равит мороз крепко и законно, полгода хозяин над Сибирью.По полям и степям носится косматая вьюга, веселая и пьяная простором. Крутит, завывает, подскакивает на холмы, белым колесом бросается с хребтов безлесных, белой тучей застилает небо.
равит мороз крепко и законно, полгода хозяин над Сибирью.
По полям и степям носится косматая вьюга, веселая и пьяная простором. Крутит, завывает, подскакивает на холмы, белым колесом бросается с хребтов безлесных, белой тучей застилает небо.
Студено на чистом месте далеко ушедшему от норы зверю. Со слезами пляшут на глухих путях запоздалые путники. Тяжко бедняку без запаса дров и хлеба, без теплой меховой одежды. Не уютна его хижина под ледяной оскаленной усмешкой молодца-мороза.
Но мороз-хозяин любит всех хозяйственных, запасливых: людей и птиц и насекомых. Каждому, поверх всего, - покров пушистый, каждому - оправу светлую из серебра. Живи, покуривай дымком, грейся своим дыханием, грызи свой трудовой запас, либо сладко спи в теплой норе до прихода радостной сестры мороза - оттепели весенней. Сон ли смерть, смерть ли сон, жизнь ли вечная во сне и в смерти - этого мороз не знает.
Промерзла в озере вода до дна. Застыли рыбы. Правит закон-мороз. Растаяла вода, ожили рыбы, ушел мороз неведомо куда - танцуют рыбы, прославляют чудо. А мороз опять откуда-то явился. Сковал до неба пар земли, ледяными латами покрыл реки и озера и для рыбы, живущих подо льдами недоступны и неведомы законы надо льдами, как неведомы надземные законы людям.
Просто понимал и признавал закон мороза Вавила Селиверстыч, мужик от чурки-чур-чураевского роду, старой веры.
В самую жаркую, петровско-солнечную пору запасались и сушились дрова на зиму. Вся весна, все лето, золотая осень, три времени года - все на службе у зимы-мороза, все ему в угоду.
Вот за то и жил-покуривал Вавила в почете у мороза, в уютном захолустье леса, в подветренном ущелье, у начала каменного кряжа гор Алтайских.
Засыпаны амбары золотым овсом и ячменем, пшеницею бобровой. Обросли на зиму хорошей теплой шерстью лошади, коровы, овцы и собаки. В теплых и больших дворах - пар столбами от дыханья, весел шумный шорох сена и соломы, - не пережевать и сотням ртов трудовых запасов до весенней травы на косогорах.
Хмур и тепел и уютен дом маленькими оконцами в ограду. В низком подполье его дремлет буйный хмель в загодя наполненных бочонках с медовою брагой.
А поодаль, в двух верстах, в пасечном крепком омшанике, засыпанном снегами, крепко и чудесно спят, сложенные, как поленья друг на друга, сотни ульев с пчелами.
Не только лес-дрова, не только земля-пашня, не только луг-трава, а сено-корм. Нет, запахи лесной хвои и трав - для здоровья, краски цветов - для глаза, кашки их для воска - Богу свечка, росы с них для меда-сладости, сок белой березы - для вина веселого, шелк ее бересты для туесов к пиву, для покрышки домиков пчелиных, тонкий ствол для плетенья, ягоды с кустов для сладкого варенья, корни старых елей, кедров и сосен и черемухи для смол пахучих, для черного дегтя. Пух и перья птиц лесных для мягкой постели, красный мех со зверя разного на шубу, - вот какая жизнь держала там в плену Вавилу Селиверстыча.
А сверх всего грибка и молода красавица-сноха Лимпея, жена единственного сына, кроткого Корнила. Как крест над крепкою часовней, как конек над хороминой венчает она полное благополучие Вавилы.
Неделями и месяцами не бывал Вавила в ближайших селах. Днями и ночами - ни следа к его заимке с ближайшей проселочной дороги. Только изредка волк возьмет в кольцо, очертит большими тонкими кругами всю его усадьбу. Но и на волка и на злого человека - у Вавилы - сторожа и слуги верные: восемь собак, одна другой свирепее.
Как в заколдованном скиту, покрытая зимою снегами, а летом тучами и солнышком и сладостной тихой тайной, оплетенная густой людской молвою, протекала на заимке жизнь Вавилы Селиверстыча.
Дни в избе Вавилы отличались святцами. С утра до вечера - неусыпный труд. Вечера же вершились тихою молитвой.
Но сны ночные заносили его в грешные чертоги, и искуплением был мрак ночной.
Заканчивался день Вавилы в горнице, в красном углу на лавке под широкой божницей, уставленной темными иконами, перед которыми на треугольном столике лежали старые в деревянных, с кожей, переплетах, книги. Здесь все было поставлено удобно, просто, прочно. Посредине избы - большой стол, в углу - кровать под ситцевым, с разводами, желтым по красному, балдахином, направо - русская печь. Два косящатые окна закрывались с вечера на болты, и сквозь стекла из избы были видны раскрашенные ставни. На полу пестрели яркими цветками домотканые половики. Вавила перед сном освещал иконы самодельной восковой свечой и, прислушиваясь к доносившемуся со двора шуму леса и завыванию вьюги, оправлял рубаху, становился перед иконами и начинал молиться.
Вавила был крепок, коренаст, широк, с темными остриженными волосами, с редкой узкой бородой на строгом загорелом лице. Носил он темную рубаху с мелкими цветочкам, широкие из плиса шаровары и высокие простые сапоги с войлочным чулком - и зимой и летом.
Как всегда был кончен и этот день накануне Новогодья. Сидел у стола над раскрытой книгою Корнил и, погруженный в чтение, испитый и бледный, с чуть наметившеюся светлой бородкой, большими страдальческими глазами, смотрел куда-то через книгу в глубь и в даль. На нем была белая холщевая, вышитая красным гарусом, рубаха, домотканые штаны и темные валенки.
Волосы свисли на лицо, и весь он точно спал с открытыми глазами, позабывши явь житейскую.
С едва заметною усмешкой в прищуренных глазах смотрела на него Лимпея, стоящая спиной к печному челу.
Рукодельный сибирский кокошник с позументом, желтенький сарафан, подпоясанный гарусной покромкой, большие серебряные серьги кольцами в ушах и множество рядов янтарей на шее делали ее похожей на царицу с красочной пряничной картинки, что продают на русских ярмарках. Но миг, и бледно-матовое и темные, большие, строгие, почти испуганные и печальные глаза - все преображалось. Из царицы пряничной делалась она царицей-женщиной, властной красой своей, вольной в хотеньях, жестокой в лукавстве, милостивой в хмельных ласках. Стояла у печи, ждала, когда кончит молитву свекор, и думала какую-то свою, грешную думу. Вот отчего усмешка пряталась в ее грустных ресницах, а испуг - во взгляде.
Вавила оторвался от молитвы и спросил Корнила:
- Амбары-те ты замкнул ли?
Посмотрев на отца непонимающими глазами, Корнил ничего не ответил.
- Батюшка тебя спрашивает, - поспешно объяснила Лимпея, - Амбары-те ты запер ли на замки?
Корнил вздохнул и, оторвавшись от книги, тихо вымолвил:
- Стало быть, запер.
- Стало быть, запер!.. - передразнил его Вавила, - Слово у те насилу вынудишь!
И взяв руки подмышки, продолжал с вздохом вслух молитву, вкладывая в смысл ее презрение к сыну:
- Помяни Господи в царствие твоем царя Давида и всю кротость его. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу! - оборотился на сноху, - А ты чего ждешь? Руки-то сложила.
- Где, батюшка, постель прикажешь стелить тебе сегодня?
- Тамотко, на полатях сегодня лягу, повел Вавила локтем в сторону другой избы. - И ныне и присно и во веки веков, аминь... Господи, помилуй. Господи, прости!
Пытливо посмотрел в лицо жене Корнил. Она потупила глаза, подошла к кровати, взяла подушку, часть одежды и ушла в другую избу через сени.
Вавила положил земной поклон, перекрестился и, покончив молитву, зорко посмотрел на сына.
- Ложь-ка, неча свет-то жечь. Завтра пораньше надо снег отметывать: ворота завалило. Собаки-то спущены ли с цепи?
- Стало, спущены.
- Стало спущены! Родителю, как отвечаешь? - и Вавила пошел вслед за Лимпеей. - Спи, сказано, ложись! - крикнул он, шагая за порог.
Оставшись один в горнице, Корнил медленно поднялся на ноги и потянулся вслед за отцом. Рот его открылся, глаза расширились, а голова медленно, одним ухом, повернулась к закрытой двери. Как вор, на цыпочках подкрался он к ней и замер, слушая. Открыть же двери и выйти не посмел. Так он стоял долго, пока, наконец, не вздрогнул и, схватив себя за грудь, прошептал чуть слышно:
- Заперлися!..
Полусогнутый отступил он от двери и страдальчески, без слез, заскулил, повторяя:
- Заперлися!
Потом встал на колени перед божницей и вытянул перед собою руки.
- Господи! Научи. Дай мне крепости... Дай мне, Господи, терпенья. Научи кротости!
Упал ниц, лежа всхлипывал, повторяя все те же слова о кротости, смирении и терпении. А сам, нет-нет, прислушивался, припадал к полу и, пересилив боль, шептал:
- Господи, помилуй!.. Заперлися...
Лимпея вошла в горницу, оправила на голове повязку и, видя мужа на коленях, остановилась у порога в страхе или в изумлении.
Медленно встал на ноги Корнил, отвернулся от икон и, бросившись к жене, страдальчески и кротко зашептал:
- Запирался? Опять запирался!
Переполненная жалостью и ненавистью к мужу женщина сказала:
- Да не терзайся ты! Не изводися. Ну, што же я доспею: спину заставил растирать ему. Я уж и сама не рада жизни этой окаянной здеся...
поедая глазами жену и, указывая на божницу, Корнил шептал:
- На Бога погляди! Ну, погляди на Бога прямо. А! Не можешь? Не можешь поглядеть на Бога?
- Да будя, будя! - простонала Лимпея, - Жилы мои вытянули. Кровь всю выпили, - тут же сжалилась, - Ну, ложись, Господь с тобою. Помолись Богу да ложися...
- Не могу я спать теперича. И молиться не могу я... Думы меня одолели. Нет, у меня терпения сносить мою обиду.
- Ну, какая же обида? Ну, я, вот она, с тобою... Ну, иди ко мне, иди сюда. Я сама тебя разую. Уложу, как дитё малое.
Корнил покорно и поспешно подошел к ней, продолжая шептать:
- А потом, когда усну - ты опять уйдешь? К нему уйдешь, как в прошлый раз?
- Да не уйду! Собакою цепною буду у кровати всю ночь сидеть, стеречь тебя. Выть буду всю ночь... Пальцы свои грызть с горя лютого!
Лимпея сдвинула густые брови, скрипнула зубами.
- Ну, не надо. Ну, не надо злиться! - исступленно стал уговаривать ее Корнил. - Не надо плакать. Я буду тихо сидеть вот за столом, а ты ложись... Я буду тебе читать писание... А ты ложись и слушай...
Устало и неторопливо села у стола Лимпея.
- Ну, почитай... Почитай - душу свою облегчи... Я послухаю, послухаю...
- Нет, ты ложись, а я посижу. Я дух свой хочу утешить писанием...
Он сел у стола, раскрыл книгу, но не мог читать. Лишь перебирал листы дрожавшими руками, стараясь и не находя нужной страницы.
- Не могу я, не могу одолеть себя, - заключил он кротко, - Вот ежели бы таким сделаться, как святой Яков. В миру живет, в миру отрекся от всех благ земных и благо ему, Лимпеюшка, благо ему, дядюшке Якову.
- Просто дурачок он, твой дядюшка Яков. А дуракам, понятное дело, ничего не надо.
- Нет, он не дурачок! - горячо ответил Корнил, - Нет, нет, он мудрость воспринял от Бога и от юности преборил все страсти. А я - не могу... Я не умею... Лимпеюшка, я грешный. Меня мучают мирские страсти.
- Ой, да, какие у те страсти! Хворый ты смолоду, вот и горе. И не надо бы тебе жениться вовсе!
- Не моя была воля, Лимпеюшка, не моя воля.
- Ты воли не имеешь, а я виновата. Ты хворый, а я виновата.
- А! А тебе надо сильного? - сквозь слезы продолжал Корнил, - Тебе надо такого, как Мотька Бочкарь, разбойника?.. Ну, где же мне взять такую силу... Где же мне взять здоровья, коли Бог его у меня отнял?
- Да не распаляй ты душу зря. Я к слову! - низким голосом, примиряюще, сказала Лимпея. - Читай-ка со Христом. Я послухаю. Мне и самой не сладко горе наше мыкать.
- Горе мыкать?.. Какое горе мыкать?.. Пошто тебе со мною горе? - подходя к жене подвизгивал Корнил. - Ты мне скажи все от души... Ты мне откройся во всем... А, может, ты и в Бога не веруешь, а?.. Лимпея, ты скажи мне. Поче ты в прошлый раз к Петровне, к просвирне, уходила, а?.. Ты у ней ворожишь, а?.. А про кого ворожишь? Ну, скажи же...
- А ты поче к ней ездишь? - огрызнулась женщина, - Ты тоже ездишь к ней - я знаю...
Корнил смутился, заморгал, виновато улыбнулся.
- Я?.. Я только два раза, Лимпеюшка... Я с дяденькой Яковом у нее видаюсь, чтобы батюшка не знал. Мне у ней легко бывает. У ней тихо, чисто, как в келейке. Дяденька Яков там рассказывал, а я слушал. Он говорил наитием. И про сон один мне рассказывал... Видает он его по-разному, по-новому, а сон один и тот же... Когда говорил, делался как на иконе. А он, Лимпеюшка, совсем даже неграмотный, а мне не дано такого сна увидеть.
Нетерпеливо перебила его Лимпея:
- Ну, вот, и шли бы все трое, куда не то в леса спасаться и сны бы там видели хорошие. Ни во сне, ни на яву не вижу с вами никакого роздыха. И леса мне ваши опостылели.
- А ты откройся мне. Ты не таись - скажи: какого тебе надо роздыха? - таинственно допрашивал Корнил. - Я не буду на тебя серчать ни в чем. Только скажи мне правду.
- Серчать! - передразнила Лимпея. - А может мне на вас надо серчать. В берлогу в эту свою заманили... Давай-ка спать ложиться, завтра чуть свет надо вставать. Коров одних двенадцать штук доить должна одна-одинешенька. Ну, ложися, будя думать-то, сердце надрывать.
- Ложись ты сперва, - робко попросил Корнил.
- Да, лягу, лягу я... Не бойся, не уйду. И, быстро раздевшись, она погасила свечу у иконы. - Ну, гляди, ложусь я...
- Ложись, а я посижу еще немного, дух свой утишу святым писанием, - тихо всхлипнул Корнил и, сев за стол, задумался, глядя куда-то через стену горницы.
Ложась в постель, Лимпея, позвала его особым мягким голосом:
- Иди ко мне... Я приголублю тебя, мой болезный... Иди ко мне.
Но Корнил, как бы не слыша, стал читать, хотя не мог понять прочитанного.
- "И старче премудрой рече: быша бо нетленное во тле и в тлене... испепеляй... и тлен испепеляй... Быша бо не тленно в тле..."
Еще нежнее прозвучал голос зовущей женщины:
- Корнилушко! Иди ко мне скореича. Я полюблю тебя...
Но Корнил отвечал ей словами, чуждыми ее желанию:
- Лимпеюшка! Уйти бы нам в скиты. Уйдем отсюда, слышь ты, оба? Вместе построим где-нибудь келейку.
- Ну-у, опять ты про то же! - скучным голосом сказала она. - Да разве "он" останется тут в лесу?
- А мы тайком, Лимпеюшка... Нам ничего не надобно. Только бы ты со мною...
- Да куда же я с тобой поеду? Кабы был ты пошустрей да поздоровше. А то ведь и сам-то ветра не осилишь. Иди-ка спи, ложися.
Женщина вздохнула, потянулась, устало и сладко зевнула, а Корнил прислушался к чему-то за стенами дома.
- Шестой год живу с тобой, а ни одним дитенком не понеслась, - грустно промолвила Лимпея. - Был бы дитенок, дак я знала бы за что терпеть. А то никакой нету охоты маяться. Чую вот, што вяну, как травинка без росы, - и, положив голову на оголенную до плеч руку, с вызывающим смехом прибавила, - А вот, пришел бы молодец какой - ушла бы с ним куда-нибудь подальше.
- Што ты сказала? - опомнившись спросил Корнил, - С кем ушла бы?.. Может с Мотькой?
- А чем Мотька не молодец? С ним не заскучала бы.
- А грех-то? Грех-то? Грех-то!..
- Ой, уж! С вами без греха живу... Тоже безгрешные.
- Значит, правду согрешаешь, а? Значит, правду с ним, с отцом, согрешаешь?.. Ну, признавайся, не таись! - подходя к ней, умолял Корнил.
Лимпея засмеялась, приласкала его и запела сладостно и нежно:
- Да што же мне таить-то от тебя? Ну, вот она я, вся тут... Ну, бери меня, милуй, аль унеси куда-нибудь в леса дремучие... Ну, дурачок ты мой! Ложись скорее, приласкаю, пока хочется.
- Тебе все шутки, а у меня на сердце камень... Сказала бы ты мне правду всю. Легче бы сердцу было.
- От правды легче не бывает никогда. Правда, завсегда страшная.
- Значит, правда? Правда, што ты с ним грешишь? - застонал опять Корнил. - Ну-у... Скажи-и!
Лимпея вся переменилась, голос ее огрубел, слова запрыгали:
- Ну, вот опять зачал вы-ыть! Сказано тебе, што никакой тут правды нет. Постылы оба вы - вот, правда. Вот это истинная правда!
Но Корнил, допытываясь своего, шептал:
- А што он говорит с тобой, когда ты с ним одна бываешь? Ну, што?.. Чем он соблазняет тебя? Про золото тебе открылся, а? Открылся?
Испытующе глядя на мужа, Лимпея увидела в нем какого-то другого, по-новому постылого ей человека.
- А тебе на што про это знать? Ты в скитники себя готовишь, - тебе нужно знать про житейское...
- Ты не верь ему! Не верь! - шептал Корнил. - Он никогда тебе не скажет. Он даже мне не скажет, где у него што лежит...
- А может, я уже давно знаю, где оно зарыто золото, да не хочу его... А вот захочу, шепну два слова Мотьке, и поминайте, как звали.
- Нет, нет, Лимпеюшка!.. Не надо, не хоти - это греховное... Греховное, не надо нам с тобою ничего...
- Тебе не надо, а мне надо!..
- На што тебе, на што? - шептал таинственно Корнил. - Оно, все это золото, разбойством, сказывают, добыто. И без злодейства уйдем с тобой подальше... Построим часовенку и зачнем молиться подальше от греха. Уйдем, Лимпеюшка?
- Да бу-удя тебе зря болтать! - устало протянула женщина. - Иди, говорю, спи. Спасаться надо будет, дак сама уйду. Парой не спасаются.
- Эх, Лимпея, я тебя не люблю уж больше.
- Да ну-у не лю-юбь! - позевывая, передразнила Лимпея. Какая уж любовь в берлоге? Спать хочу я! Намоталась за день-то. А утром до свету вставать. Иди, говорю, пожалею.
Корнил опять приблизился к Лимпее, но возле кровати замер, прислушиваясь.
- Слышь, Лимпея... Будто кто-ето кричит...
- Да ветер это... Ишь, какая буря-вьюга.
Снимая пояс и вытягивая ухо в сторону окна, Корнил испуганно произнес:
- Слышь, собаки лают?.. Кто-то быть воет...
- Ну, волки воют. Впервые что ли? Экой ты, какой робенок.
Но в голосе вьюги со стороны лесной поляны явственно плелся протяжный женский голос, чуть слышный, далекий:
- Ба-атюшки-и!
- А може это искушение, какое? - в страхе зашептал Корнил.
Заглушаемый бурей послышался дружный лай собак и снова женский крик уже протяжный:
- Лю-уди до-обрые!.. Спаси-ите!
Лимпея соскочила с кровати и подбежала к окошку.
- Правда, што кричит кто-то... Баба кричит...
В горницу донесся совсем явственный, смешанный с собачьим лаем, голос:
- Душеньку спасите... Вави-ило-о!..
- Ведь это будто как Петровна... Просвирня!.. - встревожено сказала Лимпея, быстро одеваясь, - Да, это она. По че же сюда попала в полночь-то? Иди скорее - ее собаки-то разорвут, ведь...
- Не пойду я... Это наваждение...
- Эх ты, заяц! Наваждение. Я сама пойду.
В горницу вошел Вавила и спросил её:
- Кто там верещит? Куда ты?
- Да по голосу-то будто Петровна, - робко ответила Лимпея.
Раздался стук в окно.
- Вавила Селиверстыч! Впусти-и! Это я, Петровна. Цыц, вы!
- Ну, она это. Петровна! - бросаясь к выходу, заторопилась Лимпея. - Надо впустить. Ишь собаки-то как рвут ее.
- Кого впустить? - свирепо закричал Вавила. - Какая такая Петровна? Ты сбесилась - запускать в экую пору. Да откуда она тут возьмется ночью. За двадцать верст от деревни. Нет, это што-то не ладно. Корнил! Ну-ка дай скорее мне ружье.
Между тем, стук в окно усилился.
- Вавила Селиверстыч! Впусти, - из-за твоей души страдаю. Упредить тебя пришла я... Закоченела я... Впустите!..
- Чего такое? - отозвался через ставни хозяин. - Што-то я тебя не уразумею...
- Циц, проклятые! - кричала под окном просвирня. - Собак-то хоть уймите. Ну, Господом клянусь, што я, Петровна. Просвирня сельская.
- Просвирня? - протянул Вавила. - Быть того не может. Ступай с Христом, откудова пришла.
- Да Бога ты побойся! Из-за тебя, моль, страдаю. Тебя упредить от беды хочу-у...
- От беды?.. От какой такой беды?.. Ты, может, сама беду-то привела!.. Сказывай прямо: кто с тобой есть?..
- Да одна я, одинешенька. Ну, Бог с тобой! На себя пеняй, коли ты добра не желаешь...
- Впусти, батюшка! - взмолилась Лимпея. - Это ни какая-нибудь... Это правильная старушка.
- Правильная? Служка-то батьки никонианского, правильная? А-а? Откуда у тебя с ней знакомство повелось? Погоди, сейчас я выйду.
Он взял от Корнила ружье и направился к дверям.
Корнил съежился от страха, широко раскрыл глаза.
- Батенька! Ты не стреляй... Не стреляй... Может человек и впрямь добра нам желает.
- Добра?.. От никонианского попа?.. Э-эх, ты-ы, святой...
Вавила вышел в сени. Лимпея бросилась за ним, но остановилась у порога, прислушиваясь. Корнил подбежал к окну и закричал:
- Тетенька Петровна! Поберегись - тятенька-то стрелять будет.
- Ну, люди, тоже христиане называются! - кричала, отбиваясь от собак, Петровна, пока возле ворот раздался зычный голос Вавилы:
- Ну-ка... Выходи из-за угла-то...
В горнице Лимпея и Корнил затихли, ожидая выстрела
- А на дворе метелица поднялась какая, - прошептала, наконец, Лимпея.
- Впускает... - радостно сообщил Корнил. - Не стрелил.
Вавила открыл дверь, впуская под угрозой ружья просвирню.
- Ну-ка иди, - говорил он, - Покажись-ка, объяснися.
Августа Петровна была с палкой в руках, закутанная, вся в снегу и мокрая, дрожащая, с разорванной юбкой.
- Ну, и люди... Што же вы за люди? - укоряюще стонала она, отряхиваясь и обивая снег с обуток. Прижавшись к печке, грела к руке и дрожала. - Я ведь думала, што ты и впрямь Бога имеешь... В скиту живешь... Христианином называешься.
- А вот я тоже погляжу, што у те на уме, - звучал неумолимо голос старовера, - А может, ты ночью к нам каких головорезов хочешь впустить. Мы, мать, в лесу живем и ночных гостей впускаем пулей. Это уж у нас издавна заведено. Тут обижаться неча. Давай-ка грейся да расскажи мне - перво-наперво: где ты с молодухой подружилась?.. Што у вас за потайное дело меж собой? - он повернул суровое лицо к Лимпее, - Али в церкву тебя поманило? А?
В испуге и негодовании Лимпея тихо ответила:
- Да никаких у нас, батюшка, потаенных делов с ней нету... И в церкву не ходила я...
- Ну, неча огрызаться!.. Ишь, как отвечаешь...
Умолкнув, молодая женщина потупилась.
А просвирня, сбросив мокрую одежду и дрожа, влезла на печку.
- Ну, Вавила Спиридоныч, я напрямки тебе скажу, што ты, видать, сам из разбойников, коли всех разбойниками почитаешь.
Вавила даже оторопел.
- Вот это ладно: ко мне на печку лезешь, да меня же и срамишь.
Но просвирня уже кричала на него с печи:
- И срамить буду! Еще не так тебя срамить-то... Знаю я тебя довольно... Слухи о тебе идут хорошие...
- Какие такие слухи? - уперся взглядом на Лимпею Вавила. - Кто пускал их слухи? Ты пускала слухи? Про што такие слухи, говори?
- Ты у меня спрашивай, а не у молодухи! - кричала Августа Петровна. - Молодуху ты не трогай... Богомольник! Скитник! Ревнитель благочестия! Ну-ка, погляди на меня прямо. Ишь ты, рожу воротишь... Стыдно! Знать еще не всю душу-то дьяволу отдал...
- Ну, што же ты так?.. - мягче заговорил Вавила. - Ну, живем, говорю, в лесу... Ночь, ведь. К нам и днем-то добрый человек не осмеливается...
- То-то, тебя все боятся, как медведя... А я вот ночью пришла к тебе. Пешком... Ведь я с обеда по колени в снегу брела... А ты заместо спасиба-то мне пулю посулил...
- Да, будя!.. - уже уговаривал ее Вавила. Ну, и говори-то, че ты прибрела-то?
- А теперь говорить не охота. Што и за вера у тебя такая с ружьем добро встречать...
- Да што такое, говори, - забеспокоился старик.
- Деньги мне давай - тыщу целковых!.. Вот зачем пришла я...
Вавила вдруг ощерил крепкие зубы и хихикнул:
- Денег? Тебе?.. А ты проси больше! Может, я тебе две тысячи сейчас выложу.
- Может, завтра - две и три не возьму, а сегодня - тыщу давай. Вот отдохну, согреюсь, а чуть свет отведешь меня... Сам и поглядишь, кому отдам и у кого голова твоя в закладе.
- Ну! Ты шутки эти, тетка, не шути, - озираясь на Лимпею, пригрозил Вавила.
- Мне, родимушка, не до шуток. У меня своя душа в закладе. Душа, родимушка, не голова!.. - зачастила Августа Петровна, стуча зубами от охватившей ее лихорадки. - Мне голову свою не жалко, мне душу жалко загубить. А они церковь вон подломить хотят... А ежели церковь не удастся подломить - тебя хотят убить... Так мне и выложили на ладошку. Так и сказали: ежели тыщу целковых добуду - все уедут и никого не тронут. Вот ты теперь и думай - што тебе дороже: тыща рублей, али голова, да, может быть, и не одна...
Вавила, скосив глаза на сына и сноху, лукаво потеребил бороду.
- Стало быть, - сегодня тысячу, а завтра придешь, скажешь: две. А потом мне и дать тебе будет нечего. Ну-ка, вы уйдите в ту избу, - приказал он сыну и снохе.
- А што они тебе мешают? - испуганно спросила просвирня, - У меня, родимушка, за душой больше ничего нету. Все, што думала - сказала.
Но Вавила еще строже посмотрел на сына и сноху.
- Кому я говорю? Уйдите в избу!
Озираясь на отца и на просвирню Корнил покорно и поспешно, сгорбившись, ушел, а Лимпея еще попыталась урезонить свекра:
- Батюшка!.. Она тебе добра желает...
Вавила указал снохе на дверь и крикнул:
- Уходи, сказал я!
Лимпея вышла, а просвирня в страхе стала молча смотреть на Вавилу.
Он медленно закрючил дверь, снял с себя нательный пояс, подойдя с ним к старушке, закричал:
- Говори всю правду! Кто послал тебя? Иначе задавлю тебя и псам стравлю, как кошку. Ну, говори же! С молодухой... Со снохой соей стакнулись? На деньги мои заритесь?
- Да ты, опомнись...
- Не хочешь? - зашипел Вавила и, схватив ее за руку, стал набрасывать петлю ей на шею. - Не желаешь? Я те научу искать спасенья!
- Да Господом клянуся!.. Правду всю сказала... Не дай мне погибнуть черной смертью... О... ой, батюшки... и... Спасите!
И вдруг, как в сказке, аль по уговору, в эту самую минуту раздался сильный стук в окно.
- Ломайте окно... Окно ломайте! - загремел за ставнями зычный голос.
Бросив ружье Вавила схватился за ружье и замер с ним в углу, совсем растерянный.
- Ага! Вот кого ты привела... Во-от как, - прошептал он. - Ну, смотрите... Я живым не дамся!
А просвирня выскочила в сени, радостно вопя:
- Батюшки!.. Спасите!.. Вот Господь послал кого-то. - и, отворивши ворота, впустила неожиданных спасителей.
Вавила стал в угол горницы возле печки и, направляя ружье то в оно, то в дверь, задыхаясь повторял:
- Во как... Значит, вправду шайка... Как же я... Дурак я... Не ходи-и - убью!.. Стрелять буду! - заорал он в страхе.
Но дверь открылась. Запушенный снегом, в наряде жандармского офицера, с револьвером в руках, первым появился Матвей Бочкарь.
- А-а!.. - протянул он с ехидством. - Вот ты как спасаешься. Вот, как Богу молишься!.. А ну - стреляй!
Вавила опустил ружье и промямлил:
- Ваша честь... Я думал грабители... Помилуйте настолько!..
Обернувшись к незакрытой двери, Матвей крикнул:
- Урядник!.. Вводи сюда арестантов... Сейчас зачну допрос снимать, - и, подойдя к Вавилу, отнял у него ружье. - Ишь ты, богомольник... Баб своих тут по ночам увечишь?.. Душеспасительная должность - нечего сказать!
Вавила опустил руки, обвис, ссутулился и заморгал острыми глубоко посаженными глазами. Не то это во сне ему привиделось, не то умом рехнулся, потому что было непонятно все, что видел он перед собою.
Урядник ввел Ваську Слесаря и Стратилатовну, которых приютил этим летом у себя на смолокурне Вавила. И почему-то вместе с ними приставская барыня, наложница ли, тоже в ручных кандалах. Все синие от холода, продрогшие, но без видимой печали на лицах. Кое-кто даже улыбался.
- Ну, проходи, проходи! - крикнул Митька Калюшкин, поправляя отлипшую в дороге бороденку. Над ней-то и смеялись, не могли сдержаться, закованные в кандалы Васька и Стратилатовна.
Потом, этот же урядник Митька, увидав просвирню, неожиданно для Вавилы удивился:
- Да ты... откуда тут?.. Проходи. Дверь-то запри... Мы и так замерзли.
И жандарм спросил же ее:
- Да ты... и впрямь... на помеле штоль прилетела? Эк, осовела! Доносить на меня пришла?
Совсем все спуталось у Вавилы. Да и просвирня, протирая глаза, подошла к ним и, заглядывая всем поочередно в глаза, потеряла всякое соображение.
- Ну, што уставилась?.. - коротко спросил ее Матвей. - Ты думала, што я и впрямь разбойник?..
Вошла Лимпея, а за ней Корнил. Они даже забыли затворить за собой двери, смотрели и ничего не могли сказать.
А Матвей, увидев Лимпею, долго не мог оторвать от нее взгляда. Потом сел возле стола, осмотрел всех и сказал с фальшивой строгостью:
- Ну-ну!.. Значит, мы в гостях в этой самой медвежьей берлоге. Т-так... Сейчас допрос снимать зачнем, - и опять взглянул на Лимпею. - А это значит - та самая красотка, коя всем на зависть мужикам. Н-да... Слыхал я о тебе, красотка... Слыхал, и даже видеть тебя мне доводилось... Н-да... - и, не имея сил овладеть собою под строгим испытующим или ревнивым взглядом двух красавиц, повернулся к Корнилу. - А ты, значит, - наследник своего богатого родителя. Што ж ты экой заморышек? Душу, знать, спасаешь? О тятенькиных грехах Богу молишься, а? - и заговорил Матвей совсем неподходяще жандармскому начальнику, - А ну-ка, будь другом, облокись-ка потеплее да пойди на опушку, ямщиков смени, коней покарауль. Ямщикам же скажи, што я дозволяю им погреться. Да поживее! Нечего на батьку-то поглядывать. Я тебе велю! Я - жандармский господин полковник. Ну?..
Вавила понял что-то и поспешно сказал сыну:
- Беги, беги скорее!.. Да, лошадей-то распрягчи бы надо, покормить? Дорога-то к нам больно убродистая...
- Да, никакой к тебе дороги нету! - укорил его Матвей. - С версту еле ноги протащили по лесу. Што же это у те дороги не пророблены?
- Помилуйте, ваша честь, пророблена дорога, только снегом занесло, - угодливо сказал Вавила. - Сами уже с неделю никуда не ездим. Так што занесло.
Корнил, поспешно надев шапку и шубу, подпоясался на ходу и вышел.
Вавила уже бодрей сказал ему вдогонку:
- Пусть лошадей-то выпрягут да во двор поставят. К сену.
- Ну, нет, брат, ты не распоряжайся! - крикнул на него Матвей. - Нам здесь гостить не доводится.
- Тогда, может, туда сенца отнести? - спросил Вавила. - Скотина, ведь, не скажет, а дорога, говорю, тяжелая...
- Ступай, ступай! - прервал его Матвей, выталкивая из избы Корнила. - Ямщиков смени и вся тут. Главное, коней покарауль, пока ямщики погреются, а мы тут дело сделаем... Лошади не издохнут.
Робко оглядываясь, Корнил вышел.
А Вавила еще мягче, еще гостеприимнее спросил у лже-начальника:
- А какое дело-то, позвольте, ваша честь, спросить?
Матвей не ответил ему, а повернулся к просвирне.
- Што, тетка, заегозила? - злобно ухмыльнулся он, - Погоди, дойдет черед и до тебя. Всех здешних я повыловлю... И до попа твоего доберусь... Не доведется ему под престолом в церковном алтаре деньги фальшивые прятать...
- Господи, помилуй! - перекрестилась Августа Петровна.
Лимпея перевела тревожный взгляд на свекра.
- Эй, молодуха, не подмигивай свекру своему... Все равно и на тебя надену кандалы, ежели не скажешь мне всю правду... Давно я до тебя, красавица, добираюсь!
Лимпея посмотрела на просвирню.
- Какую же правду? Я не знаю никакой правды, - надменно сказала она низким голосом и косо, прищурено взглянула на Анисью.
- А ты, ваша честь, вот тетку эту поспрашай, - вмешался Вавила, - Она чего-то, про каких-то людей плела тут. Я даже просто, как во сне... Глазам своим не уверяюсь и слухаю, как хворый.
Он посверлил глазами Лимпею и вздрогнул. Так натурально громко и внезапно крикнул ему Васька Слесарь.
- А кто меня подбивал тебе монеты чеканить, а?.. Из-за тебя я вот опять в острог должен пойтить?.. Опять цепями мозоли набивать!
Васька потряс ручными кандалами угрожающе и жутко.
Тут Анисья села на лавку и устало застонала:
- Да, будет, будет!.. Да што же это за такая напасть сегодня? - она, озлобленно посмотрела на Матвея, - Убил бы ты меня скорее што ли!.. Не могу я больше всю эту камедь переносить.
Матвей поежился, смолчал, потом рассердился и продолжил допрос Вавилы:
- А ну-ка, дядя, коли у те нет фальшивых денег - покажи твою казну...
- Казну?.. - спросил Вавила с детской усмешкой. - К-к-ка-кую, стало быть, казну?..
- Ну, деньги золотые и, ежели, которые серебряные тоже...
Вавила почему-то грозно посмотрел на сноху и заговорил развязнее:
- Да какие же у меня серебряные и золотые? - потом повернулся к просвирне. - Это она штоль насказала? Да где ты их видела у меня?.. Я и тебя-то сроду в первый раз в нашем месте увидел...
И заметила Анисья, что плохо повел свою роль Матвей Бочкарь. Не привык разбойничать. Да и не шло ему это занятие. Смел, но неумел.
- А ты с бабами-то, дядя, не перемигивайся! - крикнул он Вавилу, - Я ведь тут вас всех насквозь вижу... - потом совсем, как грабитель, погрозил револьвером, - Ну, показывай што ли, где у те зарыты деньги?
Вавила притворился бестолковым.
- Деньги, Вашество! Это, может, тебе Яшка насказал? Есть у меня тут такой полоумный. - и веселее зачастил, - Дозвольте, ваша милость, знать, какие вам, значит, деньги? За подать деньги и прочие поборы мы в волости отдали все сполна еще в Филипповку... А ежели што Яша-дурачок сказал, то это все не взболь. По глупости он...
- Да што ж ты дураком прикинулся? - рассердился и, теряя почву под ногами, продолжал Матвей. - Я спрашиваю тебя: деньги подавай - поглядеть надо, фальшивых нет ли? Вот же деньгоделов ты зачем-то содержал тут три месяца?..
- Их-то? - удивился хозяин. - Дак мы жалеючи... Ведь вот вам Истинный - пришли оборванные и голодные, Христом Богом просят спрятать. Дескать, пачпорт отобрали и за веру будто бы гонения они терпят... Вот ведь дело-то как было.
- Ничего, родимушка, я не пойму!.. - выговорила просвирня, - Ничегошеньки!.. Головушка кружится у меня.
Матвей соскочил с лавки.
- Все равно обыскивать начну. Лучше добровольно подавай мне деньги!
- Дак отдать я тебе, вашество, отдам. Только надо же толком знать, сколько тебе дозволить? - уже совсем насмешливо продолжил Вавила. - Мы ничего, хорошему начальнику во всякое время... Без гостинца и его благородие господин становой от нас никогда не уезжает. И всегда довольны оставались...
Матвей рассвирепел.
- Да я же тебе сказал: все деньги, золото мне подавай! Иначе все у те перетряхну, все потроха!.. Заимку подожгу, ежели ты добровольно не покажешь всех твоих денег, - и схватил Вавилу за ворот, - Аль ты надо мною смеешься, старый кобель!
- Постой, постой! - уже рассердился и Вавила. - Бороду-то мою не рви... Борода тебе не причина. - и, оскорбившись, закричал на фальшивого начальника, - А ежели не веришь насчет денег - обыщи!.. Лимпея, подавай ключи!.. Давай, открывай все сундуки. Пускай смотрит, и пускай ищут в обеих избах и в подполье, и в амбарах, где хотят. А только што никакого золота и серебра у меня нету!..
Матвей в отчаянье даже понизил голос:
- Да ты што же, шутки шутишь, што ль?.. Ведь я тебя заарестую! - закричал он чуть не плача, - В острог ведь упеку!.. На сосне повешу!..
- А это, власть, воля твоя, ваша честь!.. - упрямо заявил Вавила. - А только што денег у меня нету. - он метнул глазами на Лимпею и подставил Матвею голову. - Вот тебе, ваша честь, и голова моя... Хотишь - секи, хотишь в заклад бери, а только денег у меня, даже двух сотенных, во всем доме не наскребется...
- А из каких же ты в гостинец собирался дать?.. - спросил Матвей, не видя, как презрительно сощурилась, глядя на него, красавица Лимпея.
Вавила, между тем, все смелее продолжал:
- Дак в гостинец, то другое дело, ваша честь... Примерно, его благородие - пристав, медку ему хмельного бочонок, ну и четвертную серебром, ну, от силы, - три красных. А ежели полусоток, дак они даже по руке распрощаются, а не то, што скандалы какие... И никаких никогда даже взысков. Человек они у нас, просто даже можно сказать, не взыскательный. Хороший. За семнадцать лет тут ни одного раза мы с ним не шумели, не грешили.
- Да што ты зубы-то мне заговариваешь? - явно уступая мужику, кричал Матвей. - Говори, што ль, сколько сейчас можешь выдать?..
- Ну, вам за беспокойство и будто што зима и ночь - на всех уж так и быть - Екатеринку дам...
- Сто целковых?! - взявшись за голову, простонал Матвей. Да ты ошалел?
А Васька Слесарь простодушно выкрикнул:
- Вот это заробили!.. Нашумели, нагремели... Весь народ сбулгачили...
- Ой, Господи, Господи! - изнемогая и валясь на лавку, простонала Анисья. - Да што же это такое? Не то это со мной горячка... Не то сон, какой тяжелый вижу!
Вавила протянул ухо к Анисье:
- Што изволишь, умница?.. Притомилась, знать-то? - ласково залепетал он. - Лимпея! Ты бы бабочку-то уложила на спокой... Ишь, видать, и не привышна она к энтим делам...
- Да ты тут нас не улещай! - неистово крикнул Матвей и набросился на Анисью. - Неча тут комедь ломать! Сиди, коль арестантка! - и вдруг сознался, крикнув на просвирню: - Это ты, стало быть, упредила обо всем!
А в это время в горницу вошли трое ямщиков, закутанные в вывороченные шубы и похожие на медведей. Перекрестившись на иконы, они поклонились хозяину и поздоровались.
- Здорово ты живешь, Вавила Селиверстыч!.. Здравствуй, молодуха. Всем крещенным, доброго здоровья!..
С мужиками этими вошел в избу какой-то мир, уют, степенность.
- Подитко, грейтесь, мужики! - приветствовал их Вавила.
И Матвей отступил от хозяина, сел на лавку возле стола и стал смотреть на Лимпею, робко разговаривавшею с Анисьей.
- Ты и ямщиков тоже покорми. Да по стаканчику медку подай, - приказал Вавила снохе. - Ваша честь!.. - обратился он к Матвею. - Стаканчик выкушайте?.. У нас хорошего запасу есть...
Лимпея между тем ухаживала за Анисьей:
- А ты бы прилегла на кровать... Ишь, на тебе лица нету. Но Анисья недружелюбно отстранила руку покоряющей ее соперницы:
- Ничего мне не доспеется...
Лимпея все же ласково спросила у нее:
Ну, может, выпьешь да покушаешь чего?.. Я принесу сейчас.
- Понятное дело, надо перво-наперво всех накормить... - сказал Вавила. - А я медку достану, какой получше, - он хихикнул, подошел к Матвею и даже тронул его за плечо. - А потом уж, ваша честь, и об делах потолкуем подружнее... Хи-хи... Верно слово.
- Хитер, брат ты старик!.. - медленно и тихо вымолвил Матвей. - Хитер, я вижу...
Все внутри Матвея вдруг перегорело. Злобы, как не бывало. Куда-то исчезло недавнее желание добывать деньги. Вспомнил что-то важное, давнишнее, свое, такое грустное и теплое, и пьяное, как сон. Избу, печь в избе, прялку на полатях, клетчатое, пестренькое покрывало.
А Вавила, уходя с Лимпеей в другую избу, лепетал с улыбочкой:
- Дыть какая моя хитрость!.. Наше дело - всех принять по Божьему, - он обернулся к ямщикам и пригласил их с собою. - Ну-тка, пойдем-те, мужики, в ту избу, там вас покормят и там же потеплее, поскорей согреетесь...
Ямщики с недоумением переглянулись и, ухмыляясь, пошли за ним следом, повторяя мирно:
- Пойдемте-ка не то, ребята. Попитаемся.
- Сейчас я вам медку подам! - сказала Лимпея Матвею и посмотрела на него и на Анисью насмешливо сжигающим взглядом. - Медок у нас старого запасу... Крепкий да веселый. Свадебный.
Анисья посмотрела вслед Лимпее и как эхо повторила:
- Веселый. Свадебный...
Матвей сидел все в том же положении и, потупившись, забыл, где он находится. Уют, тепло и глубокий томный взгляд Лимпеи - зачаровали его, и не верилось, что он разбойник и не мог не верить, что он был всю жизнь бедняком, с тех малых пор, как себя помнит. С тех пор, как отморозил себе на морозе пальцы: в святочный морозный день пошел кататься в бабушкиных валенках и приморозил их ко льду возле Потаповой избы. А теперь вот сколько лет уже бродяжил и явился к богатею деньги добывать. А не хватило хитрости, не стало злобы, не поднялась рука убить. Заныли в тесных сапогах когда-то обмороженные пальцы, хилые к морозу. Напомнили про жизнь давнишнюю, почти забытую, про бабушку и про отца, давно покойного, и про Дуню, милую, святую, грешную, сестрицу Дуню, искупившую свой грех жестокой мученической кончиной. Убил-таки ее Илья!.. Убил и сам пошел на каторгу.
И не понимал теперь Матвей - Микула Петрованович ехидных слов просвирни, которая приблизилась к нему, и далекая чужая, вовсе незнакомая, начала мучительно допрашивать:
- Нет, ты мне расскажи, как это ты в чиновника оборотился?.. Я-то, дура, и не поняла сперва, а мужик-то ведь сразу тебя раскусил... Уж коли ты разбойник, дак и будь разбойником... А то што же ты дурака валяешь? За што же ты бабу-то безвинно в цепи заковал?
Потом она увидела, что он будто пьян или вздремнул и толкнула его в локоть:
- Уезжай-ка ты отсюда поскорее да увози бабу-то... Будя вам тут куролесить... Эй, ты, слышишь?
Но видя, что Матвей не отвечает, Августа Петровна подошла к Анисье:
- Ивановна!.. Што же ты-то молчишь?.. Ведь я пешком пришла, для вас же, чтобы тысячу-то эту вымолить.
Просвирня заплакала, вытирая рукавом нажженное морозом красное лицо.
- Пропали... Пропали. - тихо проговорила Анисья. - Вижу, что пропали все...
А к Матвею подошел Васька Слесарь:
- Слушай... Отпусти нас!.. Ну, отпусти... Ну, што это за чертова игра?.. Видать же, что от старика таким манером мы копейки не возьмем... Я говорил, што лучше надо было церковь...
- Церковь? - почему-то повторил Матвей, и за много лет впервые понял значение слова этого, как звон колокола, где-то и когда-то пробудившего в нем и в его сестре огромную святую радость.
- Уезжайте, говорю, скорее! - проскрипела над его ухом просвирня.
Матвей очнулся от раздумья и опомнился.
- Некуда мне торопиться, - сказал он тихо. - Некуда, ты понимаешь?
- А ты знаешь? - заговорил всегда веселый Митька Калюшкин. - Мы им скажем, што мы пошутили... Што мы маскировщики и все тут. А?
- Вот и правда... - обрадовался Васька Слесарь. - Молодец Митюха... Снимай, давай, с меня эти цепи...
Но Матвей, подняв револьвер, прорычал:
- Не смей снимать! Держи фасон до скончания века! - и прибавил коротко, - Убьем! Другого ходу нету...
Но в это время в горницу вошла Лимпея, яркая и прекрасная, какою никогда он не знавал Анисью. Держа в руках поднос, на котором в кружках разлита была медовая брага, она сказала с вкрадчивою ласкою:
- Ну-ка, гостенек сердитый, выкушай-ка на здоровье!..
Отступил Матвей и недоверчиво смотрел на красивое лицо Лимпеи, а еще более сомнительно на кружки с брагой.
- Не подмешала ли ты зелья какого в этот медок-то? Выпей-ка сама сперва!
- Экой ты какой боязливый! А на вид такой сурьезный! - ухмыльнулась Лимпея, и поманили ее глаза черной, бездонной глубиной, такою глубиной, в какую никогда так сладостно и робко не доводилось ему заглянуть. - Изволь, я выпью, хоть это и не полагается... Свекор у меня сердитый. А муж больно ревнивый.
Она взяла кружку и, продолжая изводить его глазами, никогда нигде не виданными, колдовскими, дивно одуряющими рассудок.
- Ну, выпьем вместе! - вымолвил он глухо и неловко, виновато засмеялся, выпил залпом брагу. Крякнул, вытер бороду и добавил: - Хороша у староверов вся повадка...
- Свекор самую, што ни на есть, старенькую достал, - улыбнулась Лимпея. - А ну-ка еще выкушай вторую...
Матвей забыл, что здесь Анисья, засмеялся широко и радостно и вздохнул со стоном:
- Эх, хороша ты баба!.. Эдакому сопляку досталась... - и, любуясь ею, взял второй стакан. - Ну, и этот вместе што ли?
- Не пей! - вдруг вскрикнула Анисья. - Она тебе отраву дает.
Лимпея свысока взглянула на Анисью. Они долго и враждебно мерили глазами одна другую.
- Мы этим делом не занимаемся! - медленно и гордо вымолвила Лимпея, и злобно засмеялась. - А чего же ты так пасешь его?.. Али он тебе сударик?..
- Не твоего это ума дело! - огрызнулась Анисья. - Может и сударик.
Но Матвей, как бы не слыша этой перемолвки, медленно докончил брагу и снова весело крякнул:
- Ну, и ме-ед!.. Это не мед, а прямо колдовство, ей Богу!
И от меду и от слов этих, и от насмешки над Анисьей, повеселела, охмелела, подобрела Лимпея.
- А ты не сердися! - сказала она Анисье. - Я тебе тоже подам. На-тко выпей! - и закричала на Матвея: - Ты бы приказал ослобонить ее!.. Куда она тут убежит-то?.. В цепи заковал бабу... Што это, к чему?
- Нет, этого мы не можем приказать... - сказал Матвей, улыбаясь Лимпее. - Раз арестантка, значит, арестантка.
Сам опустился на лавку и почуял тяжесть своего большого тела.
Засверкав глазами и пересилив в себе немощное чувство горя и усталости, Анисья попросила Лимпею:
- А ну-ка, поднеси ему еще - теперь мы с ним вместе выпьем! Может он ко мне будет тогда добрее...
- А со мной, значит, не хочешь выпить? - ухмыльнулась ей Лимпея и налила еще Матвею. - А ну-ка, выпей с твоей арестанткой... Знать-то крепко любишь ее, коли в цепи за собой возишь!..
Матвей как-то устало мотнул головой:
- Её?.. Н да... Баба тоже медовая... Ну, а ты будешь послаще! - и, потянув руку к ее груди, он пьяно зашумел: - Не уж-то правда, будто ты со свекром грех имеешь?..
Лимпея дернула одним плечом и правая бровь ее запрыгала.
- Эх, да ты видать куренок!.. А я думала, ты богатырь! С двух кружек с ума спятил!.. На, держи!.. Ежели с третьей не повалишься, с собой тебя на кровать спать положу!.. - она злобно посмотрела на Анисью. - А сударку твою стеречь нас от моего свекра заставлю...
Матвей, не вникая в ее слова, но не умея овладеть нахлынувшей на него страстью, схватил кружку, залпом выпил, и, бурно хохоча от внезапного восторга, загремел:
- Вот хмель баба!.. Н на, меня!.. Бери в полон!
И, сняв шашку и револьвер, положил на стол перед Лимпеей.
- А-а, дак вот какой ты, молодец удалый! - закричала на него Анисья и закричала на Лимпею: - А ты-ы, какая монасты-ырка!.. Богомолица несчастная. Свекрова подстилка!..
Запрокинув голову, Лимпея низким голосом ответила:
- Грехам моим ты не судья!.. И нечего тебе чужую душу ворошить. В чем грешна - Богу буду каяться. Ишь ты!.. Больно деловая!.. - взглянув на Матвея, рыхло севшего на лавку, Лимпея с презрением продолжала: - А ты-то!.. Сколько раз из-за тебя пешком в село ходила! Любовалась тобой. Во сне тебя видала! Думала, што ты и впрямь приехал выручать меня. а ты, видать, и верно што простой грабитель - пьяница! - и вдруг, распахнув в сени дверь, Лимпея закричала: - Свекор! Ямщики! Идите и берите его голыми руками!..
С ружьем и палками вбежали ямщики с Вавилой, а Лимпея хохотала:
- Да бросьте ваши батоги-то!.. Он и так готов: сидит мешок мешком... Богатырь! - злорадно и сквозь слезы говорила она, прислонившись к печке. - Дождала-ася выручателя!
Вавила крикнул ямщикам:
- Держи его ребята... Вяжи!.. Руки назад!.. Назад руки заламывай!..
- Што-о?.. Кто-о?.. Убью!.. - барахтаясь, мечась по избе и возя за собою трех дюжих медведей, кричал Матвей и вдруг завыл: - О-ох, што же это со мно-ой?.. Куды же моя си-илушка пропала-а?..
Анисья бросилась к нему и, сбрасывая цепи, тоже зарыдала, умоляя мужиков:
- Не бейте, не бейте его!.. Меня бейте, родимые!.. Я!.. Я одна во всем повинна... Я сгубила его, я-а!..
- Веревку, веревку!.. - командовал Вавила. - Лимпиада!.. Ты чего ревешь? Давай веревку!
И Лимпея, продолжая глухо выть, решительно и быстро дала свекру веревку, крича Анисье и Матвею:
- Доигрались, голубчики!.. Шуты гороховые!
- И верно, што мы это все шутя... - внезапно, виновато и смешливо захихикал Васька Слесарь около Вавилы. - Ну, вот ей Богу!.. Это же мы для святок... Балуем!.. Ей Богу, мы шутя!.. Вот погляди и кандалы на нас не заперты!
Васька разорвал и снял с себя цепи.
- Мы, дяденька, ведь маскировщики! - поддакивал и Митька Калюшкин. - Мы, просто сказать, - ряженные... Ряженные, вот те Истинный!..
Но Вавила слушал, жутко ухмылялся и негромко, задыхаясь, повторял:
- Ряженные!.. А?.. Балуете - а?.. Ребята, вяжи и этого... Я ж теперь с вами побалую... Побалую!..
А один из ямщиков, скрутив Матвею руки, тоже выдохнул с ожесточением:
- Это баловство?.. Три тройки лошадей загнали... Ну, вот теперича видать набаловали!..
Анисья повалилась в ноги ямщикам.
- И меня вяжите... И меня с ним мучайте. Я это затеяла...
А у Матвея оборвался голос, лицо от натуги посинело, трещал жандармский плащ и безобразно ворочалось в бессилии крепко скрученное огромное тело его.
Рыча и скрежеща зубами, с остервенением набросились на Ваську Слесаря и Митьку ямщики.
Тем временем горницу неведомо откуда вошел Яша, запорошенный снегом и без шапки, как всегда ходил он. А за ним вбежал Корнил и робко спросил просвирню:
- Што ж это?.. Тятенька?.. Што же тута делается?..
Со слезами отвечала ему Августа Петровна:
- Промысел Господень, дитятко... Промысел Господень!..
Яша подошел к ней сзади и шепнул:
- Становой с исправником приехали... Серчают шибко!
Просвирня обернулась к Яше и испуганно отскочила от него:
- Да ты-то тут откуда?.. Господи помилуй!..
Яша подошел к Анисье.
- А прибежал вот упредить тебя, - шептал он ей. - А им сказал, поехали, дескать, в гости, чай пить...
Все затихло в горнице, когда Вавила полусогнутый над связанными мужиками обернулся к Якову и в недоумении смотрел на брата, много лет не бывавшего на его заимке.
- Братец... Сделай божескую милость! - попросил Вавилу Яша. - Отпусти их!
Вавила выпрямился, тронул бороду и протянул:
- Дак вот каким манером, братец, ты ко мне в какой компании заявился!.. А я ведь тебя дурачком считал... Лимпея!.. Давай еще веревку!..
Но Лимпея, Анисья и просвирня не могли понять этого крика или не поверили ушам своим. Но Яша не отвел медвежьей хватки брата-меньшака, собственноручно заломившего назад покорные Яшины руки.
Увидал это Матвей-Микула, связанный и сваленный и завыл подавленным и страшным воем.
