Третье сказание: Царь Буян

Рассказ второй

лещут соленые волны-выстрелы океанские на неизмеримый берег. Зажмурясь, сыплет солнце с неба дымно-огненные стрелы на невспаханные поля.
Дуют ветры-бури от востока-сивера и от запада-юга в одночасье, не поймешь, куда и откуда дуют.

Завывают огненные вихри по путям и бездорожьям сизо-маревых лесостепей.

Вскипяченными ключами хлещет кровушка, густая, черно-алая из распростертого во хмелю на неоглядных весях русских русского народушка.

Ох, оброс гнилою грязью, в струпьях обовшивел, захворал от голода и горя, обезумел от безбожья стоплеменный и тысячелетний богатырь-пахарь Микулушка.

Ах, какие там понятия - разговоры про цвета и разноцветья-разномыслия, чужими, да чужими и досужими, проезжими людьми придуманных?!.

Все застряло, все остановилось по лесам и дорогам, по степям и по ущельям, на паромах и переправах, на причалах-пристанях, на плотах и баржах, на дровнях и на телегах... Все остановилось и двинулось в черную яму - на погибель.

Все попряталось, все повылезало, головой под выстрел прет не прошено. Раскорячилось уродство - красота! А красоте в глаза нахаркали - веселье!

Уходи с дороги! Убегаешь? Убью!..

Вылезай из норы! Поднял голову? Убью!

Убить, убиты, выбиты... Убью! - Это гимн свободы!

Ушло, исчезло слово однозвучное: любить, люблю!

Любить - значит: убитым быть?

Люблю - значит: предам!

Прислушайтесь к созвучьям этим, как будто одинаковым:

Убью-у тебя! Люблю-у - тебя!

Всех обуяла страшная, немая глухота!

Но не любовь, не подвиги во имя выдуманных правд дешевых толкали на убийство, а только немощный и жалкий, рабий страх...

Это страх все разорил, остановил и сдвинул в пропасть. Это он вооружил несметные полчища братьев, натравленных друг на друга. Это он воздвигнул на горячие, сооруженные из хвороста, высоты страшных властелинов. Это он прославил имена вождей, чья слава смрада трупного удушливей.

Воистину, да славятся безвестные, погибшие бесстрашно! Да обессмертится их дух в грядущих воплощениях!

У распутья четырех дорог в лесу, на кресте двух трактов наскоро сколочен временный шалаш - с названием чужеземным: "дивизионный комендант".

У шалаша военная застава, а ниже, за стеною леса на поляне, расположены две части дивизии - походный полк в пятьсот штыков и конный эскадрон в полсотни сабель.

Был солнечный воскресный день - у белых праздник. Из расположения частей был слышен шум, неясный говор, звон котелков и чайников - люди собрались в походной кухне за обедом. Накануне и всю ночь была жаркая битва надвое: с красными и повстанцами. Красных далеко прогнали, а повстанцев - почти всех переловили и повесили по дороге от монастыря до княжьего имения, чтобы не повадно было. Рано утром все было покончено, и командиры предавались кратковременному отдыху. Некоторые еще спали, некоторые веселились, отличившиеся - упивались лаврами победы. Почти все они росли в чинах еженедельно, строили мечты о юном генеральстве и славном отдыхе с лебедушками белыми. Но, конечно, прежде всего, нужно дочиста смести с русской земли -- неслыханную смуту, воле-своеволье.

Однако не спал и не дремал сам Бебутов. Две недели пробивался он со своей частью к дому, - а дома, в дивном, некогда великолепном белом замке, - ждет его пустота и ужас, потому что все разворовано громилами и уже давно пропала без вести его княгиня. Пожилой, испытанный князь-воин был умен довольно, чтобы знать трусливый род рабов, когда рабы в толпе. Он знал, что все военные удачи опьяняют и усыпляют бдительность, но никогда не дремлет трусость и не ошибается предательство. Он знал, что главное искусство полководца - не давать солдатам случая и права быть толпой, хоть на минуту. И потому-то, не смотря на торжество победы, кое-где передовые разъезды и посты пощелкивали пулеметами, а кое-где изредка побухивали пушки. А у штабов и у связи, и особенно у полевой разведки, - весь досуг ушел на борьбу с утечкою солдат, на ловлю дезертиров и на крайне неприятную и грязную работу: короткий суд над кишмя кишащими в лесу "шпионами".

Кто бы ни попался, какие бы бумаги ни показывал, куда бы ни шел, как бы ни был одет - здесь все были переодетые разведчики врага или, идущие на сборный пункт, неистребимые повстанцы или отчаянные "комиссары" и повстанческие атаманы.

Возле шалаша, у штаба, на скрещении дорог, таких шпионов уже было больше дюжины. Среди них был рослый, бравый, хоть бородатый, Евстигней Клепин, муж Клавы.

Евстигней был ловок и хитер, хотя и простоват, но тут уж прикинулся вовсе бестолковым и безграмотным мужиком, и не то пермячьим, не то малыжско-вятским говорком надоедал усатому и уже немолодому кавалеру взводному.

- Ну, отпусти, слышь! Ну, ей Богу же, кабан убег! Кабы не убег он, будь он проклят, разве бы я сунулся сюда в такое время.

- Кабан убег, а штаны солдатские! - сказал взводный, покривив обвислые усы.

Но Евстигней не унимался. Был он хорошо грамотен, сам был на войне каптенармусом, а до войны подрядчиком на горных промыслах, а тут влез в мужичью шкуру и разыгрывал придурковатого крестьянина. Знал, что голова уже проиграна, но не хотел бараном шею подставлять. Пер вперед рогами и змеил невидимым хвостом.

- Да отродясь я не был дезертиром и в солдатах вовсе не был. Падуча меня бьет. Ей Богу! Как неприятность, так и бьет...

- А комиссаром был! - не спрашивал, а утверждал взводный и даже пригрозил: - Вот комендант придет - он те душу на изнанку вывернет.

- Ну, што зря язык трепать? Комиссаром! - передразнил Евстигней. - Да я те, хошь, сведу сейчас - вот тут верст восемь у меня хозяйство... Пусти, слышь! - приставал он, еще более настойчиво, разыгрывая ничего не понимающего в дисциплине вахлака. - Боров теперь, знаешь, чего стоит для хозяина? Забежит до вечера, его черт разыщет... А дома баба одна - время-то, видишь, какое смутное?

Взводный нахмурил выцветшие брови и стал свертывать цигарку.

Из шалаша доносился голос караульного начальника, говорившего по телефону.

Начальник корпуса князь Бебутов объезжал войска и связь передавала приказание о подготовке частей для встречи.

Взводный закурил и, пряча папироску в кулак, зорко поглядел на часовых, переступавших с ноги на ногу и державших ружья вкось и вкривь, и крикнул:

- Тут тебе не большевистская свобода! Стать, как следует!

Часовые стали по уставу. Наступила тишина, в которую изредка из лагеря врывались крики солдат:

- Егорша! Соль давай!

-- Кипит?

- Какое тебе сало? Нету сала!

Один из задержанных вздохнул и пошутил:

- Вот тебе и сало - все дело стало!

Взводный вспомнил Евстигнея.

- В солдатах не был, - прищурился он в его сторону, - Стало быть, за бабьей юбкой прятался. Вон какой бык красномордый. Ишь ты, дело у него какое: баба его дожидает!

- А мы вот пятый год мотаемся, - сказал второй из арестованных - и баб своих не знаем: живы, ай нет оне на свете?

Откуда-то из-за дерева раздался молодой голос:

- А, конечно, у него все сыты!.. Дыть, как к ему пройти-то?

- К кому там, эй? - прикрикнул взводный.

- Об Лихом скучает кто-то! - ухмыльнулся первый часовой.

Взводный поднял на часового палец.

- Поговори! Где стоишь?

- Ну, пусти, слышь! - снова начал Евстигней. - Я те сальца свиного принесу, ей Богу!

Взводный даже передразнил:

- Дыть принесешь! Пусти тебя! Как раз!

- Ей Богу, принесу! Как зарежу, ежели, даст Бог, найду его, сегодня же и принесу! - И с восхищением стал хвалиться: - Кабан, брат, во! Сала будет в ладонь толщиной. Ну, пропусти-и!

Взводный оглянулся на шалаш, где все еще кричал что-то в телефон караульный начальник, еще раз остатком папиросы затянулся, сморщился от дыма, и молча, напряженно стал думать что-то свое, опять забыв про Евстигнея и про всех задержанных на заставе.

А среди шептавшихся у стенки шалаша задержанных, тощенький переодетый солдат восхищенно взвизгнул:

- Ту-дыт-вою грешную! Оны усе враз к ему!

Рассказчик даже замотал от счастья головой и торжественно прибавил:

- Увесь по-олк к Лихому!

Взводный снова поднял палец, но на этот раз не крикнул, а только прошептал, как будто сам был в заговоре с болтуном.

- Што ж ты, сукин сын! Тебе тут митинг?

Евстигней почуял, что время до развязки близится и что нельзя терять ни одной минутки. И проговориться страшно. Одно неподходящее слово - и пропал.

- Ну, хошь, я те катерину дам? Новенькая! Эдаких теперь и нету, - зашептал он, подходя к взводному.

- Да замолчи ты! - нетерпеливо и угрожающе зашипел взводный: - Видишь, сколько людей ждут. Што же ты за такая за персона? - и решив про себя, что-то свое, передразнил злобно: - Катерина! Черта твоя Катерина теперь стоит?

Евстигней даже разинул рот. Он понял все по-своему и в мгновение ока из просителя перевернулся в покровителя:

- Ничего. Ты не кручинься! Я и к "ему" провести могу, ежели надумаешь...

- К кому? - поймал его разведчик-взводный.

Евстигней смешался, но сейчас же вывернулся, заикаясь.

- Ну, к энтому... Как его?.. К монастырскому батьке.

- Зачем?..

- Наливки у него спрятаны. Ух-ты, едят те мыши! Прямо - дым!

Но взводный, услыхав звон шпор, вытянулся и рявкнул:

- Встать! Смирно!

Из-за шалаша вышел дивизионный комендант, красивый, рослый, вежливый, в черкеске.

- Откуда, кислая крупа? - негромко, но отчетливо спросил он у солдат, протягивая руку за бумагами.

Но бумаг почти ни кто не подал.

Один из шустрых пожилых солдат с орловскою растяжкой начал:

- Дыть вот, часовые тращают: там пройтить нельзя - повстанцы, тута - красные забирают на позицию. Не знама, куда и итить!..

Комендант, не слушая солдата, прищурил глаз на следующего, на молодого.

- Ты же призывной? Откуда дезертировал?

- Какой ваш сок-родь, молодой? Весь изувечен...

- Бумаги! - коротко потребовал начальник.

И в тоне его уже была решена судьба солдата.

Молодой это понял и, захлебнувшись, не нашелся, что сказать: бумаг у него не было. Но старший, орловец, заступился, чувствуя, что он в "правах" по возрасту.

- Какие теперь бумаги? Что ни шаг, то государство и все промеж себя воюют. Без бумаг мы ходим.

- Пусть лучше содють! - недовольно начал третий, с которым комендант еще не говорил.

И комендант молча показал поручику на всех трех сразу.

Молодой солдат только теперь набрался смелости:

- Да што же теп еря? Все равно одно мученье - не житье. Вешаться, дак вешаться...

- А ты? - кивнул комендант на Евстигнея.

И Евстигней не выдержал мужицкой роли с офицером. Как вышколенный солдат, он напряженно вытянулся, но, соображая что-то новое для избавления от верной гибели, молчал.

Комендант зорко оглядел его с ног до головы и тоже подал молчаливый и коротко зачеркивающий знак.

В это время со стороны лагеря раздалась команда:

- Смирно-о!

А где-то на дальнем конце загремел не стройный, но усердный рев приветствия:

- Р-рай -р-рай - сия-ство-о!...

Комендант заволновался, заспешил и обратился к остальным задержанным:

- Выстроиться в ряд! Через два - третьего повешу, а остальных - в рабочую команду. Пересчитайсь, и третий - выходи!

Задержанные замерли на месте и не смели считаться.

Евстигней же бросился к начальнику с мольбой:

- Ва-аше сок-родие! Ей Богу, я за кабаном гоняюсь. Что вы?... Что вы?... За что же, ни за что людей губить?

Комендант прислушался в другую сторону дороги, откуда доносилось пение: не то церковное, не то похоронное.

У всех задержанных появилась капелька надежды на милость коменданта, и некоторые из них завыли, зарычали хором:

- А мы-то что же? Мы ж свое давно отмаяли! За что же нас-то? Ваш-сок-родь! Помилуйте настолько.

Но некоторые из обреченных подавленно молчали, не просили и не двигались, а лишь суровыми глазами зло и зорко пожирали коменданта, веря и не веря в счастье жизни и в ту тупую, глупую, случайную гибель.

Комендант взглянул в бинокль на одну из дорог, которая вела к монастырю.

- Это еще что там за процессия?

Караульный начальник и еще два офицера устремили туда серые, испытанные в дыму битв, суровые глаза.

- Не понимаю...

Выстроенные в ряд задержанные, повернули головы, нарочно спутали порядок.

- Кого-ето хоронят, - уныло вымолвил орловец. - Ишь, из монастыря, должно, несут.

- Нашли время, дурачье! - проворчал комендант и его спокойная решимость относительно суда над обреченными сменилась любопытством.

А тут еще в заупокойное, печальное пение, чем-то тронувшее сердце коменданта, справа от расположения частей ворвалось бодрящее и радостное:

- Ур-ра-а!...

Это князь Бебутов подъехал и поздравил полк с блестящей победой. Закаленная в неумолимости душа офицера-мстителя смягчилась, и он с упоением заколебался: вешать или миловать?

Но приближавшаяся похоронная процессия помешала быстроте его решения и тронула каким-то острием оледеневшее в кровавом недосуге сердце.

- Однако почему же не в монастырь несут, а из монастыря? - удивился он.

- И-де-же несть боле-зни... Печали... Ни во-озды-хания... - гремел хор.

- Остановить процессию! - приказал комендант. - Задержать и оцепить, на всякий случай!

Привыкший ко всевозможным неожиданностям он решил не доверять никакой толпе. И пошел навстречу несшимся победным крикам.

- Остановитесь там! - кричал караульный начальник в сторону процессии.

- "Но-о жи-изнь бесконе-ечная-а!..."

- Остановитесь, говорят! - покрывая пение, заорал взводный.

А процессия уже входила на скрещение дорог и за шумом шествия и пения не слышала приказа.

Часовые преградили путь и огромная толпа, окутанная пылью, задержалась на дороге, сгрудилась в лохматый сгусток. Плавно колыхавшийся над нею белый новый гроб дрогнул и опустился на землю.

Впереди с большим крестом из тесаной сосны шел высокий полусогнутый старик с войлочную шапкою в руке.

Он поставил крест, оперся на него и недовольно проворчал:

- Ну что ж, передохнем немного...

За ним шел мужиковатого вида священник в черной ризе и, повернувшись к носильщикам, сказал негромко, задыхаясь и часто моргая красными глазами.

- Передохните, братие, присядьте!

Из толпы же, сзади доносилось хриплое и басовитое бабье причитание:

- Да родимая ты моя доченька! На кого-то ты меня спокинула?

А князь Бебутов уже подъехал к штабу дивизии, уже спешился с коня и вместе с начальником дивизии быстрым шагом шел к заставе, пожирая соколиным взглядом еще издали офицеров, врасплох застигнутых по пути, солдат, коменданта, часовых, задержанных людей, а главное, толпу у гроба.

- Смир-рно! Р-равнение на право! - быстро пронеслась команда от штабной палатки до шалаша.

Князь Бебутов, окруженный свитой, вышел на широкую поляну. Сухой, высокий и прямой, с дымчато-серебряными, коротко остриженными волосами, он был одет изысканно и просто, и генеральские погоны его были скромно вышиты на плечах светло-серого кителя. Не громко, но отчетливо прозвучал его металлический голос:

- А это что тут за толпа?

- Приказал задержать, ваше сиятельство! - щелкнув шпорами, доложил комендант и, не отнимая от козырька руку, ждал.

- Дезертиры все? - презрительно взглянувши на кучку задержанных, сказал князь. Вижу, вижу: все раненные! Ну, как же: все кровь проливали, только не свою, конечно! - и пришпилил взглядом к месту Евстигнея Клепина: - А ты когда успел так омужичиться? Ведь ты же был нестроевым в моем полку! Что?

Евстигней не осмелился солгать все помнящему и все знающему полководцу и молчал.

- Что они тут ждут у вас?

- Военно-полевого суда, ваше сиятельство! - отчеканил комендант, зачеркивая этими словами уже поголовно всех задержанных.

Молчаливо утверждая комендантский приговор, князь небрежным кивком головы показал на большого старика возле креста.

- А это что еще за зверь? Тебе бы виселицу на себе носить, а не могильные кресты! - бросил он старику и уже сверлил глазами батюшку: - А почему, священник стриженый? Это не наводит вас на размышления, комендант?

- Так точно, ваше сиятельство! Я уже принял все предосторожности.

- А ну-ка, что у вас в гробу? Не пулеметы ли? А то вы так и самого Лихого пронесете! - князь сделал знак, чтобы поднесли поближе гроб для осмотра.

У священника затрясся подбородок, застучали зубы. Он пытался что-то вымолвить, но не мог, и только укоризненно взглянул на старика, стоящего возле креста, и показал рукой на грудь и на небо.

Кто-то из толпы пробовал протестовать:

- Што ж это? И упокойникам, знать, пачпорт нынче надо?

А кто-то вымолвил испуганно елейным голосом:

- У монастыре скончалась, а наказала дома, на селе, упокоиться.

Но какое-то неладное движение заметил князь в толпе, куда-то начал расползаться хвост ее, и не было охотников взяться за гроб и поднести его поближе.

Несколько фигур мелькнуло в сторону полка, к солдатам.

Стройной мачтой выпрямился князь, и голос его загремел, как львиный рев:

Всех арестовать немедленно!..

Скомандовал и тотчас же схватился за эфес сабли, круто обернулся, заметался, и не мог понять, в чем дело.

Из покинутого гроба донесся слабый, приглушенный крышкой, такой жутко-близкий и чудесно милый голос:

- Бо-оже мо-ой!.. Ско-ре-ее!.. Помоги-и!

Князь впервые в жизни совершенно растерялся, попытался и не мог открыть крышку гроба. Она была привязана веревкой.

И как только он поднялся и повернулся к свите, как старик, державший крест, сорвавши приклеенную бороду, своим превращением лишил всех разума и воли. Никто из свиты и из солдат не нашелся выстрелить, даже сделать шага с места. Длилось это один миг, но мигом этим все опрокинулось.

- Вяжи начальников! Не бойсь, ребята! Я здеся-а!..

И первый, размахнув крестом, свалил с ног князя.

- Лихой!.. - как молотом ударил сразу всех по голове чей-то испуганный выкрик, а за ним вокруг взвихрились крики радости.

- Лихой, ребята, с нами!

- Бей, вяжи их! Смело!

- Там в полку кричите! Зеленые! К нам!..

- Не трусь! Лупи! Тра-та-та!..

- Начальники, сдавайся! - понесся во все стороны приказ Лихого.

- Офицеры!.. Как не стыдно?! - кричал начальник дивизии, падая под выстрелами собственных солдат.

- Кто не сдается - не жалей, ребята! - горланили лиховцы.

Взвихрилось, взбухло, зашумело, убегало, прибегало нарастало, забурлило страшное смятенье - смерть и хохот, радость и отчаянье, восторг и трусость, измена и предательство, и редкие, совсем немногие, примеры отваги бившихся с револьвером без пуль.

Комендант свалил не менее пяти, без промаха и сладострастно, но позабыл, что у него лишь пять патронов, последней пулей хотел убить себя, но и в ту минуту, когда его взяли, успел свалить кого-то просто рукояткою револьвера.

Короток и жесток был суд над ним!

Князь же, оглушенный происшедшим, сваленный ударом в спину, забыв о боли и о гибели отряда, обнял гроб и, как из колыбели малое дитя, поднял на руки потерявшую остатки сил княгиню, недавнюю красавицу, жену свою. Занятые боем все офицеры и солдаты, и разбежавшиеся дезертиры, и сами лиховцы, в первые минуты оставили их возле гроба. Но первым вспомнил о них сам Лихой, когда еще не все было окончено и когда распутье дорог еще дымилось свежим порохом, рычало от горячих ран, от горя пораженья и радости победы.

- Штабные! - закричал Лихой.

И вслед за ним во главе с Терентием вбежали на поляну страшные оборванцы, замаскированные и полураздетые, успевшие одеться офицерами и просто мужиками. Но все с пронзительно горящими глазами и осмысленным вниманием и страхом собрались перед атаманом.

- Бебуту хребет сломал, - радостно и впопыхах закричал Лихой. - На ногах стоять не может! Поскорее привязать к кресту! - и заскрежетал зубами на застонавшую княгиню. - Не верещи! Не знал я, что ты княгиня, а то бы и без попа обвенчался. Вот погоди: я еще тобой ребят потешу!

Сказал и нацелился ногою пнуть в лицо поваленного князя. Но, увидев, что князь, выкатив глаза, держится за княгиню, как ребенок. Видно было, что он сразу потерял рассудок и язык, и свет в глазах. Знал только и помнил об одном, что он нашел княгиню, воскресил ее из мертвых, юную свою, прекрасную княгиню, мать где-то потерявшегося маленького сына. Ту самую княгиню, с которой не видался более двух лет и с которой перед разлукой только месяц он провел, как в сказке, в сказочном дворце, где-то здесь же, близко. Но не удалось...

Обезумела и княгиня. Она смеялась и стонала, плакала и что-то пела, и кричала тонким, диким голосом:

- Прокля-а-атые! Убе-ей-те!.. Предатели! Рабы!

- Не кричи! Дохлятина! - прорычал Терентий, привязывая князя к кресту и отбрасывая тонкие сухие руки цеплявшейся за него женщины.

Распнутого князя подняли вместе с крестом и поставили возле дерева. На поляну все прибывать толпа.

Лихой с револьвером подошел к князю, деловито прицелился, но, наслаждаясь страхом князя, выкатившего глаза и молчаливо ждавшего кончины, взглянул к подножию креста, откуда, протянув к нему руки, безголосым хрипом что-то пыталась выкрикнуть маленькая, как ребенок, женщина.

И снова взгляд ее, широкий и застывший, но горящий ненавистью и мольбой, напомнил атаману что-то давнее, такое же похожее, но близкое, такое близкое, что будто было это только вчера...

Глаза такие же огромные и ненавидящие, и хриплый голос, проклинающий, и взметнувшаяся в воздухе девичья коса... И дрожащие в слезах заиндевевшие окошки маленькой убогой избы, а вокруг толпа рычащая, и ненавистная, такой же вот табун зверей... И много раз потом опять: глаза, глаза, глаза!.. Все такие же огромные и страшные и также ненавидящие и молящие...

Дрогнула рука Лихого. Повис револьвер.

Он отвернулся, поднял плечи, рявкнул на гудевшую толпу:

- Чего хайло дерете?

Люди дрогнули, притихли. Кое-кто пошел куда-то...

Какой-то, где-то еще оставался распорядок, по привычке или из-за страха. Под командой, сдавшихся младших офицеров, запрягались лошади и расставлялись часовые посты, но тут, возле Лихого к месту казни князя все еще прибывала буйная толпа, галдела и рычала. Наизнанку вывернулось все нутро рожденных бунтарями.

Однако чародейно овладел этой толпой Лихой. Оборванец, с остатками седых приклеенных волос на голове, с прорехой на штанах, со ссадиной на носу, с кровавыми царапинами на обнаженной груди, он никому не был смешон, но привлекал все взоры, как владыка-царь или, как первая любовь или, как чудо.

Вот он, оставив князя на кресте, наспех отдал какие-то кому-то приказания, что-то жуткое решил одним кивком давно небритой сивой образины, у кого-то покачал под носом грязным крючковатым пальцем, на кого-то рявкнул, и все, с готовностью сейчас же умереть по его воле, полетели исполнять его желанья.

Но тут же находились беззаботные весельчаки, и один из них дразнил тоненький надорванный вопль княгини:

- Ти-ли-ти-ти!.. Матери твоей ягодка!..

Еще где-то стонали не дострелянные офицеры и солдаты, а сдавшиеся принимали новые посты и назначения.

Еще куда-то кто-то убегал, а в лесу кучка отступивших войск готовила ночное наступление на повстанцев, прячась с пулеметами в засаду.

Но возле Лихого все и навсегда уже казалось конченным: мир добыт, воля взята, последний корпус белых сломлен. Остались красные. Но у красных тот же люд-мужик и с ним поладить легче легкого. Так думали и говорили. Так все решили без рассуждений.

Но вот над толпой собравшихся поднялся атаман. Точно победивший всех один врукопашную. Он всем казался неимоверным силачом и чудодеем, и потому все враз затихли, ожидая его слов.

- Вот што, ребята! - начал атаман Лихой. - Мой приказ неписанный. Писать я не люблю. Князя к кресту мы привязали, ну только што он не Христос! Развязать сейчас же! А вот что я придумал, братцы: поведем мы теперь князя и княгиню и всех пленных офицеров к красным заместо гостинца. Верно?

- Г-о-о-о-о! - бурей прокатилась радость одобрения.

Но Лихой поднял руку, сморщил лоб, внятно выругался матерно. Какие-то свои думы мешали ему действовать, но он одолевал их, удушал воспоминания, и вытряхивал из себя все былое.

- А ежели, ребята, красные с нами не захотят мириться - мы и красных протараним этим же манером. Верно?

- Ох-хо-го-го-о!..

- Но смотри ребята: княгиню берегите - неожиданно заорал Лихой. - Она нам вот как подсобила.

Откашлялся и через силу засмеялся.

- Мы ее вместо мощей в Москву повезем!..

Снова бурей хохот, радость и веселье.

- Ну, а теперь всем приказ: в поход, к красным в гости! Собирайся, живо!

И рявкнула, зарокотала, заходила ходуном по лесу всем знакомая и легкая и поднимающаяся, хулигански-озорная:

Обезумела от дикого, внезапно-радостного возбуждения, вставшая из-под земли и выросшая до заката тысячеголовая орда. Кто-то вместо знамени поднял на штык онучу. Кто-то заиграл на гребешке. Многие подняли на ружьях и звенели в походные котелки и в пустые банки из-под консервов. Заплясали, засвистели, заподвизгивали и, снимаясь с места, пошли, как тронувшийся унавоженный за зиму толстый, звонкий, грузный лед, не зная, где его искрошат скалы, где растопит солнце и смешает с мутной водой текучая река. Угрюмо замолчал Лихой, неся на сердце стопудовый камень, новой, неотвязной думы.