Второе сказание: Сказка о кладах
Рассказ пятый
ад широкими полями Сибирскими, над высокими горами белоглавого Алтая, сколько-сколько раз золотой жар-птицею солнце проносилось! Ох, времечко летит - несется, не считает дней, не старится, не печалится. День за днем торопливой чередой бегут - мелькают дни и ночи. Куда-то в синюю даль серебряными лебедями уносятся друг за дружкой месяцы, плывут они, плывут в печальной молчаливости... Ровною, тяжелою для грешных людей, поступью бегут года, без устали шагают, без останову - куда неведомо, но все вперед, вперед. Ежели есть Господь - ему одному ведомо - куда и почему года идут - уходят вереницей нескончаемой.
Загрустила, запечалилась Анисья Ивановна, проводивши повелителя своего, станового пристава, в уезд. Уверял, что кудри были у него. Но не верит она фотографиям, где он и впрямь с кудрями. Когда с кудрями был - ее еще на свете не было. Теперь - лысый и дряблый, с глазами мутными, с колючими желтыми усами, прокуренными табаком, а сам ревнив и зорок в ревности, как настоящий полюбовник. И не обидно б было прятаться, ежели бы хоть венчанные были. А главное, года уходят - двадцать седьмой год пошел, еще три года - старой девкой назовут...
Рано утром встала - зимний день короток - нарядилась побогаче - с грешной думкою в церковь пошла. Дома - Яша, старичок-рассыльный, сам все приберет, и самовар поставит, встретит ее, как настоящую барыню-приставшу. А только все-таки не угодит, потому что видом всем неуважение покажет. Ну, за то хоть злобу на нем сорвет, накричит, натопчет, благо - старичок безответный.
Большая комната у пристава обставлена, как у всех захолустных приставов и земских заседателей: богато и безвкусно. Два нрава смешаны: берлога старого холостяка-чиновника, небрежного к домашнему уюту и порядку, и изба, украшенная проворной молодой опрятной рукою полуграмотной крестьянки, желающей быть барыней.
Царь и губернаторы любуются пузатым шкафом с безделушками, а из правого угла к порогу смотрит множество святых угодников. Поверх цветистой скатерти на круглом столе в углу комнаты - старые альбомы, с выцветшими фотографиями и увядшими забытыми цветками, деловые книги и букет бумажных запыленных орхидей в медно-желтом кувшине. Старинные часы на стенке тикают раздумчиво, упорно и строго. Но особенной важностью напичканы давно отцветшие коричневые занавески на дверях и окнах. В их кистях и перехватах всегда таится что-то недотрожливо-господское, когда Яша прибирает в комнатах. Не то трясти их, не то ни трясти. Потряси - пыль на столы и стулья не усядется до самого вечера, а не потряси - Анисья Ивановна будет кричать тоже до вечера.
Посмотрел Яша в окно на белые сугробы снега, на снежные пуховики на крышах соседских изб и поветей и прислушался к церковному трезвону во все колокола.
- Обедня отошла... Сейчас приедет! - и заторопился с уборкой последней комнаты.
Одевался Яша всегда в длинный серый зипун, из арестантского сукна, подаренный ему приставом, подпоясывался тонким ремешком туго и высоко, под самой грудью. Борода у него вся седая и окладистая, в кольцах, а голова лысая, только на висках да на затылке бахрома. Лицо у Яши чистое, румяное, нес вздернутый, походка мягкая, беззвучная - всегда ходил он в валенках - зимой и летом. И всегда без шапки, даже удивительно, как зимой лысина не знобится.
Расставляя стулья, мягким тенорком напевал с беспечностью ребенка:
- Иисусе, сыне Божий! Сыне Божий, помилуй нас!
Внезапно остановил взгляд на царском портрете и, заметив пыль на нем, бросил веник, встал на стул и полою зипуна стал осторожно вытирать портрет. А сам продолжал напевать, все полнее вдохновляясь своим пением:
- А ай, слава тебе Боже наш, слава тебе-е.
И не заметил, как вошла, остановилась в дверях, с озлоблением посмотрела на него Анисья.
- Что ж ты, дурака валяешь? Обедня отошла, а он и в комнатах еще не вымел.
Одетая в теплый зимний салоп, в пуховую большую шаль, она взмахнула большой лисьей муфтой:
- Смотри, какую пылищу поднял! Мети скорей - сейчас люди ко мне придут! - и пошла в спальню, продолжая кричать, - Вот окаянный человек какой!
Яша соскочил со стула и, мечась по комнате, незлобиво передразнил:
- "Окаянный, окаянный..." Называется, из церкви пришла.
Анисься же, выступив из спальни с полускинутою шубой, еще громче закричала:
- А чего же у тебя дверь была не заперта! Эдак ты опять воров запустишь!..
- Ну - вот: воров!.. Посмеют к тебе воры заглянуть.
- Бу-бу-бу... Бу-бу-бу. Бубнит чего-ето, шмель лысоголовый... Ну, иди, скорее, ставь самовар. Да сбегай к Стратилатовне - пусть ко мне придет.
- Ну, а Стратилатовну позвать - за ней и Васька Слесарь притащится... А там и Митька Калюшкин, а там и все опять...
Анисья налетела коршуном на Яшу:
- Ну, а твое какое дело? Какое твое дело? Я тут хозяйка али ты?
Но Яша все-таки ворчал:
- Воров боишься, а сама зовешь их. А я за все отвечай...
Анисья вдруг хорошим смехом засмеялась.
- Ну, и отвечай! Что же ты даром в царство небесное попасть хочешь? А раз мне в царство небесное нет теперь ходу, я хоть погуляю, как мне хочется... Ну, иди!.. Сейчас должна просвирня придти, - и она добавила, сурово усмехнувшись:
- И Матвей Бочкарев придет сегодня.
Яша даже рот раскрыл от изумления.
- Бочка-арь?.. Ой, Господи Иисусе!.. Ну, на што ты этого-то пускаешь?.. Ведь грех, грех!
- Грех, как орех: раскусил да в рот, - со смехом сказала Анисья, выпроваживая Яшу за двери.
Потом прибрала скатерть, навела порядок, прибрала на столах по-своему, остановилась перед зеркалом.
- У-у, рожа как раскраснелась!.. Ну-ка, Мотька! Я тебя сегодня раззадорю, окаянный! Сегодня я не буду такой дурой, как в прошлый раз...
Любуясь собой в зеркало, подбоченясь и подтанцовывая, прошла мимо зеркала взад и вперед. Потом остановилась, задумалась и строгими глазами посмотрела в одну точку.
- Пошла! Теперь пошла! И в церковь за этим хожу, и Богу об этом молюся, окаянная... Окаянная!
В комнату вошла благообразная, бледнолицая старушка. Одетая во все черное, с пестреньким платочком трубочкой в руках, она робко улыбнулась, огляделась по сторонам и таинственно заговорила:
- Только ты, родимушка, никому не сказывай, что я к тебе пришла. Батюшка наш, ой какой строгий к этому! Уж я, грешница, и так грешу супроть его: даже на духу ему не каюсь, што гадаю... Знаю, што лишит он меня святых таинств, откажет от чистого просвирного дела...
- Снимай кацавейку-то, - помогая ей раздеться, строго говорила Анисья.
- Давай ее сюда, я ее в спальню унесу.
- Знаю, что грех великий ворожба на картах, а не могу людям отказать, - продолжала старушка. - Не могу, родимушка! Жалко людей в горести их. Вот хожу и утешаю и ворожу им, и счастья им желаю, и долю им гадаю, и Господу молюсь за них. Ну, если Господь милостив - он мне простит. Худого людям я никогда не накликала. А приходили ко мне с разным... Приходили и сулили золото и серебро, и всякие подарки. На порчу хотели меня приклонить. Нет, родимушка, этого я не хотела и не умела никогда, и Господь на это меня не благословит... Обманывать людей не стану. Вот и ты, родимушка, ежели о хорошем думаешь гадать - погадаю, а ежели о дурном, о грешном - не могу, не умею.
Она посмотрела на Анисью прямо и, не переставая улыбаться, продолжала:
- Ишь, заморгала. Должно и ты хочешь про што-то нехорошее гадать. Ась?
Анисья глубоко вздохнула и могучим грудным голосом спросила:
- А што хорошее-то есть на свете, Августа Петровна?.. Разве хорошо, что я у старика на содержании живу?.. Ведь без закона я живу! А я хочу судьбу свою устроить по закону и человека хочу молодого из беспутной жизни вызволить. Худо разве это?..
- А ты укроти гордыню свою. Похоть свою утиши. К Господу с молитвой обратися... И стерпи, стерпи, родимушка!
- Да терплю, терплю я... Вот он четыре месяца безвыездно сидел возле меня - я терпела. И если бы исправник не приехал, он и еще сидел бы. А вот уехал по уезду - у меня сейчас внутри пожар занялся! Надоело крадучись грешить, хочу в открытую, хочу днем, вот здесь у себя дома, кричать, плясать, песни играть, и милого своего при всех целовать. Ну, што я с собой поделаю?.. Вот и погадай мне судьбу мою, будет мне в жизни путь какой-нибудь хороший или нет?
Анисья помолчала, любуясь растерянным лицом просвирни, и таинственно прибавила:
- И вот што главное: исполнится ли одно дело тут?.. Сурьезное...
Просвирня потупилась, смолчала. Достала карты и начала медленно, обрядно, строго тасовать их.
- Будет ли тебе в жизни путь хороший? Об этом погадаю... А ты не горячись. Гордыню свою укроти. О каком таком сурьезном деле, - прищурившись, взглянула она на Анисью.
Курочкой впорхнула маленькая, верткая бабенка в плохонькой одежде, с угодливым, смазливым лицом, в цветном подшалке, концы которого торчали из-под воротника кацавейки.
- С праздничком-то вас, Анисья Ивановна!.. Здорово, ты, Петровнушка! - и тут же шепотом к Анисье, - Уехал знать-то у те твой-то?.. Ну-к, че мне у те делать-то?..
Она развела вокруг себя руками, как бы желая чем-либо скорее занять их, повернулась и рассыпала горошек радостного смеха.
- Разденься, на стол накрой да там, на кухне иди-ка подогрей в загнете. И пошли Яшу за Митькой - пусть с гармошкой явится... И Лизаньку Цветочка помани - пусть придет с подружками. Скажи, что у меня наливка для них будет. Поплясать дозволю. Живо, ну!..
Бабенка порхнула к выходу, но круто обернулась и униженно засмеялась.
- А моему-то Слесарю, дозволь прийти, Ивановна?
- Только пусть не напивается и не скандалит...
Бабенка радостно подпрыгнула и, развевая сбористою юбкой, побежала в кухню, зачастила, зачувикала:
- Сейчас... Сейчас, ягода моя, все тебе доспею... Яша!.. Яков Селиверстыч! Васятку моего иди-тка позови...
Между тем, лицо просвирни разгладилось. Забыла все, ушла в тайну гаданья.
Широкой поступью прошлась по комнате Анисья.
- Одного боюсь, как бы пристав не вернулся невзначай... А-а! Хоть час, да урву... Ну, что Петровнушка?..
Просвирня не ответила и недовольно отмахнулась от нее рукой.
Анисья села и затихла.
- Червонная ты аль трефовая? - строго спросила просвирня и решила еще строже, - Трефовая! - положила трефовую даму посредине стола и подала колоду карт Анисье, - Сними-ка. Да задумай про желание свое.
Тихо и задумчиво сняла Анисья, жадно посмотрела на карты, сомкнула губы.
- Задумала...
- Дурное из головы выкинь. Думай крепче о хорошем! - еще раз посоветовала ей просвирня.
- Ах, худо это или хорошо - не знаю. И думаю, и думаю, так часто думаю... Есть он у меня, да сама не знаю: бедняк ли, плут ли несчастный... Если бы ему богатство! Был бы он, как витязь, как сказочный богатырь. И была бы я сама не хуже сказочной царевны... Ах, почему, Петровнушка, пригожим, сильным людям в жизни жалена?
- Не мешай мне, - тихо огрызнулась Августа Петровна, - И видишь, при тебе его желание. Бубновый он?.. На сердце ты держишь дальнюю дорогу. А в дороге вот, родимушка, будешь ты лукавою сопутницей... При червонных хлопотах - скорое свидание и разговор с благородным королем... И от короля этого досаду ты получишь.
- Ну, уж это становой мой.
- Ну, и опять же сердце твое омрачится от лукавого разговора с этой же опять, родимушка, со злодейкой... Вот и тут она с дорогой поздней при пороге у тебя... И с печальным письмом. Врать не стану, родимушка: письмо печальное.
- Знаю и злодейку эту... Знаю!.. - лицо Анисьи омрачилось злобой. - Петровна! А зачем к тебе шатается эта кержачка-то?.. Вавилина сноха?..
- А вот уж погоди ты, не мешай мне, - заартачилась просвирня. - Соврать тебе не хочу, а правду сказать - сплетен я боюся, - строго прибавила она, собирая карты и снова тасуя их, - Кинем на проверку.
- А правда, што она со свекром живет?
- Про это я тебе солгать не сумею...
- А она у тебя про кого гадает, а? - Анисья испытующе вонзила взгляд в лицо просвирни.
Как бы не слыша этого вопроса, гадальщица стала сбрасывать по три карты.
- Для дома: будет у тебя король бубновый. Скоро. Для тебя: разговор и хлопоты... Для сердца: неприятное свидание с благородным королем. Что будет? А будешь ты сама лукавить.
- Конечно, буду!.. Третий год в лукавстве хожу.
- Чем кончится? - Письмом... Да, родимушка, письмо печальное. А ну-тка: чем сердце успокоится? - Дорога. Дальняя... И, видать, ты в бубновый дом попадешь.
Откидываясь от стола, просвирня многозначительно и мягко улыбнулась.
- Ничего. Молись Господу. Ты поедешь туда, куда тебе принадлежит.
Но Анисья растревожилась и голос ее стих.
- А письмо, сказала ты, печальное?.. И какой это бубновый дом?.. А может быть, они сегодня врут, карты твои? - вставая с места пренебрежительно спросила Анисья.
Просвирня, собирая карты, ответила обиженно:
- Уж ежели теперь, на святках, врут, то больше им и верить никогда не надо...
Она медленно и важно стала снова тасовать карты, и лицо ее стало опять сосредоточенным, как будто спящим, но, появившийся в дверях Яша разбудил ее, сказав глухо:
- Здравствуй, Петровнушка!
- Здравствуй, Яшенька. Здравствуй, батюшка! - оживилась просвирня. - Что же ты в церкву-то сегодня не пришел? А у меня для тебя самая румяная просвирочка припасена была... Где она у меня осталась-то?.. Батюшки мои! Я ее так позабыла у клироса, на причалышке, перед иконой Великомученика Пантелеймона. Знаешь, где стою-то я?.. Ты сбегай-ка, возьми ключ у трапезника да сам и возьми...
- Ну, ладно уж. Гадай! - оборвала ее Анеисья. - Он и без просвирки не умрет...
Но просвирня заступилась:
- Да ведь он, небось, до просвирки-то и пищи не приемлет... Небось, еще не кушал ты сегодня, Яшенька?
- А ничего. Вот ослобонюсь - схожу, возьму, покушаю. Самовар скипел. Нести? - спросил он у Анисьи.
- Нет, обожди. Уходи, не мешай.
Яша беззвучно ушел, как и пришел, и видно было, что его давно не обижает грубость человеческая.
Раскладывая карты, просвирня глубоко вздохнула и сказала:
- Благочестивый он человек... Шестьдесят лет прожил и ни одного греха не имел с женщиной. Это, как Бог свят, я тебе говорю правильно.
- А ты откуда знаешь?.. - улыбнулась ей Анисья. - Ты что же, караулила его, што ли?
- Знаю, прости меня Господи! - твердо заявила Августа Петровна. - Я сызмальства его знаю. Сама к нему ластилась, бывало, сама, прости меня Господи. Его женой желала быть. Не довелося... Есть такие люди благочестивые, родимушка, а для нас, грешных, они вроде как дурачки... И Яшенька такой... Такой, родимушка.
- Ты совсем не думаешь о гаданье и у тебя опять на сердце мне удар какой-то падает, - вдруг рассердилась Анисья, - Не хочу я гадать. Врут твои карты!..
Просвирня тоже рассердилась.
- Нет, это значит у самой тебя мысли черные, родимушка! Разрумяненная в жаркой кухне Стратилатовна, вбежала с фартуком у щеки и залепетала:
- Ой, а посуду-то я еще не поставила на стол. А там, на кухне уже все собираются... Ноги, говорят, грязные - сюда не идут. Стаканчики-то винные ставит?
- Гневаться мне нечего, родимушка, - собирая карты, говорила просвирня, - А только карты у меня не врут... А мне домой идти пора.
- Ну, вот и разобиделась! - пропела Анисья и быстро приказала:
- Стратилатовна! Там в подполье пиво медовое в жбане. Неси-ка, я Петровнушке подам. И пирог неси и самовар.
Она открыла шкаф и достала две бутылки.
- Наливочки, Петровна, выпьешь?.. Посмотри-ка, у меня есть и церковное...
И просвирня засмеялась мелким, конфузливым смешком:
- Ой, што ты, родимушка, я ведь не пью... Разве уж церковного-то рюмочку...
- Стратилатовна лукаво усмехнулась в Фартук и, расставив посуду на столе, ушмыгнула на кухню, откуда доносился звук гармоники. Это Мотька Калюшкин, красильщик, заиграл там грустную и широкую русскую песню. И эта песня глубоко вошла в Анисью, взволновала, подняла ее, ударила по сердцу.
Повысив голос, поднесла просвирня рюмку и заговорила громко, точно пьяная:
- Ты только не сердись на меня, на халду! Я сама свой ндрав не одобряю. А мы выпьем, посидим. Песенку хорошую споем. Люблю, Петровнушка, повеселиться я!.. Эх, молодость пройдет и не увидишь. Красота завянет - не воротишь... Хорошо Митька играет, негодяй! Митя! Эй, кто там еще? Идите сюда в комнату!.. Разлюбезная ты рвань!
У просвирни побежали слюнки. Хихикнув, она тронула рукой губы, взяла рюмку и умиленно перекрестилась.
- Люблю и я грешница у веселого человека посидеть. Только, не дай Бог, если батюшке доспеется, что я тут сижу... Будь-ка ты здорова!
- Кушай на здоровье! Знаю, не любит ваш батюшка меня... Волком на меня сбуривает... А конечно! Кабы я была законной приставшей - в ножках бы моих валялся... Ну, ничего, мы подождем нашу судьбу...
Стратилатовна, внося пирог, смеялась:
- Ой, какой горячий! Руки жгет.
За нею следом Васька Слесарь внес жбан с пивом и корявым словом пошутил:
- Зато у меня холодное. Ядреное!.. Эх, пей - не хочу!.. Здорово была, Анисья Ивановна!
- Ну-ка, вы, поберегитесь! - расталкивая остальных, говорил Яша, внося кипящий самовар.
Разрезая пирог, Анисья здоровалась с входившими и угощала Августу Петровну.
- Здравствуй, Вася!.. Скушай-ка, Петровна, вот пирожного кусочек... Стратилатовна, подай-ка маслица. В шкафу!
Церемонно и сосредоточенно кушала просвирня, умиляясь. Порумянела, помолодела.
- Спаси те Бог, родимушка. Спасибо.
Вслед за Яшей вошел и гармонист Митька Калюшкин. Одетый чисто, в лакированных сапогах, в жилетке поверх рубашки и в пиджаке внакидку, он нес под левою рукой гармошку, а правой ворошил кучерявые намасленные волосы.
- Здравствуйте, Анисья Ивановна! Покорнейше благодарим за ваши приятности. Где тут можно музыканту сесть?..
- А усаживайтесь, где кому поглянется, - весело говорила Анисья и, увидев в дверях Лизаньку, прозванную за красоту Цветочком, радостно воскликнула:
-Лизанька! Вот умница предорогая! Как это тебя ко мне пустили?
Девушка была в цветастом сарафане и казалась ярким полевым цветочком, раскрывшим губки-лепестки в улыбке.
- А я убежала, будто к подружкам, - задыхаясь, вымолвила она и указала на подружек, шедших за нею следом.
Подружки ее, в разноцветных сарафанах, конфузливо прижались у порога, застыдились, закрывая фартуком лица и, испуганно шепчась друг с дружкой. Лизанька Цветочек их утешала, чтобы знали, что она тут главная:
- Да ничего... Никто не скажет! - и, захохотав, зажала рот передником, потом брезгливо вытянула губки, - А тады уйдем!
- Ежели я отпущу - уйдете, а то в каталажку засажу! - сказал Митька Калюшкин для красного словца.
- И их ты какой удалый! - огрызнулась Лизанька, - Не застрелил, а уж и зажарил.
- Да ты сыграй им - вот и не уйдут. Палкой не выгонишь! - посоветовал Слесарь.
Раздвигая гармошку, Митька вопросительно посмотрел на хозяйку и спросил:
- Можно сыграть?.. Хочется мне Лизаньку мою размотоластить... Ишь она зубастая какая!..
- А ты выпей сперва рюмочку, - подавая Митьке водки, улыбнулась девушкам Анисья.
И этот взгляд лучше музыки и крепче слов приковал Лизаньку. Нехорошие шли слухи об Анисье, а Лизаньке она мила была.
- Смочи своей тальянке голоса! - не унимался Васька Слесарь, поглядывая на пирог.
Бери пирога-то!.. Берите все! Подсаживайтесь девки!.. - расходилась, разворачивалась во всю широкую натуру загулявшая Анисья.
Митька, встряхивая кудрями, подбодрил ее:
- Эх, и хороша же наша Анисья Ивановна! Быть бы ей над нами, как у сказке, над разбойниками. Ну, за ваше драгоценное, Ивановна!
Он, мастерски и лихо откинул голову назад, мигом выпил свою рюмку.
- У-ух, и масляный у те, Митька, язычок! - сказала Стратилатовна, радостно всем улыбаясь.
- Ничего язык мой не стоит!.. Сколько я его трепал на днях - Лизаньку сватал - не поддается... Вот она, ишь, ухмыляется. - Митька указал на задорно улыбающуюся Лизаньку. - Дорого хотит узять за нее батька. Ну, только што хоть батька ейный и Ваня широкан, и все же таки я его переширю.
- Разбогател што ли? - наливая и поднося просвирне вторую, спросила Анисья низким голосом.
- А голова у меня на плечах на што?.. Хе-хе, я голову в заклад за Лизаньку отдам, а все-таки она будет моей. Верно, Лизанька?
- Много стоит твоя голова? - огрызнулась девушка.
- Лизушка!.. - грозно покачал головой Митька. - Ох, буду я богатый - ты собачкой подползешь за мной!
И грянул на гармонике, молодецки подпевая:
Эх, у меня кистень - монета,
Белый свет - моя казна.
И текут на свете где-то
Полны реченьки вина...
Яша стоял у косяка двери и смотрел на всех с сожалением, а Стратилатовна его жалела:
- Яша! Выпей рюмочку... Али пивца?
Яша даже замахал руками.
- Што ты, што ты! Для чего мне?
- Неужели не пьешь? - удивился Васька Слесарь. - Вон девчонки и те пьют, дурак Иваныч! Оно сладкое! Как выпьешь - хорошо на свете жить, как дома... Давай выпьем, водочки, а, старичок?.. А, сон-то свой, што прошлый раз нам рассказывал, вправду штоль видаешь, а?
- А што мне врать?
- И все про тоже? Про избушку, про скиты?
- А, конешно, про мою избушку...
- А правда, Яша, будто с тобой сам архиерей разговаривал? Али ты это врешь, а? - допытывался Васька.
- А што мне врать? - все также ровно и незлобиво говорил Яша. - Понятно, разговаривал. Он вот так вот стоял, а я вот эдак.
- Ну, и он, значит, тебя заметил?..
- А уж этого я не могу знать. Только в ту пору мне впервые приснился сон этот мой. Часовенка для спасения души... Избушечка такая. Да...
- Ну, выпьем за твою избушечку, Яша! - умиленно попросил Слесарь.
Но за Яшу снова заступилась просвирня:
- Да ведь он, поди, еще не кушал, а ты с вином.
- Ах, Господи! Да иди ты, святоша несчастный! - неторопливо прервала Анисья, которой почему-то неприятен был весь этот разговор про Яшину часовенку. - Иди ты за своей просвиркой. Здесь тебя больше не надо.
Но Яша продолжал стоять и успокаивал Анисью:
- А ничего, я подожду. Я привышный.
Тогда Анисья повернулась к Митьке:
- Сыграй, Митя, што нибудь задумное. Скушно што-ето мне стало.
Все расселись поудобнее, затихли. Митька откинулся и, полузакрыв глаза, заиграл и начал напевать:
Ах, девка красна, черноброва,
С рубчатой белою косой.
Анисья подшиблась, устремила взгляд куда-то через стены вдаль и сочным, задумчивым голосом вступила:
Д - полюбила девка парня -
Потеряла свой спокой.
А за нею следом уже все дружно и созвучно подхватили:
Ах, быстра реченька глубока
Прихожу к тебе с тоской,
Ты тоску мою размоешь,
Белу косу расплетешь.
Д - белу косу расплетешь,
Ах, тело белое возьмешь...
Еще звучала песня, как Анисья сорвалась с места и, наливая себе стакан вина, выкрикнула:
- Эх, не дождуся знать-то я мила дружка! Зазнобила, видно, его сердце другая, новая сударушка... Лесная, подколодная змея! - и, запрокинув голову, она большими глотками, по-мужски, стала пить вино. И не видела, что как раз в эту минуту в дверях появился рослый, румяный, с небольшой бородкой, в плохо залатанном тулупе мужик. Остановившись, он пристально посмотрел на Анисью и сказал со смехом:
- Оставь мне хоть на донышке!
- Пришел? - радостно произнесла Анисья. - А я с горя запила... Ну-ка, выпей для сугреву. Ишь, шубенка-то у те ветром пошитая, - говорила она, наливая ему вина. - Эх, милый мой!.. Мотька!.. Зачем мы только с тобой на свет родились, эдакие сволочи!.. Ну, што наша за жизнь с тобой проклятая? Я не хочу так больше жить! Ты понимаешь - не желаю!.. Митька, заводи какую-нибудь самую печальную! Плакать я хочу сегодня... Боже мой - весь свет слезами затоплю я.
- Да вы пошто все про печаль-то?.. - закричала Стратилатовна, - Зачните вы веселую какую-нибудь... Девки хоть попляшут, а она развеселится.
- Веселую, веселую! - заплескав руками, попросила Лизанька. - Мы попляшем, Митя... Играй веселую.
Митька поглядел на Анисью, а она, усадив Матвея, обо всех забыла и шептала ему:
- Сердце мое что-то не спокойно... Ты лукавишь што-то? Знаю я... Не ври-и!
- Да заводи - развесели ее, - подбодряла Митьку Августа Петровна. - Ишь, она сегодня что-то распечалилась.
Митька вдруг высоким развесистым гудом бросил в круг:
Э-э-эх, вы сени, мои сени! Сени новые мои!
И опять все подхватили бурей:
Сени новые кленовые. Решетчатыя!
Плавно, мягко и беззвучно выплыла Анисья на середину комнаты и, хмельно улыбаясь, поманила за собой Матвея.
Выходила молода, да за новы ворота...
И сорвался Матвей, бросил шубу свою на руки Яше, одернул красную рубашку и зычно потребовал:
- Стол уберите!.. Места дайте!.. Места мне больше!
Грузно, буйно, безудержно пустились они в пляс с Анисьей, и пели им угарно все, хлопали в ладоши, лихо ухали, приплясывали/, хохотали.
Ай, выпускала сокола, да из правого рукава,
А на полётике соколику наказывала...
Обняв Анисью еще в плясе, Матвей прижимал ее к себе, мял, целовал, заглушая песню.
- Ну, и какая же ты баба золотая!.. С тобой весь свет одну копейку стоит!..
А Анисья, уступая круг для пляски девушкам, покачала головою и закричала сдавленным от тоски голосом:
- А мне, Мотя, выпало печальное письмо и дальняя дорога в дом бубновый!
Упиваясь ей, вдруг ослабев телом, Матвей отвечал ей таким же криком:
- А с тобой хоть в каторгу, только бы не расставаться никогда нам, моя разлюбезная!
- Ох, чует, чует что-то сердце мое, пташкой малой бьется, - обхватывая его шею, уже плакала Анисья. - Ну, все равно! Бери меня!.. Неси, куда пожелаешь!.. Твоя я вся! Твоя!
Просвирня встала и старалась их загородить от круга девушек, а Яша, потупившись, теребил бороду и опасливо посматривал назад: не вошел бы пристав в комнату.
Стратилатовна, меж тем, наливала вина Митьке, угощала Ваську и негодовала:
- Ну, скажи же ты: вот, ей Богу, дурака валяют! Взяли бы, да и убежали. Эдакие оба молодые - горы бы перевернули... Вот уж мы с тобой, Васятка, слюни-то не распускали! И по тюрьмам и по ссылкам, - а нигде не расставались... Пирожка-то бери еще... Бери!..
Васька охмелел, но ел за обе щеки, и, растолкавши девок, вырвал у Митьки гармошку.
- Ну, будя тебе пиликать! Вот, брат, я играл, бывало, на тальянке. Куды тебе!.. - но, пробуя заиграть сам, даже не сумел наложить на лады пальцы. - А теперь забыл. Ну, вот, брат ты мой, ни ти-ли-ли... А и хлебнул я горького! Ежели б не баба - подох бы... Стратилатовнушка!.. Налей-ка нам еще по рюмочке! Вот они сейчас плясали, а мне реветь с горя хотелось, - он всхлипнул, вытирая кулаком глаза.
Анисья, между тем, сидела на коленях у Матвея и громко говорила, со смехом и слезами в голосе:
- А я хочу по правде жить. С тобой жить хочу! С тобой, мой окаянный! Мой богатырь оборванный!
Матвей столкнул ее с коленей, встал.
- Дай еще вина!.. И не разжигай ты мне сердце. Не мешай! Думу я задумал новую!..
С тревогой и радостью бросилась Аксинья наливать ему вина.
- Думу?.. Новую?.. Какую?..
Но Матвей молча взял стакан и прислушался к воровскому слову Васьки Слесаря, который полушепотом уверял Митьку:
- Клянусь Богом - денег у Вавилы корчаги с золотом зарыты. Еще от прадеда, сказывают, на зарок положены... Корнями проросли, - а где лежат и сам Вавила, говорят, не знает...
- Эх, брехня!.. - откликнулся Митька Калюшкин. - Сколько мы с тобой курганов перерыли? Сколько поту пролили - ничего не выкопали... И все это брехня. А церкву, либо дом хороший, выкрасть - вот это денежка веселая...
Матвей нащупал, наконец, глазами просвирню и спросил ее насмешливо:
- Ты, баба, говорят, ворожить мастачка? А ну-ка, поворожи мне: стану я богатырем, али нет?
Просвирня захмелела от четвертой рюмки и заплетающимся языком ответила:
- Сказала бы я тебе, родимушка, слово одно...
- Слово?.. Какое слово?.. Ну, заворожи меня сейчас, словом... Чтобы я человеком правильным стал. Ну, на!..
- А слово мое для тех, кто верует, а раз не веруешь - значит, и слов моих не уразумеешь. Вот, Яшеньку взять... Вот верующий, тихий... А вы, ведь, дурачком его считаете.
- Ну, я верую!.. Я верую, Петровнушка! - вступила в разговор Анисья. - Ну-ка научи, как мне жизнь мою счастливой сделать?..
Просвирня покачала головой:
- Не поймешь ты меня, родимушка... Надо тебя приготовить, чтобы слово мудрое до сердца твоего дошло.
- Нет, ты научи нас клад найти!.. - хлопнув по плечу просвирню, пьяно вскрикнул Слесарь, - Сколько кладов в земле зарыто?.. Знаешь? Сколько войн было, сколько разных похорон богатых. В золотых одеждах хоронили, с золотыми седлами - я книжки про это в остроге читал... Сколько тогда думал об этом! Сколько я ночей не спал в остроге. Я дал себе зарок, ребятушки: как выпустят на волю - буду по земле ходить, по сибирским, по нетронутым степям, буду старые могилы копать - наткнусь же где-нибудь на нетронутое золото... И вот сколь годов хожу я по Сибири, копаю - только один раз нашел серебряное стремя... Может и в правду, надо слово знать какое, а?.. Значит правильно, что старые люди заказали клады? А? Кровью залили, зароком запечатали?.. А?.. Ну, какое слово, а?
Наступила тишина. Все ждали, что ответит Ваське просвирня. Но в тишине раздался озорной смех Митьки:
- А вот поехать на заимку к кержаку Вавиле - стукнуть его по лбу - вот тебе и клад. Хе-хе?.. - он оглянулся на Яшу и прибавил: - И Яшу наградили бы. А то Яша нищий, а меньшак, брат его, - богатый... Это не по правде...
- Не болтай, дурак! - вдруг прорычал Матвей на Митьку.
- Я никогда б не обняла грабителя... - сдвинув брови, сказала Анисья и испытующе взглянула на Матвея. - А сноха у Вавилы пригожая, а?.. А ну-ка скажи... Пригожая?
Матвей загадочно ухмыльнулся.
Ишь ты: пытаешь? - и отвел глаза под взглядом жалящей ревности.
- Ну, дурака найти богатого! - не унимался Митька. - Дураков богатых и обмануть не жалко... Верно, Яша?
Яша только отмахнулся от него рукою.
- То-то дураков теперича нету! - разболтался захмелевший Васька Слесарь. - Вам сказывать нечего - за что я на каторгу пошел. Вот так же надоумил меня один умник - деньги отливать. И отлил я отлично... Так отлично отлил, что на суде едва их распознали, которые моей чеканки, которые государственные. И отлил я всего только две сотни рублевиков. На две красных олова купил, потратил... А на девятом рублевике попался. А по какой статье попался? А по той статье попался, что букву одну неправильно обозначил... Распознали!.. Ну?.. Нет, теперь все грамотные стали. А надо клад искать! И вот увидите - найду я клад. И буду я богатый, и всех вас позову, и такой, ядрено масло, дам пир!.. Прямо на весь мир! Ей Богу. А ну-ка, Стратилатовна, налей еще стаканчик...
- А ты не божись, не дергай Бога, - повысив голос, нежно заявила Августа Петровна. - Вот что я скажу вам, родимушки мои. В каждом человеке клад лежит. Загляни только в свою душонку и посмотри там хорошенько... И найдете вы там клад свой - всех кладов дороже.
- А как, тетенька, я его увижу? - вспыхнув, простодушно спросила Лизанька Цветочек. - Как глядеть-то надо?
- Ты еще ребенок малый - у тебя нету никакого горя - вот тебе и клад твой, - продолжала просвирня, - А прочие, которые...
Но Матвей вдруг перебил ее и заговорил, как будто сам с собою:
- А вот скоро будет тридцать лет и жизнь моя, как в глухом лесу - тропинка малая. А сколько видел горя я, сколько слез кровавых пролил!.. И родину свою спокинул и растерял знакомых всех... И без прав теперь и без талану. И с волчьим пачпортом, без имени родного, как последний сукин сын на свете!
Он опустился на сидение, уронил на руки голову и простонал надрывным, еле слышным стоном:
- Эх, Дуня моя, Дунюшка... Злосчастная сестра моя!..
Все насторожились, но никто не понял стона и последних слов Матвея. Только Анисья еще пристальнее посмотрела на него и сто-то поняла такое, отчего сердце ее переполнилось и нежностью и скорбью.
Матвей откинул голову назад и, осмотрев всех, ударил кулаком о стол и заорал:
- А я стал арестантом не по правде... Не по правде...
А раз мне раздавили душу, и убью. Самого святого человека убью... Тебя убью! - набросился он на просвирню.
Но Анисья снова бросилась к нему и стала уговаривать:
- Не надо. Никого не надо трогать! И ни в чем она не виновата.
Но тут же закричала на гостей:
- Конечно же, он не по правде пострадал. И никакой не арестант он. Так он это спьяну наболтал.
Просвирня ласково и тихо засмеялась.
- Сказано: "Людская правда ложная, а праведная - Божия". Надо терпеть, да и опять трудиться, милый сын.
- Вот ты и скажи нам прямо, - потребовала Анисья от просвирни, Есть тут Божия правда али нету?.. Если нету правды Божьей, значит, есть правда людская. А против людской правды - я сама с ножом пойду!
Лизанька выпрыгнула и позвала подружек:
- Пойдемте, девоньки, домой.
Сиди, не бойся никого! - остановила ее хозяйка. Я только языком болтаю. Я вчера на самого исправника топала ногами. А он только захихикал, старый пес! Петровна! Ну, скажи ты слово-то мудреное свое.
- А ты не нукай на Петровну! - огрызнулась Августа Петровна. Петровне пятьдесят три года. И Петровна не оракул, Петровна в Бога верует, а раз вы все тут не веруете ни в Бога, ни в черта - им тут делать нечего.
Она все повышала голос и, наконец, заговорила пронзительно и негодующе:
- Вас дьявол обуял всех! Захотелось вам, видишь ли, и счастья и богатства... Што такое счастье и богатство? Да всех счастливей и богаче тот, кто богатству не завидует. Кто сердцем и душей молод. Вот Яша-сторож, всех вас богаче и счастливее. Вот вам слово мое. Ишь ты: с ножом! Ну и иди с ножом, разбойничай. А после будешь миловаться со своим полюбовником. То-то счастье!
Неумолимою тучей придвинулся к маленькой, тщедушной старушке Матвей.
- Дак што же всем, стало быть, надо дураками быть? - спросил он угрожающе. - Всем в сторожа да в нищие пойти? Небось, Вавила-то медведем на заимке на своей сидит, а Яшке, брату старшему, гроша медного не дал. Где тут правда - говори мне!
Августа Петровна поперхнулась, отступила от Матвея, стихла голосом.
- Господи Иисусе! Да что тебе Вавила дался? - залепетала она, чуя что-то неладное во взгляде и в словах Матвея и его товарищей. - Яша, говорю, и брата своего богаче. Да на што он нам Вавила?
И опять она оправилась, снова заострила голос:
- А раз ты в Бога не веруешь, и жизнью своей недоволен - иди да в омут головой! Чего ты на меня уставился? - зазвенела она тонким криком, - Раз у тебя на ближнего рука может подняться - нет тебе на свете счастья. Понял? Ишь - ты, на Вавилу шайка собралась, к чужим богатствам подбираются, клады ищут, легкой жизни захотели? Нет у меня на злое дело никаких добрых слов. И за такое дело нету у меня к вам жалости! - она повернулась к Лизаньке Цветочку. - Уходите, девки, все отсюда, из этого гнезда осиного! - повернулась к Анисье. - Ловко ты разбойничий притон открыла. Да еще в квартире станового пристава. Где же тут вас взять? Ну, только што попомните вы мое слово: взявши меч, от меча и сам погибнет!
- Ну, будя тебе каркать! - злобно топнул на нее Васька.
- На свою голову накаркаешь! - поддакнул Митька, все так же весело ощеряясь.
Матвей угрюмо помолчал, потом произнес ровнее:
- Послухай, тетка! Меня считают тут разбойником. Но у меня же, ей-богу, сердце есть. Послухай. Нам ничего не надо. Ну, надо же нам пачпорта купить? По сотке на четверых - четыре Катерины. Раз! - он зыкнул на девушек, - Ступайте по домам! Да языки-то не распускать!
- "Не распускать!" - передразнила Лизанька Цветочек и лицо ее перекосилось злобой, когда она, выходя из комнаты, оглянулась на Анисью и Матвея.
- Окромя того Василию струмент купить - Катерина! Митьке свадьбу, хоть силком, с Лизанькой сыграть - худо две сотняги. Да всем нам на дорогу, на харчи - хоша бы две красных надо? Стало быть, на всю артель до тысячи целковых до зло дня! Достань их - мы тебе присягу примем: через год на новом месте сделаемся все, как самые хорошие. Ты поняла, ай нет?
Просвирня отошла, обмякла, слушала и напряженно что-то думала.
- Родимушки мои, - сказала она ласково, - Да я-то што могу? Я даже не понимаю, что к чему вы говорите?
- Я убежать от пристава решила! - полушепотом объявила Анисья, - И чтобы сразу, дальше, на почтовых, под чужими именами. Поняла ты? Новыми людьми стать хочем. Хорошо чтобы все совсем, совсем по-новому и хорошо для всех!
- Ну, што же я-то? - умиленно согласилась Августа Петровна. - Ну, есть у меня, у батюшки на сохранении, сто семьдесят целковых - возьмите на артель. Раз вы хотите по-хорошему. А может еще кто одолжит.
- Ты милая, ты хорошая, Петровнушка, - растроганно и нежно ответила ей Анисья, - Я знаю. Ты не выдашь нас...
Но Матвей перебил Анисью и твердо, требовательно сказал просвирне:
- Тысячу целковых обязательно! Не меньше!
- Дак где же я, родимушки, возьму их? Были бы у меня хоть две - все бы до копейки отдала. Может у Яши есть хоть немножко... Я поспрошаю, будто для себя.
- Ничего у него нету, - коротко обронила Анисья и прибавила чуть слышно, - Все он отдал мне, а я истратила...
- Деньги надо завтра! - глухо повторил Матвей. - Волчьи пачпорта у меня - три дня до сроку остается. Понимаешь?
Кошкою прокрался к просвирне Васька.
- Хочешь, я те научу - где взять деньги? - он толкнул от себя Стратилатовну. - Ступай, там, у дверей постой!
- Да на што мне деньги? Вам ведь нужно?
- Нам нужно. Только без тебя мы их не достанем. Иди-ка я те шепну. - и Васька Слесарь сжал плечо старухи. - В церкви денег много.
- Ой, што ты!.. Господи Иисусе. Да ты што?.. Совсем ты, парень, ума рехнулся...
- Да ты не кричи. У Бога всего много, - сказал Васька, - И деньги нам не Божьи, а батькины - он под престолом прячет. Да не махай руками. Мы тебя не посылаем воровать. Ты только ключ достань церковный.
- Нет, уж лучше вы меня убейте, а не такое дело... - задохнувшись, заскрипела Августа Петровна. - Господи Иисусе!.. Господи прости... Да што же это? Вот попутал меня с вами дьявол.
- Нет, это не годится! - оттолкнувши от просвирни Ваську, прокричал Матвей. - Послушай-ка Петровна! Ведь у тебя Вавилин сын бывает?..
- Ну, бывает... Господи прости!.. Да што же это?.. Ну, бывает...
- Да ты не егози! - скрипнув зубами прорычал Матвей, - Все равно мы тебя в это дело запутаем! - и он грозно наклонился к ней, - Ты шутила шесть наших годов в закладе. Неужто они твоей одной не стоят? Ну, говори, бывает у тебя Корнил Вавилыч, а? Ну, говори: зачем он у тебя бывает?..
- Ну, лечится... От сглаза... Человек он тихий, никого не изобидел. Вот такой же вроде Яшеньки, только что действительно несчастный.
- А я знаю, ты ему ворожишь. Насчет бабы, - торопливо вставила Анисья, - От блуда ее со свекром отвораживаешь...
Просвирня даже задрожала, сморщилась от страха, подбородок ее трясся от обиды.
- Ну, што же это, Господи?.. Ну, пускай так... Господи!..
Ладно, будет тебе Господа в наши дни впушивать! - пытал ее Матвей. - Вот ты у Корнила и потребуй тысячу целковых. Но сегодня же. Поняла? Скажи, что это на старость Яши. Или там на его келью, дескать, для Бога. Поняла?
Бледная, трясущаяся, жалкая просвирня плакала и лепетала:
- Не даром мое сердце чуяло. Не даром я идти-то сюда не хотела. Вот в какую ты ловушку завела меня... Да што же это я? Несчастная-то я какая. Грех-то...
- Ты не юли. И время не теряй! - нетерпеливо закричал Матвей, но тотчас же сдержал себя, понизил голос. - Послухай. Мы не желаем, ни убивать, ни воровать, никакого зла никому мы не желаем. Тысяча целковых, - и ни капли крови. А нет - мы убьем Вавилу либо подломим церковь. А нас пол дюжины и мы пойдем на каторгу. Так, что ли?
- Да вы мою-то душу пожалейте! Ведь мне шестой десяток, батюшки. Я за иголку чужую не запнулась... Да и Яшу-то, святого человека... Что вы это?.. Батюшки! Анисьюшка! Отпустите вы меня ради Господа!
И Августа Петровна повалилась перед всеми на колени, зарыдала, жалкая и слабая, беззаступная старушка.
Дрогнуло сердце Анисьи. Она встала, щелкнула пальцами, топнула ногою, и закричала:
- Встань! Не надо. Не хочу я ничего! И ни куда я не поеду! Тут останусь, все равно. Мы пошутили над тобой, а ты поверила... Должно быть лишку выпили...
- Мы это для святок позабавлялись! - сказал со смехом Митька, искренно обрадованный оборотом дела. - Скушно нам. Вот мы и разыграли тебя для потехи.
И он даже заиграл что-то веселое на гармонике.
Просвирня вытирала слезы и клохтала:
- Голова у меня что-то помутилась. Я ведь будто в кацавейке пришла. Гм... Вавила!.. Мимо его заимки люди близко-то боятся проезжать: собаками затравит... Вот он какой Вавила.
Да чтобы он мне тысячу целковых дал! Как же... Да медного гроша не даст Вавила!
С невинной, детской улыбкою вошел Яша, бережно держа Просвирку в горсточке правой руки; доедал ее, а левой подал ключ просвирне.
- Самовар-то подогреть, - спросил он у Анисьи.
Августа Петровна нерешительно протянула руку за ключом, а Васька Слесарь с озорной ужимкою, шутя, ударил Яшу по руке и ключ у нег выпал.
- Отдай, отдай! А то я закричу!.. И Яшке все скажу, - завопила Августа Петровна, но Васька, быстро осмотрев ключ, подал ей и протянул презрительно:
- Да, на, ты, не пужайся. Сказано же тебе - мы пошутили. Шуток ты не понимаешь...
Просвирня взяла ключ, завернула его в свой платочек и сразу постарела, почернела, сгорбилась.
- Ох, занемогла я што-ето! Простите, Христа ради. Может вы и пошутили... А я глупая-то и поверила. Ведь мне шестой десяток, батюшки!
И Августа Петровна медленно удалилась из комнаты.
Яша, взяв самовар и пропустив впереди себя просвирню, ушел на кухню, а Анисья подошла к Матвею, как бы застывшему возле стола и погладила его по кудрям.
- Голова ты моя буйная. Голова ты бесталанная. Ни откуда нет нам с тобой надежи...
- Н-да. Плохо наше дело с построение Божьего Храма! - беззаботно сказал Митька и, подпрыгнув, захихикал.
- Нет, ночью это дело у нас выгорит! - лукаво подмигнул Матвею Васька. - Ключ я в тютельку такой же подберу.
Словно спросонья, глухо сказал ему Матвей:
- Отстань! Не хочу я церковь обкрадывать. Яшу-дурака в самделе жалко в это путать. На Яшу у меня рука не поднимается. А не него же падет догадка.
- Да не Божье там, а говорят тебе - поп под престолом все свои деньжищи прячет. Понял?..
- Уйди-ка к черту! - топнул на Ваську Матвей и помолчал. - Вот старуха, сволочь, какая! Твердокаменная! Верит, значит в Бога!.. - и, снова погрузившись в думы, умолк, повесив голову.
Анисья встала, потянулась и сказала:
- Эх, и вино, дьявол, какое-то не пьяное! Никогда не могу допьяна напиться. Чтобы такое вздумать, чтобы поплакать досыта? И слез, как назло, кулаком не выбьешь. Митя! Поиграй какую-нибудь самую печальную.
Митька заиграл унылый вальс "На сопках Манчжурии".
И вдруг, не слушая его, Анисья выпрямилась и сказала весело:
- Стойте!.. Стойте. Вот что... Мотя!.. Давайте дурака валять: маскироваться? Да прикажу-ка я Ваньке Широкану тройку нам подать. Будь, что будет, а мы хоть прокатимся да пошутим, пока мой пристав не вернулся...
- Не блажи! - буркнул Матвей. - Подаст те Ванька тройку!
- Понятное дело, подаст!.. Только все вы будете бабами, а я мужиком. И слушаться во всем, что я буду приказывать...
Митька захлебнулся радостью:
- Вот баба! Вот, едят те мухи, столбовая дворянка!
- А ну вас всех к черту! - озлобленно сказал Васька. - Надо дело делать, а они: маскироваться...
- Не шкни, Василий! - зазвенела Анисья. - Митька, Мотька! - она задумалась и помолчала. - Вот как: у нас в прошлом году жандармский полковник умер. Одежда-то его вся у нас осталась. Ты, Матвей, иди сейчас же в спальню пристава и нарядись во всю эту одёжу...
- Исправником? - взвизгнул Митька.
- А урядником наряжусь! - догадался Васька.
- Нет, урядником будет Митька! - распоряжалась Анисья.
- Понятное дело: тебя мы бабой нарядим. - вразумительно сказал Митька, - Потому ты сморчковатенький.
Как бы сообразив что-то свое, Матвей движением руки прекратил все разговоры.
- Нет, - сказал он нараспев, - Василия и Стратилатовну никак не надо наряжать. Они так и пускай будут. Только Ваське надо кандалы ручные надеть. Есть кандалы ручные?
Анисья посмотрела на Матвея, опустила руки, выронила волю.
- А я? - спросила она тихо. - Как я обряжуся?
- Есть, спрашиваю, кандалы? Ты, тоже арестанткой будешь! - приказал Матвей и разъяснил. - Как есть. Как заседательша. Будто я тебя забрал так прямо. - и, уходя вслед за Анисьей в спальню, он заторопился. - Давай скорее мундиры. Яшку не впускайте, пока я не обряжусь, - бросил он оставшимся и повторил, - Яшку не впускайте!
- Вот здорово! Опять мне кандалы? - засмеялся Васька. - Вот это забава. Стратилатовна! Ты слышишь? - крикнул он в сторону кухни.
Митька подскочил от удовольствия и затрещал:
- Ну, уж раз я буду урядник, уж я тебя прямо в острог. Хи-хи-хи!
Стратилатовна с мокрыми рукам вбежала в горницу.
- Чего ты кричишь тут?
- Кандалы, слышь, мне сейчас наденут. Хи!..
Что ты куролесишь? Нализался!
- Маскировщиками мы сейчас поедем! - объяснил ей Митька. - Понимаешь? Вот ей Богу - выдумают тоже. Ну, Анисья! Вот баба... Вот баба, язви ее в сердце!..
Стратилатовна большими глазами строго оглядела мужиков.
- Чего? Да вы сдурели што ли?.. Какими маскировщиками? Куда?
Показавшаяся в дверях Анисья поманила Митьку:
- Иди скорей, переодевайся... Да бороду нацепи. Там есть. Иди туда к Матвею...
Вприпрыжку, наигрывая на гармонике, Митька скользнул за нею в спальню, а Васька Слесарь перестал смеяться.
- Вот наделают, видать, делов, ей Богу...
Стратилатовна тревожно закричала на него:
- А ты без языка што ли? И што за игра такая сказочная? В кандалах штоль не наигрался - за восемь-то лет?..
- Понятное дело, наигрался. Я и не хочу играть. Мало што она вздумает!..
- А ты бы не связывался с ними! - глуше вымолвила баба. - Будя уж. Опять в какую-нибудь петлю залезешь. На слободе живем и, слава Богу. Пойдем-ка отсюда поскорее.
Васька заколебался.
- Уйти, не то што ли?.. Дыть он озлиться да пришьет. Вон ведь какой зверюга. Нет, погоди, я ему так скажу. Полюбовно.
Вдруг Васька замер на месте от изумления.
В полном наряде жандарма, в папахе, с саблей и револьвером, бравый и могучий, осанисто вышел из спальни Матвей.
Стратилатовна замолкла и смотрела на Матвея во все глаза с робостью и восхищением.
- Яшку позови мне! - приказал он ей.
Но Стратилатовна наморщила лицо и строго спросила у Матвея:
- Да вы што это тут за игру затеяли?..
В ответ Матвей крикнул ей грозно:
- Што за разговор такой? Кому я говорю?
- Кричит ведь, как и взабольшний начальник! - сказала Ваське Стратилатовна потухшим голосом и покорно пошла в кухню, а Матвей стал приказывать Ваське:
- Ты будешь мне, как настоящий арестант. Понял?
- Нет, ты уволь меня, Мотюха. Тут делов... - начал, было, Васька.
- Какой я тебе Матюха? - крикнул переодетый. - Я настоящий жандармский полковник! Я тебе - "Ваше Скородие". Ты, дурака мне не валяй!
В дверях, впереди Стратилатовны, растерянно протирая глаза, появился Яша и промямлил:
- Не то это я... Сон эдакий вижу...
- Эк, заспался! - зыкнул на него Матвей. - Беги скорее к ямщику. Штоб в сей минут, две тройки подал мне.
Но Яша, не слушая Матвея, прошел в дверь к Анисье и зачастил:
- Ивановна!.. Ивановна!.. Что же это взаболь што ли лошадей заказывать?..
- Я те покажу не взаболь, сукин сын! - схвативши Яшу за шиворот и, швыряя его к выходной двери, заорал жандарм.
Яша упал, встал с пола и, потирая ушибленное место, оглянулся. Затем, куксясь, как обиженный ребенок, заскулил:
- Ишь, ты! Обрядился... Дерется... Нет, это не во сне, должно. Дерется больно как... - и плача, стал у порога, ожидая выхода Анисьи.
А когда из спальни вышла Анисья, одетая по-дорожному и в ручных кандалах, в сопровождении урядника, Яша вытянулся, замолчал и, слушая Анисью, ничего не понимал.
- Яшенька! - испуганно шептала ему Анисья. - Беги, родименький. Не перечь ему. Ведь он, под видом бочкаря-то, оказался всамделишный господин жандармский...
Матвей же, между тем, входя в роль, кричал новым, сладко-пьяным, наслаждающимся властью, голосом:
- И позвать сюда мне сельское начальство! Под суд отдам их всех! Под носом ихним государственные деньгаделы прячутся. Хорошо я теперь всех тут вызнал! Всех выловлю! Кому я говорю? - бросился волком к Яше и, размахивая кулаком, гремел Матей.
Яша быстро попятился и кубарем вылетел за дверь.
Подавляя смех, Анисья не выдержала роли и спросила:
- А как сельская-то власть явится, да заберут нас всех?
Матвей, не дрогнув бровью, с кулаками бросился на Митьку.
- Ты следи за арестанткой, штобы языком напрасно не молола! - и больно ткнул пальцем в плечо Анисью. - И никаких чтобы смешков мне не было, раз жисть на карту ставишь!
- А как же, - испуганно залепетала та, - Ведь тебя все здесь знают. Ведь они тебя обличить могут?
- Нет, эта мне игра не глянется! - решительно заявил Васька.
От прилива ярости Матвей даже зашипел на Митьку:
- Што ж ты, сукин сын, кандалы этому не наденешь?
А Анисья с натуральным испугом показала Митьке на свою комнату:
- Беги: там есть еще две пары.
- Матвей! - взмолился Васька, - Нет, ей Богу, ты меня уволь! Ей Богу - я уж лучше церковь сегодня ночью подломлю!..
Матвей направил на него револьвер.
- Пристукну, как собаку, ежели еще хоть одно слово скажешь!
Митька вынес кандалы и, грубо надевая их на Ваську Слесаря, робел, как настоящий нижний чин. А Васька начал ныть по-настоящему.
- Да неужели-то ж я не снимо-у?
Стратилатовна, выбежав из кухни и увидев Ваську в кандалах, закричала:
- Да, Господи-и! Да што же это такое? - и упала над Матвеем на колени. - Батюшка! Родименький! Да отпусти ты нас ради Христа-а!
Но Матвей схватил ее за руку и с ожесточением швырнул в сторону Митьки.
- Урядник, арестовать и эту!
В рыданиях повалилась Стратилатовна к ногам Васьки и оба они пали, как малые ребята, но в страхе истинном.
Смотря на них, не выдержала и заплакала Анисья, робким шепотом уговаривая Матвея:
- Мотя! Мотька. Да што ж это мы делаем?
А в эту минуту в шапке и с медалью на груди медленно и строго вошел староста, но, видя плачущих, поспешно сдернул с себя шапку.
Выглядывая из-за спины его, робко высунулся Яша, все еще не понимавший: во сне все происходит или наяву?
Староста поднял крест, чтобы помолиться на иконы, но Матвей схватил его за грудь:
- В тюрьме сгною! - грозно закричал он. - Ты тут деньгоделов прячешь, а-а?..
Староста даже присел от страха.
- Ваше скородие! Сном-духом ни чего не знаю...
- Молчать! В остроге изгною! Лошадей мне! Да десятских трех для провождения арестованных. В губернию всех заберу. Три тройки мне!
И, повернувшись к заревевшем Ваське, Стратилатовне и плачущей Анисье, выкрикнул: - Да замолчите вы! Видал я ваших слез довольно!
- Ваше скородие. Не губите! - лепетал, не смея выйти, староста. - Бегу, сейчас велю подать!
Придерживая шапку и медаль, он пятился и повторял испуганно:
- Ваше скородие. Сию минутучку!
И скрылся за дверями вслед за убежавшим Яшей.
- То-то, сучьи дети! - с дьявольским хохотом кричал вслед им разбойник. - Я хорошо узнал вашу собачью душу... Эх, тряхну же я вас на всю губерню!..
