Г. Гребенщиков
Говорить о Льве Толстом и жутко и в то же время радостно.
Творчество Толстого и его жизнь почти также необъятны и непостижимы, как необъятно и непостижимо море с его стихией и глубинами. Но кому не захотелось бы говорить о плеске моря и его лазури, о белых кружевах прибрежной нивы, о его вечной жизни, когда об этом поют и говорят даже те раковины, которые напеты его шумом и выброшены на берег.
О жизни и творчестве Толстого хочется говорить и петь с той же охотою и наслаждением, с какою простые или полудикие народы рассказывают в сказаниях или распевают в песнях о своих великих богатырях.
Нам, русским читателям, хочется говорить о Льве Толстом не потому только, что он велик и что является национальной гордостью России, но и потому, что его творчество - это чаша того сладостного и ядовитого вина жизни, отведавши которого невольно хочется выйти в просторы солнечного света, где сама собой польется песня о печалях и радостях, о красоте и Боге, обо всей непостижимой жизни, которую так горячо заставляет полюбить Толстой.
Не все ли равно, - каковы слова этой песни, и кто ее поет.
В ней может быть немного слов, они могут быть примитивны и несложны, как у дикаря, или песня может быть совсем без слов - важно одно, что мотив ее - тоска и радость о земле и солнце, о той многообразной жизни, в которую влюбил нас этот величавый и красивый богатырь-поэт...
Это тот богатырь, одно воспоминание о котором пробуждает в человеке представление о жизни, как о цветущем необъятном саде.
Почти целое столетие бродил в этом величавом саду величавый витязь, отыскивая и постигая истинную красоту, расчищая в ней тернистые тропинки, благословляя каждый проблеск истины и заклиная каждый шорох зла.
Все пути-дороги в саду этом им перехожены, все ароматы впитаны, все черные тени и яркие лучи и ласковая синева небес и шепот ветра отразились в глубокой душе, а искушенья и страданья легли на плечи тяжкой ношею, с которой витязь не хотел расстаться до конца своих дней, потому что полюбил великою любовью дремучий сад жизни... В тяжкой ноше этой, взваленной на могучие плечи, заключаются скрижали мудрости и той любви, которая оздоровляет душу человека и гонит из нее черный сумрак...
Мощною былиной развертывается перед потомством жизнь Толстого. В былине этой есть на чем остановить внимание, есть что послушать и просвещенному сыну века и простолюдину, и чем чаще мотивы ее будут прикасаться к струнам человеческой души, тем шире и светлее будет для людей простор жизни, тем ближе они будут к Богу любви и красоты.
Последние годы жизни Льва Николаевича Толстого, как известно, были годами, зовущими людей в Ясную Поляну со всех концов света...
Кто не слыхал об этой притягивающей и вместе с тем обаятельной силе яснополянского старца.
Люди, как растения к лучу солнца тянулись к Толстому.
В 1909 году, 19 марта, сбылась и моя мечта о посещении русской святыни - Ясной Поляны.
Помню, был солнечный мартовский полдень, когда я с понятным трепетом сошел с поезда на станцию Щекино.
Захудалый, сухопарый яснополянский мужичок, весьма похожий на того Акима, который во "Власти тьмы" все свои переживания и мысли старается вложить в ничего не говорящее "тае-тае", усадил меня на плохонькие дровни и на захудалой кляче повез по еще белым от снега полям к Ясной Поляне.
Дорожка была не наезженная, узенькая, не то, что от Козловой Засеки, часто проваливалась. Впереди виднелись синеватые каемки лесных участков, и мой ямщик, настегивая лошадей и вместе с тем, показывая кнутовищем в стороны, охотно разъяснял мне, куда любит летом ездить и ходить Толстой.
И по мере приближения к Ясной Поляне в душе нарастал какой-то не то страх, не то стыд, что я отважился тревожить такого человека...
Но скоро показался длинный тын, а возле него, из-за бугорка, вынырнула и деревня, прижавшаяся к парку. Мужик, по-прежнему настегивая лошадку, проехал длинную улочку с крытыми соломой избами по сторонам, похожими на башенки старинного монастыря, повернул в ворота и по длинной, широкой аллее парка покатил к усадьбе...
Скоро показался и дом, белый и не столь большой, как представлялось мне по картинкам; у заднего крыльца в просительной позе ожидала что-то баба... Мой ямщик, бойко тпрукнул на лошадь и, сойдя с дровней, весело сказал:
- Ну, вот и к грахву приехали... Только никак он хворает все...
Действительно, Лев Николаевич был нездоров, и принявший меня внизу Николай Николаевич Гусев очень ласково, но не без упрека, спросил:
- Неужели у вас уж такое неотложное дело, чтобы отрывать Льва Николаевича от работы. К тому же он и нездоров... А вы откуда.
- Из Сибири.
- Из Сибири... - удивился Гусев.
Какая-то и правда и неправда сжали мое сердце. Мне было совестно: в самом деле, думал я, какое я имею право отнимать у мира часть труда великого человека. И в то же время горько, что не придется его увидеть, может быть, никогда больше, не услышать его голоса, не узнать его взгляда...
И я, поворачиваясь и заглушая в себе слезы, иду к дровням мужика. Но не могу в них сесть и долго стою в оцепенении и раздумье.
Вдруг слышу торопливые шаги по лестнице, и на крыльцо выбегает Николай Николаевич.
- Вернитесь. Лев Николаевич желает вас видеть. Он сказал, что если вас не примет, то совесть будет его мучить.
И вот я поднимаюсь на верх и прохожу совсем в простую и вовсе небольшую комнату-гостиную и весь наполненный трепетом жду торжественного, небывалого и неповторимого момента - когда он выйдет...
И он вошел, почти беззвучно, в верблюжьем желтом халате, с высоко поднятым одним плечом, с полуседыми, гладко причесанными и редкими волосами, с редкой белой бородой, сквозь которую просвечивал розовый подбородок, с глазами - совсем не теми, суровыми, которые передают его портреты, но добрыми, ласковыми, голубыми глазами, старчески грустными и смотрящими куда-то далеко-далеко, казалось, по ту сторону мира...
Как теперь слышу его немного глуховатый старческий голос, вижу и чувствую, как усадив меня близко возле себя напротив, так, что колени его ног прикасались к моим, и я ощущал их теплоту, а обе руки его покоились на рукоятке старого, потемневшего простого костыля и то и дело поочередно поглаживали эту рукоятку...
Он подарил мне целый час и каждое его слово, каждый его жест сохранится в моей памяти, как святыня, и никогда я не забуду, как уходя в другую комнату, он сказал мне, полуобернувшись вслед, последние ласковые слова.
Другим увидел я весь белый свет, когда вышел снова в парк. Когда же поехал, то, оглядываясь на усадьбу, бессознательно снял шапку и ехал так по всей аллее парка, чувствуя, как золотые и холодные капли тающего на деревьях снега падали мне на голову и за воротник, будто Ясная Поляна кропила меня на прощанье той живой, бодрящей водою, за которой тянутся сюда ее паломники.
Через один год и восемь месяцев Толстого не стало.