний: он дьяк, единственный расколоучитель во всем углу, почти такой, каким был его отец, но не такой, каким навсегда запал в его душе священный образ деда.

Дед-угодник, праведник, подвижник и строитель всего того благополучия, которое унаследовал теперь Чураев с сыновьями.

Фирс Платоныч обошел всю пасеку - все триста ульев-лежаков, беспорядочно, как стадо овец, разбросанных на цветистом косогоре, оглядел покрышки, не опрокинул ли медведь, прислушался к звону ботала, поставленного в ручье под колесо игрушечной мельницы для острастки зверя. Ботало звенело - значит, все благополучно. Разными голосами гудел и плескался крутой ручей, тихо колыхались маковки темных и пахучих пихт, и солнечный восход из-за гор озолотил их и снимал с них, опуская вниз, темно-синюю тень.

Напевали пчелы, одна приветила хозяина колючим поцелуем в руку.

- Ну, ты, христовая!.. - снял ее Чураев осторожно пальцами.

Другую высвободил из-под рубахи, теряя в бороде довольную улыбку, будто пчела игриво щекотала его волосатую грудь.

Прошел в омшаник, поглядел на новую избушку, только что построенную, но не вошел в нее, а медленно поднялся на пригорок, где под тенью пихт стояла черная от времени, но крепкая часовенка над прахом деда.

Сел на узкое крылечко, бросил шляпу на ступеньки и рукавом отер вспотевший лоб.

Отсюда видно было все: и ульи, и омшаник, старую и новую избушки, городьбу, ручей и даже маленькую меленку, неустанно бьющую крылышками деревянного колеса по язычку ботала. Внизу обширный луг с свежей кошениной. Налево паутиной тянется по косогорам городьба маральника, а направо извивается между лесистыми холмами в каменной своей постели синяя река.

- Благословил меня Господь, владыко праведный! - снова произносит Фирс Платоныч и вспугивает с ближайшей ветки дятла. - Помяни, Господь, во царствии твоем старца Агафона, старца Платона, Мавру, Настасею, Поликарпа...

Чураев опускает взгляд на землю и медленно припоминает имена родителей и сродников, некогда прокладывавших путь в басурманскую, глухую сторону.

Без сна проведенная ночь, переправа через реку, семь верст ходьбы до пасеки утомили Фирса. Ему приятно посидеть теперь под тенью пихт и в тишине разгоревшегося теплого дня побеседовать с давно умершим дедом. Грустно качая головой, он тихо по-старинному запел знакомый стих:

- Ах, пастырю мой прелюбезный,
Вскую тако скоро скрыся,
Мя остави сиротети -
Во вся дня моя скорбети...

Сухой и белый дед стоял перед Чураевым во всей своей духовной власти, преображенный в святого угодника, а в памяти вставал другой старинный стих:

- Ах, прекрасная пустыня,
Прими мя во свои частыни,
В тихость свою безмолвну,
В палату избранну...

Фирс Платоныч поднял лицо, оглядел зеленые лесистые холмы и пустынные синеющие дали и громче продолжал, как бы уверяя в чем-то самого себя:

- Покоя и светлых чертогов,
Славы и чести премноги -
Бегаю аки от змия...
Пустыня моя, прими мя!..

Чураев ясно видел, каков был этот лес, ручей, вся эта местность, когда впервые пришел и поселился здесь скитник Агафон. Недавно иструхла та свалившаяся лесина, в которую была врезана первая иконка-складень, принесенная дедом в заплечной сумке издалека. Фирс Платоныч вспоминал слова из жизнеописаний древних скитников:

Бор бяша велий и место зело красно,
Окружено водами яко стенами...

Теперь уж не то. Пообрубился лес, пообтоптались, обжились увалы, повывелось зверье... А все же благодатью Божьею переполнена душа Чураева.

- Благословил меня Господь, владыко праведный! - поднимаясь с крыльца, заканчивает свои думы Фирс Платоныч и, направляясь по откосу вниз на расчищенный в лесу покосный луг, запел все тот же старый стих:

- Пойду в твои луги зрети
Многие прекрасные цвети...
Пребуду зде своя лета
До скончания века...