По берегу, на гладких гальках, живыми луговыми цветиками разбрелись их бабы, матери, ребятки. Загораживая от ослепительного солнышка ладонями глаза, бабы на прощанье насматривались на мужиков. Громко, чтобы шум реки не заглушил важных, заботливых слов, наказывали:

- Промеж бревен-то ногу не сломай, ишь, бревны-то как скользки... Да на порогах-то не молодцуй, не надорвись...

Двенадцать плотов длинной светло-желтой покромкой опоясывали берег, слегка покачиваясь на большой, вешней воде, и туго натягивали толстые пеньковые веревки, прикрученные к крепким кольям.

Солнце давно вышло из-за гор, смотрело весело и жарко, кололо золотыми копьями зыбучие, шумливые струи и ломало их на мелкие осколки о гладкие пахучие бревна, похожие на свежие свечи из ярого воска.

В новых дощаных сусеках на плотах темнела рожь, золотился овес, а возле сусеков на жердяных мостках стояли тополевые бадейки с маслом, с медом, лежали тюки пушнины, гусиного пера, кучи невыделанных скотских шкур - богатая дань городу от сытых горных деревень.

Среди пловцов - бородатые и безбородые. И как по писаному: все бородатые - бывалые - у передних весел, безбородые - у задних.

Желтый, красно-синий, бело-зеленый берег гудел от голосов, стука галек, звона бревен, задорливого скрипа весел на свежих кочетах... Много людей пришло на проводы.

Из деревни в этот шум врывались петушиные песни, кудахтанье куриц, собачий лай. Но все приглаживал, покрывал шум реки, прорывшей длинную, глубокую дорогу между гор, одетых синими лесами и зелеными молодыми травами.

Сплавщики поглядывали на солнышко, перекликались друг с другом, с бабами, с ребятами и всматривались на косогор, в деревню. Долго прощается с родными Викул Фирсыч.

Напутственное моленье отошло давно - все сплавщики после того досыта напитались на общественном обеде у Чураевых, накалякались со своими семьями, пришли к реке, разулись, разместились и вот уже на плотах ждут-пождут.

- Солнышко не рано... До Птичьего плеса засветло, должно, не доплывем...

- Хо-о! Не доплывем... Теперь водица-то как птица.

- Вот то-то: вешняя вода дурная...

- А ты не выкомуривай. Бога-то не дражни...

- Мешкает, мол, што-то Фирсыч-от.

- Фирсыча не нам учить... Фирсыч, брат, отца своего поучит...

- А вон идут...

Все сплавщики опять взялись за весла и уставились веселыми глазами на берег. Другие взялись за шапки, скинули их, кивнули головами:

- Здорово, Фирс Платоныч!

С берега из новой кучки людей, старых, молодых и малых, раздался зычный голос:

- Бог в помощь, мужики!

Высокий, с неровной темной бородой, без шапки, в длинном черном кафтане, старик Чураев опирался на большой костыль и выступал среди своей семьи, как архиерей среди послушников.

Привет Чураева как будто крови прибавил в жилы сплавщиков.

Дружным хором ответили они с плотов:

- Поди-тко, Фирс Платоныч, поди-тко, просим милости-и!..

Сын Фирса Викул, молодой еще, но бородатый, с кучерявыми завитушками волос, выбившихся из-под черной шляпы, в новых рыжих броднях, повязанных ниже колен ремнями, в холщовом белом балахоне с гарусной оторочкой на груди и по подолу, в последний еще раз поклонился отцу в ноги и крепким, как у отца, твердым голосом сказал:

- Ну, батюшка! Благословляй!..

Фирс поднял сына, двуперстно и размашисто перекрестил его, будто побил по лбу, животу и по плечам, и в голосе его задрожало родительское беспокойство:

- Ну, храни тя Бог!.. Храни Бог!..

Викул поклонился матери, потом встал и склонился над нею, низенькой и сухонькой, в темно-коричневом сарафане, прижал ее к своей груди и утешал:

- Не сокрушайся! Со все Господь... Не впервые отправляюсь.

И брату-большаку, угрюмому Ананию, с рыжеватыми волосами скобкой, поклонился в ноги.

- Дай Бог счастливо! - тонким, сиповатым голосом напутствовал Ананий и исподлобья посмотрел помимо Викула на плоты, заботливо и с затаенной гордостью подумав: “Капиталец доверяется не малый Викулу”.

Снохе Варваре, Ананьевой жене, высокой и худой, со строгими глазами, как смородины, Викул поклонился в пояс. А Анна Фирсовна, замужняя сестра, и зять, и полнощекая, румяная сестренка Груня, и племянник Кондря, и Стешка, маленькая дочь Анания - все сами подошли к Викулу и поочередно поклонились в ноги, приговаривая:

- Прощай-ка Христа ради!.. Спаси-те, Господи, в пути, в дороге...

Все родственники и соседи, - а среди них совсем седой и тонкий, как святитель, Прохор Карпыч с маленьким ребячьим носом и длинной бородою и другие одноверцы, старики почтенные, - все хором говорили Викулу:

- Храни тя Бог... Счастливо!..

Мать Викула, Филатьевна, прячет в фартук слезы, а на губах улыбочка играет, такая жалостливая и стыдливая.

- Викулушка, сыночек! Про Васеньку-то не забудь... Исполни, как я наказала...

Но зычный голос Фирса успокаивает старую:

И строгие глаза Чураева встречают благодарный, затуманенный слезою взгляд жены.

- Ну, с Богом! - провозглашает Фирс и, отделившись от толпы, идет к переднему плоту отчаливать.

Уж много лет Чураев отправляет плоты в низовья. И всякий раз с молитвой, и всякий раз собственноручно отпускает их с прикола.

Перекрестившись, он наклонил волосатую голову к приколу, отвязал веревку и, бросив ее на плот, громко произнес:

- Ну, с Господом!.. Счастливо!..

Сплавщики перекрестились, надели шапки, поплевали на руки и налегли на весла. Весла тягуче, по журавлиному заскрипели, плот отодвинулся от берега и закачался на зыбучих волнах.

Фирс Платоныч перекрестил его, полюбовался и подошел к другому. Отвязал, благословил, полюбовался лесом, сусеками, бадьями, молодцами, в руках которых закурлыкали, запели весла, и подошел к третьему...

И долго провожает и благословляет желтые, как вылитые из свежего воска, плоты свои Чураев и дольше всех мешкает с последним, с двенадцатым, на котором меж сусеками натянута белоснежная холщовая палатка: на этом поплыл Викул...

Уже по всей излучине реки растянулись восковые пятна с цветными, кланяющимися у весел сплавщиками. Как стая желтых журавлей снялись и поплыли по быстрине реки... Плывут и разными голосами курлыкают все до единого... А Фирс Чураев впереди своей семьи, впереди всех баб, старух и ребятишек, все еще идет по берегу, машет волосатою рукой последнему плоту и зычно повторяет:

- Дай Бог счастливо!.. С Господом! С Господом!

Жалостливый Прохор Карпыч уронил на длинную седую бороду слезинку и маленьким ребячьим носом швыркает в себя горячий воздух раннего полудня.

Прасковья Филатьевна из-под руки смотрела вслед уплывающим плотам и тихо плакала. Больно жалобно курлыкали тополевые весла. И жалобнее всех на последнем плоту, на котором белели палатка и холщовый кафтан Викула.

Солнце кололо лучами руки и лицо, сыпало золотым песком в глаза Филатьевны, играло метляками на реке, на гальках, на зеленых травах, на маслянистых молодых листах березок и черемухи, на шаловливых, беззаботных лицах малых ребят.

Долго стояла на берегу и смотрела вниз по реке Филатьевна и уже не могла разобрать: палатка там белела или белая волна над порогами...

- Спаси их, Господи, в пути, в дороге, - тихо бормотала она и, уже когда совсем не стало слышно скрипа весел, пошла с реки вслед за разбредающейся по домам толпою.

Ушла и даже не заметила Платоныча, все еще стоявшего на гальках у воды, как на молитве.

К реке с красивым жеребцом на поводу спустился сосед Данило Анкудиныч. Был он в новой красной, с желтыми разводами рубахе, в добинных шароварах, без шляпы на упрямой редковолосой голове. Синие острые глаза долго смотрели в спину Чураева, пока мухортый жеребец напился досыта и поднял голову от зеленоватых быстрых струй воды. Данило даже позабыл, что жеребец напился, и все смотрел на большую, коренастую фигуру Чураева и ждал - не обернется ли. Данило не хотел окликнуть и поздороваться, а уходить не поздоровавшись как-то неловко было.

Жеребец рванул за повод, от нетерпенья звучно застучал копытом в гальки, а потом поднял крутую шею и, зорко вглядываясь на другую сторону реки, длительно и звонко заржал.

- Ну, штобы тя Бог любил!.. - прикрикнул на него Данило.

И только тут Чураев оглянулся.

Данило Анкудиныч, скользнув по Фирсу быстрым взглядом, занялся уздою жеребца и певуче бросил Фирсу:

- Проводил сынка?

- Проводил, - ответил с неохотой Фирс и, опираясь на костыль, приблизился к Даниле.

- Здорово был, сосед! - сказал Чураев и прямо, читающе поглядел на костистое лицо Данилы. - На моленье-то пошто не пришел? - громко спросил он. - Два раза посылал за тобой...

- Не удосужился... - пропел Данило. - А не удосужился... - повторил он и еще старательнее начал поправлять на плясовитом жеребце уздечку, прикрикнув на коня:

- Ну, ты, дичай! Штобы тя ляд забил!..

Чураев оберучь оперся на костыль, положил на руку бороду и еще прищурился в лицо соседа.

- Нет, вижу я, ты моим хлебом-солью стал гнушаться... И в моленной я тебя давно не вижу... - Глаза прищурил, а рот полуоткрыл Чураев - была у него такая повадка глядеть на тех, кому он начинал не верить.

Даниле и хотелось сказать Чураеву колючее, да язык не поворачивался. Не привык он спорить с Фирсом. Слушать его привык. Тонкие губы Анкудиныча пустили уже в редкие волосья бороды лукавую усмешку, а язык не слушался.

- Прячешь што-то, Анкудиныч!.. Ай?.. - настойчиво спросил Чураев.

- А што мне прятать?.. Я у те ниче не воровал... А што я в моленну не иду - за это Бог со мной расправится, не ты...

- Эн как ты стал поговаривать... Ну-ну!.. Господь с тобой, Данила Анкудиныч!..

- Заважничал ты больно!.. Богатый стал, - вдруг вырвалось у Данилы.

- Не я заважничал, Данило Анкудиныч, не я... Самойло твой заважничал...

- Зачем пороть?.. Словом можно было потарить... Нет, тут, видать, другое... Дьявол тебе шепчет што-то, Анкудиныч... Замышляешь ты супротив меня чего-то... Ай? - И Чураев снова открыл рот.

- Дьявола не надо поминать... Мы тоже в Бога веруем...

- Слышу!.. - прищурился Чураев. - Только не по-новому ли веровать-то стали?.. Поче это Самойло твой в поморские скиты убрел?

- Хитришь, Данило... Смотри, перед Богом доведется каяться...

Данило Анкудиныч чуть слышно про себя хихикнул и, поправив узду, опять прикрикнул на коня:

- Ну, шалый!.. - и, не глядя на Фирса, пошел к своей усадьбе.

Фирс Платоныч поглядел ему вслед, поглядел на дом его, богатый, новый, весело смотревший на реку раскрашенными окнами, вздохнул и проворчал:

- А суди его Господь!

Поднялся с прибрежных галек на крутую горку, еще раз поглядел вниз по реке, где уже давно скрылись из вида плоты, перекрестился и задумчиво пошел домой.