олнце на морозе. Ясный тихий день после вчерашней снежной бури. Больно режущая глаз, ослепляющая белизна, и в деревне скука белая, смертельный покой, озаренный молчаливо насмехающимся солнцем со своей безмерной высоты. олнце на морозе. Ясный тихий день после вчерашней снежной бури. Больно режущая глаз, ослепляющая белизна, и в деревне скука белая, смертельный покой, озаренный молчаливо насмехающимся солнцем со своей безмерной высоты.
На улицу носа показать нельзя, ресницы леденеют и слипаются от пара изо рта, нос трескается под невидимыми жалящими иглами, щеки покрываются белоснежными мертвыми пятнами и какую шубу ни надень - она отлипает от тела холодной шелухой. А под подошвами стоит визг, как будто они давят тысячи злющих и пронзительно вопящих ледяно-белых змей.
Из закутанных дворов сквозь щели заборов и сквозь поветный настил - пар валит от дыхания коров и лошадей. В это время скот без корма, как изба без топки, стынет и мерзнет.
У коров и лошадей на мордах белые, снежно-ледяные маски от дыхания. Большие черные глаза смотрят из-под них печально и просительно.
Шкуры на дворнягах ощетиниваются. Оборони Бог в это время обозлить собаку. Давно забытый закон согревания теплым, насыщенным еще горячей кровью мясом, вспоминается тогда собаками. Псы сибирские делаются в это время смелыми настолько, что не только загнанного той же смелостью в деревню волка могут осадить и разорвать на части, но и друга - человека могут растерзать и съесть горячим. Особенно, если собаки действуют артелью.
Но на дворе Святки и разве кто удержит молодежь в избе? Если мороза бояться, то и скоту корму давать нельзя и сам с голоду подохнешь, сидючи в нетопленой избе.
Только потеплее одевайся, попроворней двигайся и крякай чаще, чего-нибудь кричи и ухай и не замерзнешь! Так наказывают люди старые, бывалые.
Но разве молодежь послушается старших? Разве молодая кровь чего-нибудь боится? Никогда в жизни и нигде на свете.
А русские Святки только раз в году бывают и всегда в Крещенские морозы - чего же сидеть дома? Да и всего-то для веселья три дня с половиной. Уж под Крещенский Сочельник ни плясать, ни образину надевать нельзя. Хорошо в селе, где церковь есть и где в Крещенье можно в освященной проруби выкупаться: смыть святочные потехи дьявола. А в деревнях, где нет церкви, в Крещенский Сочельник маскируются только безбожники да неуемная безотцовщина.
А тут же еще такой редкий случай на деревне выпал: какой-то барин из-за снежных вьюг застрял на земской квартире и по деревне слух пошел... Да что слух! Многие сами видели, как барин к Петровановой Авдотье приехал, деньги Петровану сотенными выдал, а сегодня, в первый Святочный день, Авдотья выщелкнулась в свое праздничное кашемировое платье и сама, бесстыжая, пошла к нему на земскую...
- Врешь?
- Вот те Истинный!.. С утра уж раз ходила, а после обеда опять пошла.
И вот забегали из избы в избу девки, загыгыкали ребята, запосмеивались мужики и бабы и на лету схватила эту новость бегавшая по деревне пестрая толпа замаскированных парней и девок. Пашка Терентьичев быстро удумал самодельную комедию, а девки тут же сочинили новую частушку и пропели под хриплую гармошку и бандурку. И такой поднялся по деревне развеселый шум, даже собаки хором лаяли.
Ничего не знали только те, кого деревня злою шуткой высмеивала, бегая толпою по избам и наплясывая по подоконью.
Толпа была и возле земской да "представлять" пока что побоялась: может быть барин в само деле какой-нибудь начальник. Поплясали и попели без комедии и барин был доволен. Хотел дать денег на водку, но постеснялся, вспоминая случай с Петрованом. Сел за стол и долго все подробности записывал в тетрадку. Даже не слышал, как входил хозяин спрашивать - не хочет ли барин поесть. Хозяин, по усмешке барина, с какой он писал, подумал, что это человек не из простых, а из каких-нибудь особых: либо царский доглядчик, либо "сполитический". По настоящему никто не знал в деревне, кроме писаря, что значит это слово, но все знали, что это люди, не дай Бог, опасные.
Когда же вошла Дуня... А вошла она сперва в хозяйскую избу и вошла со строгим, гордо поднятым - не тронь меня - лицом и, долго терла руки и щеки, побелевшие от мороза. Потом розовая от согретой крови робко спросила - можно ли поговорить с "приезжим поученым господином" - так она сказала. Мужик прошел в земскую горницу на цыпочках и доложил барину шепотом, с улыбкою лукавой и растерянной:
- Девица тут одна... Пришла уже вдругорядь. С утра была да вы еще спали. Желает вас повидать.
Не умел ли барин оградить девицу от стыда или сам подумал, что она пришла с тем самым, о чем говорила баба Спиридоновна и хитрая улыбка мужика, но только и он, барин, улыбнулся мужику лукаво и растерянно, а для приличия пожал плечами.
- Ну, что же, пусть войдет.
И вот Дуня вошла. Из-под полушалка высыпались две льняные, бело-шелковые пряди волос ее, когда она перекрестилась на икону и, краснея, поклонилась Проезжему.
В волнении и стыде она запнулась на первых же словах, которые заучивала, идя сюда, и Проезжий не мог не уступить, не покориться перед этой ясною и чистою наивностью с глазами томными от стыда и от наполнивших их слез. Он сам заговорил и усадил ее на лавку, стараясь уловить потупящийся, но горящий тайною решимостью взгляд девицы, начал спрашивать о разных глупостях:
- Неужели у вас всю зиму мороз такой бывает? А почему не маскируетесь вы сами?
Дуня, словно и не слышала его слов. Молчала. И, наконец, проговорила свое:
- За тятеньку я пришла... Чтобы вы на него не прогневались...
- Ну, что вы, что вы! - начал сперва барин, весело смеясь и понимая, что в Дуниной семье ждут Бог-весть какой грозы за поступок Петрована.
- А окромя того я к вам пришла... - и Дуня встала с лавки для пущей смелости и новая заминка была торжественной и жуткой для нее, - Братец у меня есть, по восьмому году... - вымолвила она через силу, - Вы его видели... Шустрый он у нас и очень даже понятливый...
И вдруг с задрожавшими губами, с бледным, молитвенно-покорным лицом она опустилась на колени перед барином.
- Ну, что вы это?.. Что вы? - только мог он вскрикнуть и, подняв ее, усадил на лавку, прикоснулся к ее задрожавшим плечам и залепетал:
- Ну, конечно! Я все понимаю. Вы такая удивительная, исключительная в этой безобразной обстановке... И я не только вашему братишке помогу, но я и вас отсюда постараюсь вытащить. Только нужно сделать так, чтобы, вы понимаете, я тоже подневольный человек, ведь я в ссыльных... На меня и там и здесь смотрят с подозрением. Но вы поверьте мне, я это сделаю... Поверьте и немного потерпите...
Только эти последние слова, сказанные сильно и уверенно, помогли Дуне справиться с собою. Она вытерла лицо, теперь красное уже не от мороза. Сквозь ее всхлипывания пробилась улыбка мучительного стыда за все: за свои слезы, за свои слова и за этот неожиданный земной поклон. И, подавляя в себе этот стыд, она чуть слышно шептала:
- Мне уже ничего не надо. Мои годы для учения уже не подходящи, а он только на свет идет. И как мечтала я: вот так бы приехал какой человек могущий и взял бы, усадил его в повозку... А годов через пятнадцать... вдруг бы сам он эдаким могущим приехал в деревню!.. И всем бы, всем бы этим... разъяснил! - и снова Дуня захлебнулась взрывом слез, накопленных за много одиноких дней и месяцев горьких мечтаний.
... Так вот по этому-то делу и отважилась Дуня пойти на земскую, зная хорошо, что из-за этого пойдут по деревне злые шепотки и сплетни. Но она верила в свои мечты о брате, верила в эту далекую, неведомую, но прекрасную жизнь там, откуда прикатил этот случайный гость.
А гость был в самом деле редкий и хороший. У него исчезли всякие дурные мысли, когда он успокоив Дуню, вслух обдумывал, как он сегодня вместе с ней поедет к ее отцу и бабушке, и как он тем самым даст понять всем деревенским олухам, что Дуня самая прекрасная и идеальная из деревенских девушек. Он так и сказал это непонятное Дуне слово "идеальная". Наконец, он действительно устроить в городе Микулку, а потом и Дуню где-нибудь в хороший дом, к хорошим людям.
А Микулка даже и не думал, что за его судьбу в земской избе сестренка испытывает стыд и проливает чистые, девичьи слезы.
В новой розовой рубахе, с куском белого калача, Микулка сидел на печке. От удовольствия, что сегодня он в новой рубахе, что ест калач и что не один в избе, он был особенно разговорчив. Бабушка считала, что в праздник работать грешно, а потому сидела пнем, куда-то устремив подслеповатые глаза и думая о своем. Отец собирался на охоту, на волков на падали, сидел возле стола, чистил ружье и починял свое плохонькое охотничье снаряжение.
- Я, когда вырасту, дак еще не эки обновы накуплю! - говорил Микулка, полагая, что его слушают и отец и бабушка, - Все-ем накуплю. И Дуняшке и бабушке по кацавейке да по фартуку да по сапогам новым... Со скрипом ижно.
Петрован даже посветлел немного.
- Ох, едят те мухи с комарами! Купишь?.. Всем? И мне купишь?
- Нет, я сперва Дуняшке. Шубу теплую, как у Лукичихи да рукавицы с пальцами. Да тожно это... как его?.. Шаль пуховую!
Микулка входил в азарт от щедрости и припоминал все, что он видел хорошего и нового у других.
Петровану стало весело от этих слов парнишки и он поддакнул из плясовой песенки:
- Шаль пухова да нова, штоб не стыла голова. Эдак, сынок, а? А мне, видно, так уж ничего и не купишь?
- Тебе-то? - переспросил Микулка, рассеянно скосив глаза и тотчас же вспомнил:
- А ты не будешь Дунюшку ругать? Если будешь, дак я, когда вырасту, сам тебя наругаю...
Петрован расхохотался от этих угроз сына и даже позабыл про сегодняшнюю ссору с дочерью, которая ушла куда-то из избы.
- Это ты отца-то наругаешь? - разболтался Петрован. - Вот это ладно - добро, сынок! Я тогда буду старенький, робить сил у меня не будет, а ты меня ругать начнешь... Возьму я костылек и пойду из своей избы куда-нибудь на улицу.
Петрован даже встал из-за стола и показал, как он, согнувшись, пойдет по улице.
- А соседи-то скажут: ишь Микулка старика-то выгнал... и пойду я кусочки у добрых людей просить да мерзнуть под окошками. - укоризненно качая головой Петрован переспросил Микулку:
- Эдако, видно, сынок, а?
Микулка заморгал глазами от внезапной жалости к отцу и опять поправился:
- Дак это я так только... Это я сказал невзаболь... Это только из-за Дунюшки я... Мне Дунюшку жалко.
- А пускай отцу не перечит! Ничего: пускай поплачет на морозе, - сказал Петрован сурово и решительно.
Микулка протянул руку с куском к заслезившимся глазам и не дожеванный хлеб вывалился у него изо рта.
- Да-а! - заныл он, - А она заме-ерзнет где-нибудь.
- Охота тебе паренька дразнить? - вмешалась бабушка Устинья и обернулась к внуку. - Не плачь, дитятко... Она воротится. Придет, куда ей деваться-то. Придет, не плачь мой сокол. Ишь, сестрицу пожалел! И правда, што за што про што на девку налетел? Девка-то и так не видит скресу, горе мыкает да вянет раньше срока.
- Сердце-то не камень, - вздохнул Петрован. - Терпишь, терпишь да и...
В этих словах Петрован был жалок и понятен даже Микулке и даже Микулка сквозь слезы, еле выговаривал.
- Да еще когда... большой вырасту, то тятеньке куплю ружье хорошее, да пороху, да собаку, Полкана нового добуду.
И точно ударили эти слова по Петровану. Он стукнул об пол ружьем.
- А все это из-за соседушки! Из-за нее, бывало, бабу покойницу сколько раз напрасно бил. И собаку загубила, погань! Теперь этого волкодава ни за какие деньги не добудешь.
И Петрован задумался о хороших прошлых временах охоты и приволья, когда удачу делала любая и верная собака.
- Н да! Раньше хоть собака верная была... Человека я такого не знавал - вот какой был друг-товарищ! - вслух заключил он свои раздумья.
А Микулка даже вспомнил запах собачей шерсти, когда Полкан, бывало охранял его во дворе во время нужды. Когда же Микулка выходил, бывало, на крыльцо с куском хлеба, Полкан даже отворачивался, будто подавляя в себе всякое желание есть. А сам был огромный - где ж ему набраться столько хлеба или мяса? И вот Микулка вспомнил свою радость, как Полкан однажды притащил откуда-то огромный кусок мяса и, видимо, наевшись, положил его в сенях к ногам Микулки. Ешьте, дескать, от трудов моих.
Соседка вскоре и выследила его, Микулка вспомнил о мучениях собаки и сказал теперь отцу:
- Ижно пена изо рта-то... А сам сто-о-нет, как человек!
- Хотел я тогда подпалить ей все обзаведение, да свою избу пожалел, - произнес Петрован...
- Девке говори спасибо, - проворчала бабушка Устинья. - А то бы гнил теперь в остроге. Девка образумила. А теперь за што про што набросился на девку?
- А какие таки дела у ей с Проезжим? - вспылил мужик.
- А таки, што вот теперь с обиды-то и впрямь бы глупостев каких не сделала! - также запальчиво проговорила старуха.
Помолчала. Прибавила потише, как бы признаваясь в чем-то:
- Мне, старой дуре, надо бы самой пойти к нему, к Проезжему-то, хлопотать да, видишь, постеснялась.
- А кто дозволил-то? - прищурился мужик.
- А што же ты пошлешь его кусочки собирать? А в городе все какому ни на есть рукомеслу бы научился парнишка.
Микулка понимал, что ссора происходит из-за него и всячески хотел их примирить, но в то же время его разбирало любопытство и городу, в который Дуня с бабушкой надумали его отправить для какого-то учения и к тайге, в которую отец собирался взять Микулку, чтобы начать с ним привольную жизнь промышленных охотников.
- Рукомеслу! - передразнил Петрован и с тайной надеждой улыбнулся. - А может, мы в тайге-то с ним на красную лисичку наткнемся.
Это уж о приисковой жизни он подумал, но Микулка этого не понял и страстно захотел скорее стать охотником.
- Нет, мы, тятя, лучше на волков там! - а у самого глаза сделались большими от храбрости и страха.
- Глупый ты: волков! - проворчала бабушка, - В городе-то тебя может счастье ждет.
- Счастье - по чужим людям шататься! - не унимался Петрован.
- А ты дак не шатаешься? - его же голосом сказала теща, - Красную лисичку, мотри-ка, найдешь... Последние штаны на буераках в клочья изорвешь да наголодаешься вдосталь.
Бабушка Устинья и сама не твердо верила в город и даже побаивалась его, но Дуня так заманчиво нарисовала ей, как они там по-новому заживут: Микулку отдадут в ученье, он будет одет, как барич. Дуня где-нибудь поступит в больницу либо в монастырь в послушницы, а бабушку возьмут любые господа в няньки. И вот - усталость ли старушечья, грех ли из-за пряжи, или нищета на старости - склонили бабушку Устинью на сторону этой городской мечты, как на спокойное и даже чем-то новым радостное окончание дней. То, что Дуня попадет в монастырь, теперь не смущало старуху. В монастыре она сама бывала пришлой богомолкой, а теперь будет приходить туда к своей родной голубушке и ближе будет к Богу и хоть на старости отдохнет возле господ, в удобной, чистой, сытой жизни.
- Там видно будет! - говорил Петрован, уверенный в удаче.
Когда он был с ружьем в руках, он всегда чувствовал себя уверенным в удаче и богатым, и упрямым, и свободным.
- А только што, парнишку я никуда от себя не отдам. Он у меня, можно сказать, одна надежда.
Микулке льстила эта отцовская надежда, как на опору, и почему-то вместе с тем было печально думать: может быть то, о чем толкуют эти дни бабушка и Дуня и отец никогда не будет правдой, а будет он, Микулка, по-прежнему сидеть в избе один, голодный и без обуток.
- Тятя! Все-таки мы куда-нибудь поедем?
- С печи на полати! - безнадежно вставила старуха. - На своих-то на двоих далеко не уедете...
Петрован поднялся из-за стола и объявил решительно:
- А вот увидишь, продадим корову, избу заколочу, да и поедем... А вы, как знаете! Раз дочь у меня стала эдакая умная...
Он не договорил, потому что в избу вошел Илья и, крестясь на икону, говорил вместо молитвы. У него всегда так выходило.
- Чего это ты так шибко кулаками машешь?.. Здорово, бабка! С праздником! - и сейчас же толкнул в пузо Микулку пальцем.
- Фу-у, ядрена мышь, в новой рубахе сидит! А пошто на улку не идешь? Там, мотри, ребята за Потаповой избой на телячьей шкуре с яру так летают, только дым идет.
Румяное, безусое лицо, веселая улыбка, шуточные слова - все в Илье было приятно, а то, что он сказал о катании ребятишек, Микулку обдало горячим паром, хотя на улице трещал мороз, обманчиво-веселый, светло-золотой.
- Тятя! Я пойду-у?
- Куда? Закоченеешь враз!
Петрован нахмурился, припомнил, как теща отнесла на днях и бросила обноски в сени Спиридоновне.
- Да и не в чем тебе напуститься-то на эдакий мороз.
Но бабушка вступилась:
- Да пускай он хоть проветриться. Во все свое оболоку опять ды ладно!
И началось быстрое снаряжение Микулки на улицу. Впервые в эту зиму, в одежде и самостоятельно. Даже Илья стал помогать.
- Да хоть шапку-то мою наденьте, - посоветовал отец.
- Да она куды?.. Вот лучше шалью подвяжу.
- Будешь, как девчонка, - пошутил Илья, - А курточку-то полотенцем подпояшем, - хлопотал он, забавляясь Микулкой.
- Фу-у, вот дак маскировщик! Да он Валенки-то потеряет. Постой, онучи-то наверни какие-нибудь!
- Ну-у!.. Не замерзну! - молодецки пропищал Микулка и, потащив через порог огромные валенки, сразу же упал в сенях, но засмеялся и видно было, как вставая на ноги, он счастливо захлебнулся острым, чистым воздухом.
Все трое постояли, поглядели в раскрытую дверь и Петрован первый сказал:
- Запирайте дверь-то!
А потом, когда Илья, захлопнув дверь и не отпуская скобы, продолжал стоять возле нее, Петрован прибавил:
- Проходи, садись Илюха. Что прижался у порога-то?
- Постою, такое мое дело.
- Што так: из купцов да в слуги?
Илья робко поглядел на бабушку Устинью и ответил Петровану с запинкой:
- Может я к тебе... просителем пришел?
- Ему бы только зубы скалить! - залезая на печь проворчала бабушка.
И Илья, правда, оскалил все свои широкие и белые зубы.
- Ты съела свои-то дак и не скалишь. Ежели мне вышибут и я не буду скалить.
- А ты, брат, только говори! - посоветовал хозяин, - За што тебе их вышибать?
- Рад бы толком, да видишь...
Он заглянул в свою шапку и прибавил:
- С матерью я шибко разругался...
- Из-за чего такое?
- А все из-за нее же... Из-за Дуни.
Илья шагнул к Петровану, сел на лавку, сразу вскочил, махнул рукой и сказал сердито:
- Да што я - урод какой? Што -мы што ли пропадем с ней, с Дуней? Я хоть завтра могу из дому уйти... В работники могу наняться...
Петрован и бабушка смотрели на Илью в недоумении. Наконец, бабушка тихо спросила, обращаясь к зятю:
- Да он што это: сватается эдак-то за Дунятку, што ли? Не пойму я.
- Ты видать для праздника немного выпил? - ухмыльнулся Петрован.
- В рот я его не брал покуда! - ответил Илья, - А вот сегодня, может и напьюсь.
- Да ты наперво у девки-то спросил? - пропела бабушка Устинья.
- Дак, вишь, у рук-то не было... А она у вас больно спесивая...
Петрован тряхнул волосами, вздохнул. Прибрал с стола рассыпанные крупинки пороха.
- Не знаю, друг Илюха, што тебе сказать на это: отдать девку на грех - горе, отдать на нужду - вдвое. Ты по работникам-то не жил. А мы жили. Знаем, как это несладко.
- А я говорю, девку спросить надо! - закричала с печи бабушка Устинья, - Ты, Петрован, видать, хоть сейчас, и слово дать готов.
- А што такое? Вот возьму и дам.
- На-дыть, так и есть. Девка-то может и не желает вовсе.
- А я говорю: возьму и отдам! - отстаивал свои права Петрован, - Мало что она желает? Я ей родитель, али нет?
Илья, подойдя к печке, закричал старухе:
-- Ты думаешь, што этот барин за себя возьмет ее? Надсмеется он над вами, только и всего.
Бабушка Устинья передразнила Илью:
- Барин! Барин! Надсмеется... Много ты тут смыслишь?
- Никаких нам баринов не надо! - заорал Петрован с перекривленными губами и ударил по столу кулаком. - Ежели Илья не шутит - вот и с Богом! А разговор о баринах надо оставить без последствия!.. А ты, должно совсем из ума выжила: о барине задумала... Давай, смеши людей-то!..
Старуха как-то вся враз плюхнулась с печи на пол и подбежала с крючковатой рукою к лицу Петрована.
- А я те вот што скажу, - залепетала она задыхаясь, - Ежели ты девку будешь силой принуждать - я сама с ней, крадучись, уйду и крышка.
- Куда? Куда это? - закричали в один голос Петрован и Илья.
- А в монастырь! Вот куда... Што? Взял? Богу посвятим себя, а паренька в люди отдадим. И нечего им с тобой всю жизнь мыкаться. Ничего!.. Меня тебе давно не надо, а ребят я на нужду да на наруганье тоже не оставлю... И это мой тебе последний сказ! И не чего на меня буркалы-то пучить... Я те не боюся!
Петрован стоял с широко раскрытыми глазами и ничего не мог ответить. Он знал старуху и цену ее слов порядком испытал. Еще при жизни жены теща не раз наскакивала на него, и он никогда не смел даже крепко выругать ее. Теперь он только показал на нее Илье и, жалко ухмыльнувшись, повторил:
-Ты видал таких, ай не? Видал, ай не?
В это время кто-то сильно побарабанил в заиндевевшее окошко.
- Эй, Петрован! Бабушка Устинья! Бегите скореича на речку. Там парненка-то ко льду примерз.
Это кричала Мавра Спиридоновна и потому в избе не сразу поняли. Илья услышал голос матери, метнулся в угол, а Петрован к окошку.
- Да где он? Чего такое?
- Бегите, говорят вам: валенки-то потерял он, босиком на льду стоит... Ребятишки один валенок-то на Потапову поветь забросили...
- Ах! Матушки мои родимые! - завизжала бабушка Устинья, заметалась по избе. - Где же у меня обутки-то? Да куда же это шаль-то я девала? Господи, помилуй. Эдакое варначье! Вот арестанты экие. Петрован! Не видал ли ты мои валенки-то? Господи прости!
Но Петрован без шапки, выбегая из избы, крикнул ей:
- Дыть, ты ему их отдала, Микулке.
- Да што же это, батюшки! - застонала бабушка Устинья и бросилась на улицу босая и раздетая.
Илья выглянул следом за нею из избы, но тотчас захлопнув дверь, с усмешкой озорника стал держать ее за скобу.
- Ты опять тут?.. Отвори!.. Прокляну! Отвори - прокляну!
И у Ильи сейчас же опустились руки.
- Ну, вот. Опять и прокляну! - сказал он, с унылой покорностью впуская мать в избу.
Спиридоновна, с прикушенной губой и искаженным злобою лицом, стала искать в избе что-нибудь потяжелее, чем бы ударить сына, но на глаза ей не попалось ничего, кроме бабушкиной прялки.
- Вот я тебя сейчас. Я-т-те пок-кажу-у!
И неумело, по-бабьи взмахивая прялкой, она зацепила ею за полати и, не успев ударить сына, на двое переломила прялку.
Илья не мог удержаться от смеха и промямлил прыгающим голосом:
- Ну, вот! Чужую прялку изломала.
- Прокляну-у! - завопила Спиридоновна.
-- Да ну, иду, иду я... Не кричи ты, Бога ради! - испуганно сказал Илья и вышел.
Спиридоновна, трясущимися руками сложила прялку и, озираясь, торопливо положила ее на прежнее место, будто целую. Поправила, выпавшие из-под шали волосы и вышла из избы, оставив дверь не запертой.
В избу медленно вползал пар и таял, пока мороз не вытеснил его. С улицы стали близится и нарастать суетливые, бестолковые крики бабьих и мужицких голосов, заглушавших совсем охрипший, задыхающийся вопль Микулки.
- Да, дитятко! Вот каторжное отродье! - вопила бабушка Устинья, вбегая в избу первой и стуча по полу закоченевшими босыми ногами. - Да будьте вы со свету прокляты! Да родимый ты мой, дитятко! - причитала она, плача без слез. - Чем он помешал им? Что он им доспел худое?
- Снегом надо. Снегу! - кричал Петрован, внося паренька в избу. - Заприте дверь-то!
Но в дверь пестрой вереницей входили любопытные подростки и, протискиваясь между ними, в распахнутой куцевейке, с выбившейся из-под платка тяжелой косой вбежала Дуня. Она голыми руками внесла пригоршню снега и быстро стала тереть ноги брату. И как-то вышло так, что вошедший следом за ней Проезжий, очутился возле Микулки и голос его звучал потерянно в общем хоре беспорядочных и бестолковых криков:
- Спирту надо! Спирту, хоть немного.
- Господи! - звенела Дуня, - Ноги-то у него, совсем как кости белые.
- Три, три шибче ту! Я эту! - крякал Петрован, - Где его тут спирту-то взять? - тут же проворчал он на Проезжего.
- Ой-ой-ой! Оой-о-ой! - вопил Микулка и бабушка Устинья сердито утешала его:
- Ну, вместе умирать будем! У меня тоже ознобились. Веселее будет. Не кричи.
- Ой-ой-ой! Ноженьки отпали! - выкрикнул, наконец, Микулка внятно.
- Не отпали еще! - ответил ему Петрован, обрадовавшись, что парнишка может говорить. - Не отпали еще, погоди. Дай-ка, барин, снегу-то еще сюда мне.
Проезжий бросился на улицу, как бы польщенный поручением мужика, а Дуня спрашивала у Микулки:
- Да ты пошто же без обуток-то? Рученьки-то давай сюда. Эх ты, весь в ледышку обратился.
- Водки бы хоть рюмку! - кто-то сказал в толпе и Проезжий тотчас же хотел послать за водкой, но не знал , как это сделать, чтобы снова не обидеть Петрована. И только строже повторял:
- Немедленно надо водки купить скорее.
- Какая тут водка? - огрызнулась бабушка Устинья, - Уцелела бы у нас тут рюмка водки!
- Краснеет эта. Кровь пошла.
- А ты пошто, мужик, до крови-то? - охнула бабушка Устинья. - Ишь, кожу содрал. Эка, постарался!
- Ничего! - храбрился Петрован, - Раз кровь пошла - значит не душевредно. Не кричи, сынок. До свадьбы заживет.
- Ой, ой, больно!
- А-а! больно? - веселее отозвался Петрован, - Ну, раз боль чувствуешь - значит ноги твои. Экой стыд: мужик на льду обутки потерял. Теперь и вырастешь - не забудешь. И замуж за тебя ни одна девка не пойдет.
- Ах, ах! Сирота ты моя горегорькая! - стонала бабушка, - Только на минуту с глаз спустила. Ну, варначье! Вот какой у нас народец! - уже для сведения Проезжего прибавила она.
В избу впопыхах вбежал Илья, и внес с собой обледенелые потерянные валенки.
Кто-то из чужих, увидевши Илью, сказал ему:
- Ну и крепкий же парнишка. Вот чертенок!
И все чужие постепенно вышли из избы, а Илья стоял, не выпуская валенок из рук и с открытым ртом смотрел на Проезжего и Дуню.
Микулка стал кричать сильнее. Голос у него направился, испуг прошел, но боль в ногах усиливалась, рвала и жгла, особенно в том месте, где висел клочок сорванной отцом обмерзшей кожи.
- Но почему он оказался без валенок? - спросил Проезжий, обернувшись к Илье.
Илья бросил обутки к ногам бабушки Устиньи и остался стоять в надвинутой на брови шапке, в рукавицах, растерянно и жалко ухмыляясь. Он удивился - почему Проезжий оказался снова в этой избе, но вопрос Проезжего - окончательно сбил его с толку. Хлопнув рукавицей себя по шубе, Илья вздохнул и сказал, глядя только на Дуню:
- Стоит, сказывают, на речке. Рот-то разинул, загляделся, а под ноги-то наледь подплыла из проруби. Валенки-то и примерзли. Он шагнуть хотел. Да и вывалился из обуток, как мышь. Ну, ребятишки обступили - хохот. А он, сказывают, бежать. Эх ты, холостяга! - заключил Илья, наклоняясь над распухшим и красным Микулкой.
- Тоже на народ пошел!.. - сказала Дуня, - Святки справлять...
И Микулка, чтобы показать, что он в самом деле молодец, еле вставил в дергающие все его тело всхлипывания:
- Я, как вырасту... Дак я им всем... Задам!
Окончательно развеселился Петрован, будто ему стакан водки подали. Он даже позабыл о том, что полчаса назад готов был рвать зубами Приезжего, чужого, странного и таинственного человека, а теперь, все более смеясь и возбуждаясь, начал говорить, выбрасывая из себя слова, как раскаленные камни.
- Да, ваше благородие, вот погляди-ка, полюбуйся на житье наше. Приедешь в город, станешь сказывать, как святки у нас праздновал. И смех и грех, ей-богу! Другой раз бежишь за возом да и ну плясать. Из глаз-то искры от мороза сыплются, слезы горохом стынут, а ногами-то веселую разделываешь. Не даром говорится: нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет.
И Петрован все громче продолжал, обращаясь уже к сыну:
- Запоешь брат, сын Микула, когда век затянется, а житье-бытье поглянется. Хе-хе-э! А ну-ка, сын, пошевели ногами. Согни!
- Встань, встань, Микулушка! - радостно сказала Дуня, видя, что Микулка действует ногами.
И Микулка, все еще крича и ноя, быстро встал на ноги на мягкую кровать.
- Стоит! - сказал торжественно Проезжий.
- Отошел? - радостно спросила бабушка Устинья.
- А ну-ка, попляши, сынок! - крикнул Петрован.
И Микулка, не переставая орать, стал привскакивать, держась за шею Дуни.
- Не надо, Микулушка. Не надо, брателко! - голос Дуни задохнулся и потух, а лицо ее спряталось возле лица Микулки.
Стоял, смотрел и слушал Проезжий, и позабыл, где он и что это вокруг такое? Сон, театр, кошмар или действительная жизнь?
- "Да, вот они какие настоящие богатыри!" - сказал он про себя.
- Да будя плакать-то! - посоветовал Микулке Илья, которому этот крик мешал понять, когда и зачем Проезжий снова очутился здесь? - Видал на улице-то маскировщиков, - спросил он у Микулки, - Шиликуны вот экие, носатые. С горбами. Слышишь?
- Пляшут? - спросил Микулка, пересиливая боль и слезы и прислушиваясь.
И все прислушались. Петрован даже продул дырочку во льду на стекле окошка и поглядел одним глазом на улицу.
- В ваш дом, Илюха, ломятся, - сказал Петрован и озабоченно опять остановился возле сына, - Ну, похвораешь - не беда, вот горячка бы не унесла тебя.
- На печку, - всхлипывал Микулка, - Боюсь шилкунов.
- Ах, ты пряник мой медовый! - подбегая к нему замурлыкала старуха и с трудом, большого, долгоногого, потащила внука на печь, - Пойдем, родимый мой, погреемся. Я сама-то ноги свои едва чую. Пальцы-то прихватило, как железом накаленным обожгло.
Вскоре Микулка притих на печке, а вслед за тем в избе наступила тишина, неловкая и напряженная. Как бы не зная о чем говорить, Проезжий, Дуня и Илья разошлись в разные углы избы.
Петрован стал прибирать раскиданные, таявшие на полу комки снега.
Первая нарушила молчание бабушка Устинья. Устроив внука, она взялась было за прялку и увидела, что прялка сломана.
- Да это кто же, матушки, у меня прялку-то сломал? Чьи это чертячьи руки тут ходили без меня? - и пошла кричать, все прибавляя голосу, - Ну, скажи ты - новая напасть! Я теперь, ведь, вовсе, как без рук, останусь. Кто мне даром-то починит ее, а?
Тихо подошла к ней Дуня и шепнула:
- Не тужи, бабушка. Может это к счастью. Может тебе и не придется больше мучиться.
В избе снова наступила тишина. Все ждали и смотрели на Приезжего. И Приезжий, не смотря ни на кого, точно стыдился своих слов, сказал:
- А ведь я, Петрован Василич, шел к тебе ссориться, а вот из-за Микулки-то и позабыл об этом.
- Вам с нами связываться - кака нужда? Конечно дело, я в прошлый раз погорячился, извините, а только наши с вами дела совсем особь статья.
Илья даже рот открыл и переводил жадные глаза с Дуни на Проезжего, а с Проезжего на Петрована.
- Конечно, ты можешь мне опять сказать, чтобы я ушел от вас, но теперь я не уйду, пока мы не помиримся или окончательно не подеремся.
Петрован расхохотался хорошо, открыто, просто.
- Вот это будет ловко! - сказал он, не зная, чем занять свои руки и куда глядеть.
Стараясь не смотреть на Илью, Дуня затихла возле бабушки Устиньи, и руки её теребили конец, свесившейся через плечо, косы.
- Видишь ли, Петрован Василич, - продолжал Проезжий, - Твоя дочь пришла ко мне в слезах сегодня и я... Я, конечно, понимаю ее. Не знаю, как тебе сказать, но... Мне вас обманывать нечего. Я хочу сказать, - он хотел говорить проще, но путался в словах и нескладно продолжал:
- Действительно, такая девушка, как твоя дочь, может найти себе в городе и службу и хорошего жениха, а здесь, особенно теперь, когда тут все так глупо рассуждают про нее, я прямо не советую... И вообще... - он запнулся, смущенный испытующим взглядом Ильи.
Наклонившись с печки и, поняв по-своему туманные слова Проезжего, бабушка Устинья перебила его.
- А ты сам-то, батюшка, из каких будешь? Мы ведь и не знаем, кто ты есть.
- Да я-то человек простой, - ответил он, стараясь говорить короче и понятнее. Хотя я и из дворян, но пришлось мне за идеи пострадать. То есть за народ. Был я студентом и вот меня в Сибирь сослали.
Бабушка Устинья строго прервала его:
- Как ты сказал? Сослали?
- Ну, да, сослали. Да ты не беспокойся бабушка, я совсем ни за воровство, я за народные дела был сослан. Но теперь я в музее, в зоологическом отделе служу, на положении, так сказать, чиновника. При университете.
- Нет, батюшка! - решительно оборвала его бабушка Устинья. - Пусть уж вот она за Илью, али там за кого другого, хоть за батрака идет, а за ссыльного да острожного, оборони ее Господь!
- Бабонька! - тревожно прошептала Дуня. - Да господин Проезжий вовсе и не сватает меня. Что ты, что ты?
- Хы! Сватать! - громко вмешался Илья, - Понятно, не сватает. А ясное же дело, так приглашает...
Петрован даже вскочил с места и сделал нетерпеливое движение. И снова все умолкли.
- Никуда я ее не приглашаю. Послушайте же, господа. И поймите толком. Я же говорю понятным языком? - а, между тем, он чувствовал, как ни подбирал он простые слова, у него все выходило непонятно. Кроме того, он боялся, как бы снова кого не обидеть. - Я не скрою от тебя Петрован Василич, - продолжил он громче, - Что твоя дочь, такая девушка, что будь я свободен, я может быть и сам попросился в женихи к ней, но... Но пока что, конечно, говорю только к тому, что нельзя ей пропадать здесь.
Петрован нахмурился и резко отчеканил:
- Нет, это дело нам не подойдет.
Проезжий еще не успел выразить главную свою мысль, которая столь сильно толкнула его на второй приход к мужику после того, как этот мужик его грубо выгнал. Проезжий был захвачен истинно благородным порывом взять на свою ответственность не только судьбу Микулки, но и Дуни, но и бабушки и даже Петрована, которому он мог в городе найти какую-либо должность сторожа или служителя в том же музее, где он служил сам. Но он не умел этого сказать короче и проще, а главное, не мог заставить поверить в искренность и чистоту его намерений. Он начал волноваться. Петрован и бабушка Устинья верили в его волнение, верили, что барину обидно за их недоверие, но, в то же время, они не могли поверить в самую возможность случая, что жизнь их может стать совсем иной, невероятно новой.
Петрован рубил свое, стараясь говорить, как можно мягче, но внутренне загораясь темной и глухой злобою:
- Да, ничего, я говорю, не беспокойтесь! Нам ничего от вас не надо! - и набросился на Дуню, - Да как же ты-то без согласия родителя на этакое дело можешь согласиться? Ты, когда успела совесть-то свою потерять?
- Да ты пойми, чудак ты этакий! - кричал негодующе Проезжий. - Никакого тут позору нет: я мальчика твоего на казенный счет могу в ученье отдать. А всех вас на службу устроить. Понимаешь ты теперь?
- И понимать я не желаю ничего! - все более горячился Петрован, - Я вовсе даже и неграмотный. И ни каких мне ваших слов не надо. Извините настолько! А дочь моя еще из воли у меня не смеет выйти. С дочерью мы, не прогневайтесь, управимся!
- Эти слова звучали уже зловещей угрозой, и Дуня поняла это. В ней закипело новое, неведомое раньше чувство бурного протеста против тупости отца.
- Тятенька! Напрасно ты об этом человеке худо думаешь. Пошто ты про доброе не можешь думать?
Но Петрован желал только того, чтобы Проезжий поскорее ушел. Хотелось удержать рвущиеся из него крикливые ругательства, но в этой сдержанности все яснее делалось, что с дочерью он должен поступить жестоко. Нельзя, не может он иначе поступить с ней. Слишком оскорбила она в нем всю его былую к ней любовь и ласку. Довольно он мирволил ей. Довольно! Теперь пора и поучить ее. И взгляд его упал на толстую и тяжелую косу дочери и напомнил о другой, более тонкой и темной косе покойной бабы, которую со сладкой и острой болью таскал за косы по полу, вымещая на ней все обиды, все терзания, все огненные оскорбления, возникавшие со всех сторон в его мужичьей темной жизни.
Но в эту именно минуту, когда взгляд его холодно и змеинно скользнул по лицу дочери, под окнами послышался рев и песни, и звуки гармошки, и визгливые шаги толпы.
Дуня, Проезжий и Илья переглянулись, когда первыми влетели через тонкое стекло слова частушки, точно угадывая и усиливая напряжение в Петровановой избе.
Не ждала, не чаяла
Да батьку опечалила!
- Нешто к нам идут? - испуганно спросила бабушка Устинья.
Испугался Петрован этого вопроса, как змеи и кинулся к двери, шепча Илье:
- Двери на крюк! Двери на крюк! Вот нашли время, дьяволы.
Только теперь он понял весь позор того, что маскированные люди у него в избе увидят городского человека, Дуню и Илью.
Это поняли все сразу. Проезжий встал из-за стола. Илья бросился к двери.
- В притворе лед. Не запирается, - сказал Илья.
- Не впускайте. Не впускайте, - взмолилась Дуня, чувствуя приближение чего-то самого неотвратимого и грозного в ее судьбе.
- Весь пол затопчут, - ворчала бабушка, - Всю избу выстудят.
В избе притихли, и в сердце Дуни смертельною стрелою вонзилась новая частушка:
Мне хоть барин, хоть татарин,
Лишь бы денежки платил!
Она прижалась к челу печки и дрожала, слыша, что толпа уже гремит сапогами по крылечку и как кто-то поскользнулся на обледенелом полу в сенях.
- Они в пикульки пикают? - испуганно сказал Микулка.
- Пикают! Тешат дьявола. Молчи! - сказала бабушка глухим баском.
- Ломятся, - шепчет Илья, и они оба с Петрованом уперлись в порог, не давая отворить дверь.
- Безобразие какое! - произнес Проезжий, отступая в угол.
- Эй, тетки, дяди! Впустите поплясать! - кричали ряженные из сеней. - Песню спеть, прибаутку сплесть.
И вслед за тем послышалось мычание, ржание, лай, мяуканье, свинячье хрюканье и разные писки и ревы.
- Эй, ребята! - крикнул знакомый Дуне грубый голос. - Да они двери держат!
- А ну-ка, лошади-коровы. Тяни!
- Голос Пашки Терентьичева. - прошептала Дуня, вспомнив оскорбительную встречу с ним на полосе прошлым летом.
Дверь вместе с Петрованом и Ильей выдернули в сени и, когда толпа уже ввалила в избу, голос Петрована стал едва слышен из-за шума:
- Эй, ребятушки! У меня парненька маленький хворает. Обмороженный. Идите с Богом дальше!
И послышалось среди рычания и хохота:
- Вот это ладно: выгоняют!
- Спасите Бог за хлебосольство!
- Э-э! Да у него тут гости разособые!
Безликая и страшномордая толпа заржала, захрюкала и замычала с новой бурной силой и разрушительным, лохматым, пестро-серым потоком затопила избу. Перевернули стол, сунув его на кровать, прижали в угол Проезжего, Илью и Петрована и сам собой образовался небольшой круг посреди избы для пляса.
В толпе было две партии. Одной - надо было, во что бы то ни стало, поплясать, пошуметь и побаловать, без всякой злой цели, а у другой - была задача: кого-нибудь высмеять и вышутить, побезобразничать и быть главными в толпе, быть ее вождями и героями.
И вот вначале дали выход силам первой партии, дали ей плясать и петь до хрипоты, до усталости, а потом "на верхосытку" выступили главные. И среди главных были наряженные лошадью, коровой и свиньей. Они распоряжались, а, в одетом лошадью, Дуня узнала Пашку.
Когда кончился пляс первой партии, произошла заминка. Одна из первой партии, по голосу незнакомая Дуне девка, крикнула толпе:
- Да вы хозяюшку-то пригласите поплясать.
Еще какой-то парень крикнул:
- Эй, Дуняшка! Што же ты стоишь такая постная?
Но наряженный свиньею растолкал дорогу к Дуне, раскланялся перед нею и дал знак музыкантам.
При внезапно наступившей тишине, одетая коровой девка или баба, запела частушку:
Эй! Дуня, Дуня, Дуня-я!
Да, Дуня - ягодка моя...
Дружным ревом, с ладным, гулким топотом сапог все подхватили:
Да, Дуня - ягодка-малина
Больно гра-амотная!..
И вот в это-то время, когда Проезжий, позабыв опять, где он находится и не в тяжелом ли сне видит картину этого веселья, в круг вступила пара наряженных по-городски: "барин" в штанах навыпуск, в каком-то стареньком, должно быть писарском зеленом сюртуке и шляпе, с картонной манишкой на груди, с черной ленточкой вместо галстука, и "барыня", наряженная явно под Дуню, но тоже в шляпе и под самодельным зонтом из старой, тиковой материи, из которой шьют в деревне нижние мужские штаны.
"Барин" поклонился "барыне" и произнес:
- Пожалуйста, ваше почтение, с нами пройтиться и покрасоваться.
- Ах-х! - произнесла "барыня" мужским голосом, и, покрывая общий хохот, грянула песня. Песня вытанцовывала, вздрагивала всей избою:
Эй, как у Дуни от работы,
Разболелась голова!
При этом "барыня" заохала, подшиблась ручкой, а толпа выколачивала топотом и ревом дальше:
Ай, пошла Дуня к господину,
Ха! К Проезжающему!..
Дуня понимала и не понимала песню, но с первых же ее слов притиснулась к месту, с остановившимся дыханием, широко открытыми глазами она глядела на комедию, как на свою собственную казнь.
Первым понял это, оскорбился и выкрикнул Илья:
- Эк, мотри, похвально - как над девкой изгаляются!
Искрой упали слова эти на забывшееся сознание Проезжего. Оплеухою ударили по лицу Петрована. Рогатиной подняли на печке старую Устинью, как разъяренную медведицу, а Дуню они еще больше придавили, убавив ее рост и помутнив в ней разум, пронзивши сердце ледяной иглою.
Как бы в ответ на слова Ильи, толпа еще дружнее запела:
Ай ты, Проезжий господин
Да полечи меня один...
Ах, на деревне жисть плоха...
Да, ха-ха-ха! Ах! Ха-ха-ха!
- Побойтесь Бога-то, ребятушки! - взмолился Петрован, а Илья даже схватил за шиворот, наряженного лошадью, Пашку Терентьичева и кричал ему:
- Да вы, все, погани, ноги йеной не стоите!
- Эх ты, осел-козел! - ответил Пашка. - Не видишь, што у те под носом делается?
- Дурак! - выскочила из толпы одна из девок, наряженная стариком. - Она те присушила, а сама заезжим продает себя.
И полетела в Дуню первая и смертоносная стрела с ее перекошенных губ:
- Паскуда!
Илья узнал "старика". Это та самая Иринка, которая хотела, чтобы Илья с ней женихался, а теперь "играет" с Пашкой.
Только теперь Дуня поднялась и подошла к девке-"старику" с умоляющим, еще святым, еще прекрасным полным слезами взглядом.
- За что? За что эдак?..
И больше не могла ни чего вымолвить, потому что пляшущие "барин с барыней" проделывали в кругу те бесстыжие движения, над которыми в толпе раздавался дружный и жуткий хохот.
И голос Дуни, тихо прозвучавший беспомощным стоном отчаянья, горячим угольком упал на Микулку, и Микулка схватил половину сломанной прялки, замахнулся с печи на толпу и заорал, заверещал:
- Убирайтесь! Че-ерти-и!
А этот крик разбудил и пристыдил Проезжего. Он бросился в толпу с высокоподнятой рукою.
- Как вам не стыдно? Господа! - закричал он, краснея от негодования.
И дружным рыком ответила ему возбужденная толпа.
- Экой ерой! "Воспода"!.. Напугал, мотри!
- Качать его! - крикнул кто-то весело. - В снегу выкупать после согрешения-то с пригожей девкой!..
В толпе поднялся рев, хохот и неразбериха. Схватившиеся Пашка и Илья вывалились в сени. Петрован что-то сипло взвизгивал сквозь слезы, бабушка Устинья злой собакой лаяла с печи, а Микулка визжал от проснувшейся в нем первой скорби за сестру:
- Че-ерти-и! Я не дам вам... Я не дам вам нашу Дунюшку! Черти! Чер-ерти-и! - и обломок прялки полетел на головы толпы.
И только теперь, когда этот крик братишки, бестолковый, но отчаянный и жалкий, с новой силой пронзил сердце Дуни, она бросилась вслед за толпой, с хохотом тащившей в снег Проезжего. Бросилась так быстро, что распущенная коса ее развеялась по воздуху и спал с нее платок, лопнула на упругой груди кофточка от размаха рук и эти руки вцепились в собственные волосы. С кровавых губ, прикушенных в припадке бешенства, полетела в толпу кровавая слюна вместе с надорванным, сразу охрипшим и воюще-рычащим воплем:
- Га-ады вы!.. Гадины проклятые! Раздавили мою душеньку-у!.. Сердце мое р-растоптали-и!..
Из огромных глаз ее впервые глянул на толпу бесстрашный, огненно-глазный, не знающий ни о каких законах, ни о каком стыде, ни о каком Боге, Дьявол.
И перед этим Дьяволом толпа отхлынула, выкатилась из избы лохматыми растерзанными клочьями, а визжащий на печи Микулка, захлебнулся своим криком и зашелся кашлем.
